Белоусов Р. С.: Тайна Иппокрены.
Вецларская элегия, или страдания юного Гёте.
«Вертера» событие личной жизни Гете… получило такую же широкую известность, как и самый роман, — и на это есть все основания, ибо значительнейшая часть книги полностью совпадает с действительностью, правдиво, без изменений повторяя ее.
Томас Манн) называл «своей кельей». И хотя в ней стоит письменный стол в стиле Людовика XVI и высокий старый пятиножный стул с подставкой для головы, а на столе, как положено, чернильница с пером, песочница и подушечка для локтя, — все, что родилось в этой комнате веймарского дома, все бессмертные шедевры были впервые начертаны на бумаге рукой его секретаря. Причем даже личные письма и лирические стихи записывались под диктовку, из чего иные делали вывод, что Гете трудно быть в них вполне откровенным. Эта неприязнь, или, как он сам говорил, отвращение к чернилам и бумаге, с годами возрастала, процесс писания все больше тяготил его. И, видимо, не случайно Эгмонт по воле автора признается: «всего несносней мне писанье». Когда же, едва ли не однажды, в молодости, по настоянию сестры, Гете собственноручно принялся за рукопись «Геца фон Берлихингера», страницы ее были заполнены четким, опрятным бисером слов и, что удивительно, — без единой помарки.) и самолично переплетает ее, так как считает, что переплет то же, что рама для картины: так виднее, являет ли она собою законченное целое. Никто пока еще не знает, чем был занят эти три дня поэт, ибо Гете хранит до поры написанное, «как святыню». Однако постепенно его охватывает желание обнародовать свое творение, услышать его в устах других. Чем объяснить такую перемену? Вначале нежелание, а может быть, опасение доверить стихи посторонним, потом, словно спохватившись, он решает сделать их достоянием в первую очередь близких и друзей. И тогда становится ясно, какое значение имеют эти стихи для автора, обычно столь сдержанного в своей любовной лирике. «Мариенбадская элегия» — так назовет он это свое стихотворение — горестное, нет, трагическое признание о посетившей старца последней любви к пленительной девятнадцатилетней Ульрике фон Левецов, о мелькнувшей было надежде на счастье семидесятичетырехлетнего поэта и о безжалостном крушении иллюзий. Как мучительный стон, вырываются из его груди строки:
Я счастлив был, с прекрасной обрученный.
Отвергнут ею, гибну, обреченный.)»исцеление от копья, которым он был ранен». И прав был С. Цвейг, когда написал в своей великолепной новелле, посвященной последней любви Гете, что поэта спасла его элегия. Стихи, сочиненные в начале сентября 1823 года, во время поездки в Мариенбад, избавляют, вернее, излечивают его от «глубочайшей боли». Как говорит С. Цвейг, поэт нашел «прибежище от жизни в поэзии». И так бывало не раз — исцеление от любви, утоление печали он находил в творчестве.) Для того чтобы преодолеть сердечный недуг, избавиться от увлечения — будь то Фредерика или Лотта, Лили или Марианна, Монна или Ульрика — ему необходимо было «страсть пережечь в духовное». Рецепт этот, собственно, известен издавна, чуть ли не со времен Древней Греции и Рима. Так что можно сказать: свои страдания поэты исстари пытались лечить поэзией. И недаром Альфред де Мюссе, зная об этом, надеялся, описав историю своей любви к Жорж Санд, избавиться от роковой страсти. В этом смысле поэзия, творчество и для Петрарки, и для Гюго, и для многих иных служила лекарством освобождения от самого себя, как и для Достоевского, который должен был очиститься творчеством, пройти через катарсис, чтобы жить дальше, или для Моэма, написавшего, по его признанию, роман «Бремя страстей человеческих» с целью сбросить с себя гнет воспоминаний.
Что касается Гете, то те, кто изучали любовную сторону его биографии, ну, скажем, Томас Манн, подметили, что сердечные увлечения великого немца, его влюбленности, обычно лишенные серьезных намерений, помогали только достижению творческих целей.
В конце концов, именно таким средством для творчества послужила охватившая Гете на склоне жизни любовь к Ульрике фон Левецов. Но и в начале пути поразившее его, двадцатитрехлетнего, глубокое чувство, пережитое и выстраданное тогда, выплеснулось на бумагу в смешении действительности и вымысла.
Написав эту свою вещицу, написав, по его словам, почти бессознательно, Гете немедленно сброшюровал ее и переплел. После чего, перечитав написанное, сам изумился, почувствовав себя свободным, радостным, получившим право на новую жизнь. Преобразовав действительность в поэзию, признавался Гете, он обрел очищение; стародавний рецепт вновь возымел силу. Словом, книжечка оказалась на диво целительным средством.
Какое же из своих творений имел в виду поэт? И какие события, пережитые им, Гете решился тогда художественно увековечить?
* * *) прибыл, красиво расположенный, но маленький и плохо построенный городок, производил унылое впечатление. Узкие и грязные улочки, пыльные деревья, серые домики. Зато окрест, он заметил это из окна кареты, пейзаж поражал своим великолепием. Повсюду — на равнине, окружающей город, по склонам долины Лана, среди полей и под кроной лесов — бушевала всепобеждающая весна. Гете запомнил этот день — 24 мая 1772 года.) Такова была воля старого господина в напудренном парике, однажды решившего, что его единственный сын, полгода назад вернувшийся из Страсбурга в родной Франкфурт лиценциатом права, должен обречь себя на прозябание в Вецларе. Здесь Гете оказался среди восьмидесяти чрезвычайных уполномоченных, присланных немецкими государствами по велению Иосифа II, тогдашнего главы Священной римской империи. Съехавшись, они изрядно увеличили своими личными свитами из секретарей, прислуги и служащих всех рангов население городка, которое обычно не превышало пяти тысяч человек. Однако что привело их, как и Гете, в Вецлар?
Городок этот, как уже говорилось, был местом пребывания Имперской судебной палаты. С давних пор в ней скопилось двадцать тысяч процессов — наследство тяжб Священной империи. Дела десятилетиями лежали неразобранными, в архиве царил невообразимый хаос, усугубленный Тридцатилетней и Семилетней войнами и их последствиями. Немногочисленные судейские чиновники не в состоянии были справляться даже с текущими делами. Вот и решили, чтобы разобрать этот чудовищный ворох бумаг, перебудоражить и перетрясти их, привлечь юристов со стороны, из владений, подвластных германскому императору. Правда, попытка разобраться в злополучных залежах дел приводила лишь к тому, что росли новые вороха бумаг, разбухали папки, создавались новые проволочки и возникали новые препятствия. Тем не менее в имперский суд приезжали набираться опыта многие начинающие правоведы.
Очень скоро, однако, Гете стало ясно, что никакого толку для себя во всем этом он не может ни усмотреть, ни предвидеть. И что вообще ничего из ряда вон выходящего не ждало его в захудалом Вецларе. Не лучше ли бродить по долинам и лесам, созерцать прекрасный сельский ландшафт, оживленный приветливой речкой, чистой серебряной нитью протянувшейся в долине, и предаваться сладостным мечтам? Или рисовать окрестные пейзажи, находя в них отзвук своим настроениям, а может быть, и чудесное родство, внутреннее созвучие с ними, когда взгляд живописца сливается со взглядом поэта?
Пройдут годы, и Гете будет с благоговением вспоминать ставшую столь милой сердцу обстановку, которая так украсила его пребывание в долине Лана. Но только ли пейзаж, только ли охватившее его здесь чувство родства с природой будет тому причиной?
Однажды, в начале июля, Гете возвращался с прогулки. В руках папка с рисунками, под мышкой томик Гомера. На проселке, который вел к Бранфельской дороге, послышался цокот. Гете обернулся. Его нагонял всадник. Когда тот поравнялся с ним и, спрыгнув на землю, неуклюже поклонился, он узнал в нем слугу графа Айнзиделя, молодого владельца Гарбенхейма — близлежащей деревни.
— Ты кого ищешь, Вильгельм?
— Вас, господин, — ответил тот и протянул записку. Это было приглашение на загородный бал.
— Поблагодари своего хозяина и передай, что я с удовольствием приму участие в празднике.
И Гете заспешил в город, ему еще предстояло заехать за двумя девицами, кузинами графа, и по дороге захватить одну их подружку.
— Она по крайней мере хорошенькая? — полюбопытствовал он, когда карета, миновав широкую лесную просеку, подъезжала к окаймленному каштанами и вязами приземистому, сельского типа домику с черепичной крышей.
— Премилая, — услышал он в ответ. — К несчастью для вас, она уже помолвлена, — лукаво заметила Марианна, одна из его спутниц, одетая, как и ее кузина Кэтхен, по последней моде, — обе нежные, свежие и беспечные.) двор, дом основательный, крепкий. Три пологих ступеньки вели на крыльцо. Из-за приоткрытой застекленной двери доносились крики детей. Заглянув в прихожую, Гете увидел навсегда запомнившуюся ему картину, которую он доподлинно увековечит в следующих словах: «В прихожей шестеро детей от одиннадцати до двух лет окружали стройную, среднего роста девушку в простеньком белом платье с розовыми бантами на груди и на рукавах. Она держала в руках каравай черного хлеба, отрезала окружавшим ее малышам по куску, сообразно их годам и аппетиту, и ласково оделяла каждого, и каждый протягивал ручонку и выкрикивал «спасибо» задолго до того, как хлеб был отрезан, а потом одни весело, вприпрыжку убегали со своим ужином, другие же, те, что посмирнее, тихонько шли к воротам посмотреть на чужих людей и на карету, в которой уедет их Лотта».
Эта картина домашнего уюта, представшая перед ним во всей своей трогательной простоте, заворожила Гете, застывшего на пороге. Но особенно его поразил легкий, изящный облик, голос, движения молодой девушки, которую дети называли Лоттой. Он сразу угадал в ней чистую, здоровую натуру и проистекающую отсюда жизнерадостную энергию. Видно было, что она скромна, непритязательна и создана не для того, чтобы внушать отчаянные страсти, но чтобы привлекать к себе все сердца. Свежим, радостным воздухом веяло вблизи нее. Словом, Лотта была наделена качествами, которые, как признается Гете в своей автобиографии, всегда его прельщали, и он льнул к тем, кто ими обладал. К числу ее достоинств следовало отнести и то, что она после смерти матери энергично возглавила многочисленную семью, воспитывала шестерых младших братьев и сестер, являясь единственной поддержкой отца в его вдовстве.
Когда карета подъехала к бальному павильону в Вольпертс-хаузене, Гете был, по его словам, точно во сне. Замечтавшись, убаюканный вечерним сумраком и близостью очаровательной спутницы, он не слышал музыки, гремевшей сверху, из освещенной залы. Но и там, оказавшись в свете сверкающих люстр, ему казалось, что все это происходит во сне. Ничего не видя вокруг, он, точно вихрь, вальсировал, держа в своих объятиях прелестнейшую девушку. Ее лицо, устремленное к нему, нежная улыбка, блуждающая на губах, аромат ее прекрасных золотистых волос, блеск голубых глаз, откровенно выражавших искреннейшее, невинное удовольствие, — все опьяняло и завораживало.) обворожительной партнерши, по общему мнению, была в тот вечер великолепна. Мужчины с восхищением следили за любительницей танцев, которую так красило воздушное белое платье с розовыми бантами, и завидовали ее кавалеру. Увы, не ему, Гете, оказавшемуся лишь временным партнером юной красавицы, а тому, в чей дом ей предстояло вскоре войти, став женой Иоганна Кристиана Кестнера.
* * *
За две недели, что Гете прожил в Вецларе, он, казалось, проник во все секреты маленького городка. Знал он и прозвище, которым вецларское общество наградило господина советника Кестнера, — «жених». Но то, что именно этот тридцатилетний чиновник, первый секретарь при посольстве Ганновера, является женихом Шарлотты Буфф, — это было для него неожиданностью. Только теперь он вспомнил слова, брошенные одной из кузин в карете, которым не придал тогда никакого значения, о том, что Лотта помолвлена. Впрочем, официально помолвка еще не состоялась и молодой Кестнер еще не попросил у судьи Буффа руки его дочери, но никто в Вецларе на этот счет не заблуждался: через полгода-год Шарлотту станут называть госпожой Кестнер.
Однако в тот вечер, входя под руку с мадемуазель Буфф в праздничный зал, Гете и знать не знал о тех связях, что соединяют дочь судьи с секретарем посольства Ганновера. И когда в какой-то момент остался наедине с Лоттой, он не выдержал, склонился над ее рукой и прильнул к ней губами. Мимолетное прикосновение пробудило в нем множество надежд. Окрыленный, он испросил у Лотты разрешение в тот же день навестить ее.
Спустя несколько часов, когда он отправлялся на свидание, Гете уже знал о Кестнере и о тех отношениях, которые существовали между ним и Лоттой. Тем не менее, разодетый в новый фрак, на английский манер с отворотами и обшлагами, сшитый на заказ во Франкфурте, он появился под деревьями старого дома судьи Буфф.) подле нее, не испытывая иного желания, как изо дня в день наслаждаться ее присутствием, ловить взгляд, слышать голос, исполнять ее желания.
Однажды, подъезжая к дому под деревьями, Гете заметил треуголку и сразу узнал того, о ком он старался все эти дни не думать. Во дворе рядом с Лоттой стоял советник Кестнер, который недавно вернулся из поездки в Ганновер. Мелькнула мысль: как хорошо, что он не был при их встрече. У Гете еще оставалось время, чтобы повернуть назад, но вместо этого он поклонился. Перед ним стоял жених его Лотты, прилежный и беззаботный служащий, с ровными, спокойными движениями, сдержанный и на немецкий манер абсолютно невозмутимый. Видимо, в силу этих же причин он станет потом безупречным супругом, отцом многочисленного семейства.
Кестнер учтиво ответил на приветствие, затем, протянув руку, другой обнял его как брата. Лицо Лотты озарилось улыбкой. В этот момент возникло странное вецларское трио — все трое отныне стали неразлучными. И в самом деле, это был странный любовный союз.) грозы, они лишь теснее льнули один к другому; постоянству чувств, казалось, не будет конца, и вообще они не понимали, как «смогут обходиться друг без друга». Так проходили будние дни, и всем им подобало быть отмеченными красным в календаре; то была настоящая сельская идиллия — невинная, поэтическая любовь на фоне прекрасной, почти сказочной природы.
С сердцем, которое терзала досада, Гете часами размышлял о необычности такой ситуации. Верный привычке доверять душевное состояние бумаге, делает записи, которые потом так пригодятся ему. Бывает и так, что, вскочив на коня, он бежит в горы и исчезает на несколько дней. Вернувшись, обнаруживает на своем столе гору записок от Шарлотты: «Когда же вы навестите нас снова?» Не в силах противиться желанию увидеть ее, он на следующий день возвращается к своей странной любви. Его взгляд встречается с голубыми невинными глазами мадемуазель Буфф.
— Ах, дорогая Лотта, я хотел попросить вас об одном одолжении, — лепечет он, от волнения путаясь и запинаясь пуще обычного, отчего его франкфуртский акцент с его и без того небрежной, смазанной дикцией становится просто несносным. — Ради бога, не промокайте песком ваши записки. Представьте себе, что вчера, едва я поднес ваше письмо к губам… — Сделав паузу, испытующе посмотрел на Шарлотту своими карими, близко посаженными глазами. — И, — продолжал он, — проклятый песок заскрипел у меня на зубах.
К его досаде она и бровью не повела при этих словах. Понимала ли вообще его мадемуазель Буфф? Или надежда на то, что милая Лотта разделит его привязанность, — напрасная иллюзия? Временами ему казалось, что он осознал все до конца и пора покончить с этой двусмысленностью, прекратить встречи с ней и ее женихом. И хотя последний заслуживал всяческих похвал и вел себя в высшей степени благородно — ни разу в присутствии своего соперника Кестнер не обменялся с мадемуазель Буфф какой-нибудь лаской, — несмотря на это Гете едва сдерживался. Наконец он понял, что у него нет шансов на успех. Лотта останется верной своему выбору.
Он стоял перед домом под вязами и провожал взглядом солнце, в последний раз на его глазах заходившее над долиной и тихой рекой. Смеркалось. Между деревьями проносились летучие мыши. Пахло землей и цветами.
— Прощай, Шарлотта, — сказал Гете, — прощай, Кестнер.
— До завтра, мой друг, — услышал он в ответ.
Погожим ранним утром Гете вышел из Вецлара и двинулся пешком вдоль Лана. Он шел очаровательными берегами, удивительно разнообразными, «свободный в силу своего решения, но скованный любовью, в том душевном состоянии, когда близость живой и молчаливой природы становится истинно благотворной». Взор его созерцал близи и дали, горы, поросшие кустарником, замки на каменистых уступах и синеющие вдалеке горные цепи.
Багаж был им отправлен заранее во Франкфурт, так что шагал он налегке, предаваясь своим чувствам и фантазиям. Дорога, повторяя изгибы реки, пролегала по правому ее берегу, и ему хорошо была видна озаренная солнцем вода, полускрытая зарослями ивняка.
Позади оставались живописные замки и деревушки Вейльбурга, Лимбурга, Дица и Нассау. «Шел я по-прежнему в одиночку, — вспоминал Гете, — лишь изредка и ненадолго сходясь с каким-нибудь случайным попутчиком».
Через несколько дней этого «отрадного странствия» он добрался до Эмса, где сел на лодку и, спустившись по реке, поплыл вверх по Рейну на яхте, возвращавшейся в Майнц. Впрочем, путешествие это подробно описано автором в его автобиографии, поэтому нет особой нужды останавливаться на нем.
Вернемся лучше на время назад, в Вецлар, и посмотрим, что происходило там.)»Вещи мои уложены, скоро рассвет… Когда вы получите эти строки, то знайте, что он ушел… Теперь я один и вправе плакать. Пришла пора мне с вами разлучиться. Я решил уехать по доброй воле, прежде чем меня прогнали бы невыносимо сложившиеся обстоятельства. Будьте всегда радостной и бодрой, дорогая Лотта. Прощай, тысячу раз прощай!») внимания, она невольно поощряла своего поклонника. И хотя как настоящая женщина Шарлотта сумела держать его в узде, проявляя, однако, к Гете «искренний интерес», она своим поведением принуждала поэта еще больше восхищаться ею. Взвесив все и хорошенько обдумав, она, как и подобает человеку, наделенному здравым смыслом, сделала вывод: «к лучшему, что он уехал».
Что касается советника Кестнера, то на него известие о бегстве их друга подействовало совершенно определенным образом: он решил ускорить день свадьбы. Всеми уважаемому и добропорядочному, ему совсем не хотелось, хоть и с запозданием, стать объектом насмешек и пересудов и оказаться в положении господина Герда.
И тут на сцене появляются новые действующие лица. Одному из них суждено было сыграть особую роль в этой драме.
Во время пребывания в Вецларе Гете часто встречал на улочках городка молодого человека, секретаря Брауншвейгского посольства. Виделись они и у общих знакомых. О нем было известно, что он увлекается живописью и английской литературой, речи его отличались умеренностью, а внешность — несомненной оригинальностью. Запомнились выразительные голубые глаза на чуть округлом бледном лице с мягкими спокойными чертами. К тому же он был белокур и недурно сложен, всегда изящно одет в нижненемецком стиле, принятом в подражание англичанам: синий фрак, желтый шелковый жилет, такие же панталоны и сапоги с коричневыми отворотами — костюм, мода на который, подобно эпидемии, вскоре охватит немецкую молодежь. И еще, на что обратил внимание Гете, — отмеченный печатью мрачной меланхолии взгляд, порой необычайная скорбь во взоре юноши, словно какая-то тайная страсть сжигала нутро этого человека.
Звали его Иерузалем, он был сыном известного ученого-теолога.
Но отчего молодой дипломат выглядел таким несчастным? Какова была причина его постоянной задумчивости и грусти? Узнать это не составляло особого труда — повсюду судачили о том, что Иерузалем без памяти влюблен в одну из прекрасных женщин Вецлара, госпожу Герд. Однако вместе, на людях, к досаде жаждущих скандала обывателей, их никогда не видели. Лишь по вечерам юноша будто невзначай проходил перед ее домом, откуда доносились печальные звуки клавесина, и бывал счастлив, если ему случалось увидеть силуэт, мимолетно возникший в окне. Страсть брауншвейгского дипломата продолжалась уже почти полгода. О безумии, охватившем его, было известно всем, кроме фрау Герд.
Весь городок буквально не спускал с нее глаз, везде ее подстерегали злоязычие и зависть, буржуа следили за каждым шагом женщины, надеясь на неизбежное ее падение. Она же, стройная и изящная, с чудесными, спадающими на гордые плечи волосами, как королева, проходила по улицам Вецлара, словно бросая вызов ничтожному и мелкому мирку филистеров. На балах ее видели редко, и вообще она не часто выезжала в свет. Когда же случалось появляться на людях, то обычно сидела потупив взор, как бы скрывая от посторонних свой взгляд.) Герд лишь рассмеялся в ответ, не замедлив пригласить секретаря из Брауншвейга к себе на обед.
В тот же вечер мертвенно бледный, с вызывающе горящими глазами Иерузалем появился в гостиной фрау Герд. Видимо, он решился на отчаянный шаг. И действительно, когда муж вышел за табаком для трубки, юноша бросился к ногам фрау Герд со словами признания в любви. Она вскрикнула и отпрянула. В этот момент вернулся в комнату муж. Не говоря ни слова, он выставил пылкого влюбленного на улицу. Что произошло дальше, Гете стало известно спустя некоторое время.
В последних числах октября, а именно тридцатого, он получил из Вецлара письмо от Кестнера. В нем сообщалось о том, что их общий знакомый, секретарь брауншвейгского посольства Иерузалем покончил самоубийством из-за безответной любви к фрау Герд.
Как это случилось?
Кестнер довольно обстоятельно описывал подробности трагедии, особенно ту ее часть, участником которой ему невольно пришлось стать.
Вечером, когда он готовился лечь в постель, в дверь постучали; спустившись и отворив, увидел на пороге секретаря из Брауншвейга. Удивился — ведь, кроме обязанностей по службе, их ничто не связывало. На вопрос, чем обязан столь неожиданному визиту, в ответ услышал: «Не одолжите ли вы мне свои пистолеты для предстоящего путешествия?» И пояснил, что ему необходимо сию минуту выехать на родину к отцу, который очень плох. Ничего не подозревавший Кестнер, естественно, исполнил его просьбу.
Пробило полночь. Один из соседей Кестнера, погасив свечу, собирался укладываться, как заметил на другой стороне улицы вспышку и услышал щелчок выстрела; но все стихло, и он решил, что ему показалось.
Наутро слуга нашел своего барина Иерузалема на полу, рядом — пистолет, кровь. Он выстрелил себе в правый висок и лежал подле стола, одетый в свой знаменитый синий фрак и желтый жилет. Умер он в полдень.
Гете словно оцепенел. В ушах звучал роковой выстрел, воображение рисовало трагическую картину самоубийства. И вдруг пронзила мысль: разве труп бедного юноши из Брауншвейга не занял его место под могильной плитой на вецларском кладбище? Все еще держа в руках письмо Кестнера, он отчетливо припомнил каждый день последних месяцев, проведенных им самим в Вецларе, с поразительной ясностью вновь пережил события минувшего лета. Перед его глазами возникла пустынная равнина, дивная река, вспомнились прогулки, сельская прелесть Шарлотты и добрая улыбка Кестнера. Он вызвал в памяти фигуру фрау Герд и призрак советника из Брауншвейга, который еще недавно бродил по городу в модном фраке, с тростью и шляпой в руке. И тут Гете отчетливо понял, что и он в течение трех месяцев вел смертельную игру со своим неодолимым чувством. Только он сумел преодолеть вздорную мысль о самоубийстве и прервать игру, тогда как Иерузалем без колебаний довел до логического конца, до рокового финала свою трагическую партию.)»Одиссеи» — тот самый, что он читал Шарлотте и меж страницами которого теперь хранились полевые цветы, собранные ею на берегах Лана. Раскрыв книгу, Гете вложил внутрь послание Кестнера. И в это же самое мгновение возник первичный замысел будущей книги. Словно привитая болезнь, он поразил воображение Гете, как говорит сам писатель. Избавиться от нее, он знал, можно было только одним способом: преодолеть творчеством.) в дни, предшествующие драме, сообщил новые подробности о смерти молодого человека. Гете отчеркнул следующую фразу в этом письме: «Судя по тому, что на спинке кресла была кровь, стрелял он сидя за столом, а потом соскользнул на пол и бился в судорогах возле кресла. Он лежал, обессилев, на спине, головой к окну, одетый, в сапогах, в синем фраке и желтом жилете».)»Эмилия Галотти» — только что появившаяся книга, где героиня добровольно выбирает смерть, осознав полную безысходность своего положения.
Писал Кестнер и о том, как похоронили бедного юношу. Без священника, в одиннадцать часов ночи, когда город погрузился в сон, друзья проводили тело несчастного на кладбище. Гроб несли какие-то мастеровые.
Все эти сведения (вплоть до отдельных фраз из письма Кестнера), подробнейше описывающие роковое событие, как и другие, собранные позже, устремятся со всех сторон, «чтобы слиться в плотную массу». «Так вода в сосуде, — скажет по этому поводу Гете, — уже близкая к точке замерзания, от малейшего сотрясения превращается в крепкий лед».
Но прежде, чтобы «удержать редкостную добычу» — фабулу будущего произведения, он решает лично съездить в Вецлар. Честно говоря, после последнего письма Кестнера он уже не мог усидеть дома. Не раздумывая Гете взял билет на магдебурскую пассажирскую карету. Он вновь увидит Шарлотту, прелестную долину, где страдал, постарается повидать фрау Герд, посетит могилу самоубийцы. В Вецларе поэт проведет четыре дня — с 6 по 10 ноября.
* * *) госпожой Кестнер.
Собственно, для него это не было такой уж неожиданностью. Ведь по просьбе нареченных он сам выбрал и отправил им обручальные кольца. И обещал, что в день их свадьбы снимет со стены своей комнаты силуэт, изображающий Шарлотту. Тот самый милый силуэт, с которым он не раз за последние месяцы, после бегства из Вецлара, разговаривал, шагая по комнате.
И все же о свадьбе его известили уже после того, как состоялось бракосочетание. Неужели Кестнер опасался его присутствия? А может быть, влюбленные умолчали о дне церемонии, решив пощадить его чувства? Тогда зачем Лотта прислала ему свой букет новобрачной? Чтобы он проливал над ним слезы, вдыхая воспоминания о счастье? Но для этого ему достаточно было ранее подаренного ею розового банта с платья, в котором он увидел ее впервые. И вдруг его осенило: бант знаменовал начало, букет означал конец.) на нее со стороны проникновенным взглядом художника.) себя с погибшим от страсти вецларским чиновником — человеком, который, когда рухнули все его надежды, умер от любви. Словом, известие о том, что Шарлотта разделила брачное ложе с Кестнером, присланный ею свадебный букет — последнее прощай! — подействовали на Гете так же, как крик ужаса, вырвавшийся у фрау Герд, подействовал на Иерузалема, покончившего с собой в приступе отчаяния. Наступил этап, когда поэзия поможет ему «освободиться от самого себя». Он мог бы назвать свое сочинение «Страдания юного Гете», вместо этого на первом листе рукописи появится: «Страдания юного Вертера».
С этого момента Гете полностью отгородился от внешнего мира в своей мансарде. Даже друзьям запретил посещать его, внутренне отбросив все, что не имело прямого отношения к воплощению замысла. И так как он был глубоко взбудоражен не только самоубийством и свадьбой, но и тем, что творилось в нем самом, то неизбежно вдохнул в задуманную вещь весь пыл своей души, «не делая различия между вымыслом и действительностью».) чтобы в такой короткий срок, без предварительной схемы и разработки создать книгу, которая, подобно выстрелу, прозвучит в затхлой филистерской атмосфере Германии конца XVIII века. Он поймет, что, до того как приступил непосредственно к работе, накопил и хорошо высушил дрова, потому и огонь, когда пришло время, вспыхнул с такой силой, удивив его самого своим пламенем.
Несомненно, однако, и то, что ему, охваченному лихорадкой сочинительства, помогали письма и дневниковые записи, сделанные им в вецларскую пору и, как подметил Т. Манн, почти без изменений перенесенные в роман. Таким образом, под рукой Гете на основе самонаблюдений, к его собственному удивлению, преображался в художественное произведение жизненный материал. В этом смысле, по словам того же Т. Манна, Вертер — «это сам Гете, без того творческого дара, каким оделила его природа». Да и сам поэт много лет спустя подтвердит, что его книга — создание, которое он, подобно пеликану, вскормил кровью своего собственного сердца, вложив в нее многое из собственной души, перечувствованное и передуманное.
Завершив работу, Гете велел изготовить чистую рукопись, которую и отослал издателю в Лейпциг. Сам же почувствовал, будто он точно после исповеди: просветленный и, главное, освобожденный от самого себя. К тому же подоспевший гонорар позволил ему расплатиться с долгами, что было очень важно для него, причем кое-что из денег у него еще осталось, не сделав, однако, его супы жирнее. Короче говоря, книга ушла в жизнь, и ему оставалось ждать, как примет ее публика.)»объятия мира», в одно мгновение сделал его имя широко известным. Гений Гете взошел на небосклоне мировой литературы, и его успех объясняется отнюдь не формой носа поэта, на чем настаивал «пророк с берегов Лиммата», пресловутый физиономист Лафатер. А прежде всего тем, что «Вертер» — это прекрасный образец лирической прозы, произведение, оказавшее огромное влияние на всю последующую литературу. Но также и тем, что в такой, казалось бы, личной книге поэт сумел столь ярко и точно выразить свое время, создав по существу духовную исповедь сына века.
Герой гетевского романа, как и многие молодые люди того времени, преисполненный бунтарского возмущения, мечтающий о свободе и счастье, переживает трагедию одиночества в обществе, враждебном идеалам гуманизма. Отсюда и другая болезнь этого героя: пессимистическое настроение, выливающееся в бессильную сентиментальность. У таких натур разлад между мечтой и реальностью способен проявляться лишь в пассивном гордом неприятии окружающей действительности. Поэтому и назвал наш А. Пушкин героя Гете «мучеником мятежным».
Современники Гете, особенно молодежь, прекрасно уловили эту трагическую раздвоенность Вертера и с азартом, достойным лучшего применения, взялись ему подражать. По всей Европе, когда «Вертер» перешагнул границы Германии, женщины носили на платьях розовые банты, а юноши одевались в синие фраки, желтые жилеты и сапоги с отворотами.
На родине поэта вышло полтора десятка изданий книги Гете, еще больше в Англии и особенно во Франции, где революционное правительство избрало автора почетным гражданином Французской республики как «друга человечества и общества». В России книга Гете была опубликована в 1781 году под названием «Страсти молодого Вертера». О ней писали, что «основание сего романа есть историческое и притом обыкновенное, но воздвигнутое на оном высоких мыслей здание, пленяющее приятностью своего чувства, есть превосходнейшее в своем роде».
Появились подражания, продолжения и пародии на сочинение Гете. А тем временем книжка пересекла океан, достигнув Америки и проникнув даже в Китай. И всюду ее читали, проливая потоки слез. Безысходность и отчаяние в несколько месяцев сделались «болезнью века». И многие, как Вертер, предпочитали добровольное уничтожение. Эпидемия самоубийств, охватив «всю обитаемую землю», привела власти в ужас. Однако они оказались бессильны перед последним криком сердечной моды. В течение первых девяти месяцев после выхода «Вертера» случаи самоубийства были отмечены всюду — в Германии, Франции, Италии, Англии. В Страсбурге тридцатилетний вдовец перерезал себе горло на могиле жены. В Гейдельбурге трое баденских студентов повесились с интервалами в десять дней. Утопленников было не счесть. В Венеции устали вылавливать тела в Большом канале. В Павии слуга выбросился из окна на соборную площадь в базарный день. В Веймаре девушка отравилась стрихнином. В лесу в окрестностях Аугсбурга двадцатилетний новобранец выстрелил себе в грудь. И число самоубийств все росло по мере того, как книготорговцы объявляли о выходе романа Гете. Не приходится удивляться, что «Страдания юного Вертера» были запрещены в Саксонии, в Милане и Лейпциге, где подпольная продажа книги каралась штрафом в десять талеров. Кто-то подсчитал, что начиная с сентября 1774 года несколько сот человек покончили с собой таким же способом, что и Иерузалем. Подавляющее большинство этих самоубийств объяснялись неудачами в любви. Но разве Гете был виновен в этом смертельном психозе?)»вертеровских». Литературе такого рода отдали дань Нодье, Шатобриан, Сенанкур, Констан, Фосколо и другие.
Вспоминая тогдашнее свое состояние в период сочинительства, Гете называет его лунатическим прозрением и признается, что перенесенное им в свою книгу из пережитого и выстраданного не поддавалось тем не менее расшифровке, ибо, никому не известный юноша, он пережил все это если не втайне, то уж по крайней мере без огласки.
Однако так ли это? Удалось ли избежать огласки? Вспомним слова, приведенные в эпиграфе, о том, что «событие личной жизни Гете… получило такую же широкую известность, как и самый роман». Во всяком случае многие читатели, познакомившись с романом и уверовав в то, что рассказанное в нем, как и сообщал автор в посвящении, произошло на самом деле, горели желанием узнать: как же все обстояло в действительности? Такое любопытство сердило Гете, и он по большей части давал весьма неучтивые ответы. Однако все же понимал, что нельзя было ставить в вину читателям это требование. Если говорить об Иерузалеме, то судьба его возбудила всеобщее участие, и каждый поневоле задавался вопросом: как же это могло случиться? Потому, когда появился «Вертер», говорит Гете, читатели усмотрели в нем рассказ о жизни этого юноши. «Город, главное действующее лицо — все совпадало, и, принимая во внимание натуральность изображения, публика наконец-то почувствовала себя осведомленной и успокоенной».
Что касается личной драмы, пережитой автором «Вертера», то в нее были посвящены по крайней мере двое. И эти двое имели полное право быть недовольными господином Гете.
* * *)»Страдания юного Вертера» — прочла она на обложке. Видимо, это тот самый роман, обрадовалась она, над которым Гете, как он писал им, работал последнее время, создавая его назло богу и людям.
Молодая госпожа Кестнер сгорала от желания поскорее узнать его содержание. Вечером муж приступил к чтению вслух.
Прочитав несколько страниц, господин советник остановился. Взгляд его выразил сначала смущение, потом тревогу, наконец, негодование. Ему показалось, что Гете сошел с ума.
— Что ты скажешь по этому поводу, Лотта?
— Да, это ужасно, — едва вымолвила она.
Испуганные и подавленные сидели супруги один подле другого, а на коленях советника лежала маленькая книжка в сто с лишним страниц, повергшая их в недоумение. Нет, они не обманулись несмотря на то, что автор отнес описываемые события к 1771 году, то есть на год раньше того, как все они трое встретились в Вецларе. Это уловка для детей; разве не ясно, что героиня — это Шарлотта (ее имя сочинитель даже не удосужился изменить!), советник Кестнер превращен в Альберта, а Вертер — это, естественно, сам Гете. Все, все, вплоть до подробностей интимных отношений вецларских обрученных выставлялось в романе на всеобщее обозрение. Они могли бы воскликнуть, как и Р. Л. Стивенсон, что автор «настежь распахнул перед читателем двери в частную жизнь своих друзей и не пощадил их чувств, окончательно и непереносимо оскорбив их своим «Вертером». Даже самые незначительные детали были, как казалось супругам Кестнер, заимствованы у подлинной реальности. Так вот что имел в виду Гете, когда незадолго до этого, в июне, писал им: «вскоре я пришлю вам друга, который сильно на меня похож; надеюсь, что вы хорошо его примете; его зовут «Вертер». Выходит, он подразумевал эту отвратительную книжонку! Нет, положительно опасно иметь сочинителя своим другом…
Что касается Гете, то он и в самом деле беспокоился, как Кестнеры примут его роман, и не хотел их задеть, а тем паче нанести обиду. Он надеялся на понимание с их стороны. Какое там! Они продолжали гневаться, особенно господин советник. Подумать только, ведь именно он собственноручно сообщил подробности смерти секретаря из Брауншвейга. И это его свидетельство почти в неизменном виде вошло в книгу. А что стоит фраза о том, что в глазах Лотты накануне свадьбы с ним, Кестнером, Гете читал непритворное участие к себе и к своей судьбе. Это уж слишком!
— Но там речь идет о черных глазах, Ганс, — робко заметила Шарлотта мужу. — У меня же, как ты видишь, голубые.
— Разве дело в глазах! — вскричал Кестнер и с отчаянием отшвырнул книгу.
Однако Шарлотта не без досады отметила это несоответствие глаз ее и героини Гете. Безошибочный женский инстинкт не обманул ее, но она быстро справилась с возникшим было чувством ревности. А между тем госпожа советница оказалась недалека от истины. Свою Лотту автор создал из обличий и свойств многих прелестниц (отсюда и черные глаза), хотя главные черты и были им позаимствованы у любимейшей. И еще надо учесть свойство Гете, на которое указал в свое время Ш. Сент-Бёв: умение вовремя отстраниться от своих персонажей даже в тех случаях, когда прототипом их бывал он сам. К слову сказать, Гете вообще в своем творчестве часто отталкивался от прототипа. Так, скажем, его друг Мерк, имевший огромное влияние на жизнь поэта, человек язвительный, но умный и талантливый от природы, в известной, конечно, мере послужил прообразом Мефистофеля. Во всяком случае именно от него, Мерка, гетевский дьявол унаследовал поднимающиеся к вискам брови; так же как он наделил башмачника Агасфера некоторыми чертами характера, присущими его философствующему дрезденскому сапожнику; милую Гретхен — свою первую любовь, о которой в сущности мало что известно, увековечил под тем же именем в «Фаусте», да и у самого Фауста был реальный исторический прототип; а в пасторе Фрезениусе, который крестил будущего поэта и был духовником их семьи, видят общее с пастором из «Вильгельма Мейстера». Перечень прототипов без труда можно было бы продолжить.)- личный портрет, отнюдь не лестный, рисующий его слишком флегматичным, а проще говоря, жалкой посредственностью.
У такой книги, казалось ему, нет шансов на успех. А раз так, то стоит ли из-за какого-то нескромного романа ссориться с автором, рассуждал советник. И, взяв перо, Кестнер написал примирительное письмо.
Вскоре пришел ответ, где Гете просил у обиженных им друзей прощения. И они простили его, причем Шарлотта сделала это с радостью, ибо втайне чувствовала себя польщенной — стать вдохновительницей автора такого романа! И она оказалась права, ибо отныне ее имя навсегда будет связано с вертеровской Лоттой. «Судьба избрала ее из миллионов и даровала ей вечную юность в поэме», — скажет Т. Манн. Благодаря ему же мы в подробностях можем узнать о событии, которое произошло сорок с лишним лет спустя. Именно через столько лет свиделись Шарлотта Кестнер, к тому времени уже вдова надворного советника, и великий Гете, олимпиец, король поэтов.
Почтеннейшая Шарлотта Кестнер, урожденная Буфф, из Вецлара, мать девяти детей, предстала перед другом своей юности в том самом платье, в каком он впервые увидел ее, в «платье Лотты». По ее прихоти наряд оказался с дефектом — на нем отсутствовал один бант, который она когда-то подарила ему, Гете.
Гениально домыслив многие другие подробности этой необычной встречи, Т. Манн на страницах своего романа «Лотта в Веймаре» с непревзойденным мастерством продемонстрировал, насколько условна граница между подлинным происшествием и тем, что происходит в романе. И писатель вновь убеждает нас, что подлинная Лотта из Вецлара — очевидная и несомненная героиня бессмертной книжки Гете несмотря на маленькую путаницу с черными глазами.