Михаил Эпштейн, профессор теории культуры и русской литературы университета Эмори (Атланта, США)
Такое инополагание себя — самостирание через самонаписание – и составляет работу пишущего. Скрипторика принимает то определение письма, которое сложилось в грамматологии, но ставит следующий вопрос: Кто есть тот, Кого нет в письме? Зачем он живое свое бытие во плоти, в голосе и жесте меняет на свой отдаленный след? Скрипторика – это антропология, психология и персонология письма, именно в его радикальном отличии от речи, в его «не-физичности» и «не-метафизичности». В этом скрипторика наследует грамматологии – и делает следующий шаг к преодолению метафизичности, на этот раз уже самой грамматологии. Метафизичность ведь не только в том, чтобы видеть в письме всего лишь отображение речи, знак знака, удаляющий от означаемого. Метафизичность и в том, чтобы видеть в письме самостоятельную сущность, игру различий, которая совершается сама по себе, как свое начало и конец, без малейшего отношения к пишущему. Такова метафизичность уже самой грамматологии, которая фетишизирует письмо, абстрагируя его от условий, орудий, причин и производителей.
Странный, абстрактный, призрачный мир самосущих письмен, играющих между собой безотносительно к своему человеческому (перво)началу. «След – это не только исчезновение (перво)начала, он означает также – в рамках нашего рассуждения и на всем протяжении нашего пути, — что (перво)начало вовсе не исчезло, что его всегда создавало (и создает) возвратное движение чего-то неизначального, т. е. следа, который тем самым становится (перво)началом (перво)начала» 3]. Вот это возведение самого письма в первоначало и есть новейшая метафизика, в которую упирается грамматология как в предел очищения следа от всего следящего, от всего, следом чего или кого является след. След оказывается «(перво)началом (перво)начала», т. е. занимает место того первоначала – человеческого или божественного, «онтотеологического», — следом которого раньше являлся. Но ведь это не чья-то зловредная метафизика, это сам язык спрашивает: «след кого или чего?», устанавливая валентность следа, его связь с родительным падежом. Если же предположить, что след сам оказывается первоначалом, от которого производится понятие «следящего», как и от письмен производится понятие пишущего, — тогда нужно признать, что это просто обратная метафизика, метафизика самого письма.
Единственный способ расплести эту метафизическую сеть – путь, который предлагает сам Деррида, но теперь он должен быть пройден в обратном направлении: возвратное движение от следа, ставшего первоначалом, «к чему-то неизначальному». Только само это возвратное движение: от письма к пишущему и обратно – и способно удерживать нас от метафизики; только постоянная смена первоначал, определяющих друг друга и снимающих свою метафизическую (перво)начальность именно в этом переворачивании, при котором производящее само становится производимым. На тот переворот, который произвела грамматология, устремившись от человека к письму, скрипторика отвечает новым поворотом: возвратным движением от письма к человеку.
2. Антропология письма
Каким же предстает пишущий в свете того, что мы теперь знаем о самостоятельности письма, его независимости от речи? Если письмо есть форма отсутствия пишущего, то зачем же человеку быть там, точнее, убывать туда, где его нет? Мы начнем издалека, с трех форм жизни. Животное отличается от растения тем, что осваивает пространство, свободно передвигается в нем, отделяется от своего «здесь», открывает для себя «там» и «туда». Человек отличается от животного тем, что осваивает время, свободно передвигается в нем, отделяется от своей укорененности не только в «здесь», но и в «сейчас», открывает для себя «тогда» и «потом». И память, и воображение, и язык, и культура вообще – это способ человека выйти из замкнутости своего настоящего. Человек обживает памятью свое прошлое, воображением – свое будущее, он редко пребывает только в настоящем.
В меру своей прирожденной свободы каждое существо мучительно переживает несвободу. Животное томится в клетке, у него развивается невроз заточения. Человека томит не только пространственная, но и временная заточенность, у него развивается невроз проходящего времени. Этот невроз чем-то родствен клаустрофобии, страху тесного, замкнутого пространства. Я хочу жить на просторах времени, я хочу возвышаться над своим маленьким местом в настоящем, я хочу странствовать в прошлое и будущее, помнить других, прошедших, и оставаться в памяти тех, кто придет за мной. Невроз времени – это беспокойство полной овремененности, сведенности к настоящему, которое исчезает с каждым мгновеньем; а вместе с ним и человек, заточенный в настоящем, чувствует убывание себя, убивание себя временем. Так возникает ценность следа. След – это самая общая категория моего бытия вне меня, это среда, хранящая меня в отсутствии меня самого.
Животные оставляют разнообразные следы в пространстве, что отмечено разветвленной народно-охотничье-научной терминологией: погрызы, порои (следы рытья), прикопы, потаски (следы таскания, волочения)… Есть и другие следы животной деятельности: ямки, норы, берлоги, гнезда, бобровые плотины и т. д. Есть специальная наука — ихнология (от греч. ихнос, ihnos след). Эта отрасль зоологии, «наука о следах», хорошо разработана, так как имеет немалое значение для криминалистов, охотников, натуралистов, наконец, палеонтологов. Значительная часть информации о древнейших организмах, которой мы располагаем, была получена благодаря изучению их следов.
Таким образом, след – это категория не только пространства, но и времени, он хранит материальную память об организме в отсутствии его самого. Вся наша жизнь отпечатана во множестве следов, большей частью невоспринимаемых, молекулярных, вибрационных, тактильных, пахучих… За человеком не только следует его энергетическая аура, но и его ихносфера, наслеженное им пространство, которое сохраняет память о нем и после его смерти. Множество царапинок, полос, помятостей, вдавливаний, запотеваний, исходящих от его прикосновений, дыхания, шагов, звуков голоса… Всю эту совокупность материальных эманаций человека в окружающий мир и можно назвать ихносферой (греч. ihnos след + sphir шар). Было бы интересно, пользуясь современной техникой, охватить весь этот «следовой шар», все множество следов, которые оставляет человек, причем не только в предметном мире, но и в восприятии и памяти других людей, начиная от следов рукопожатий и любовных объятий и кончая воздействием его личности на окружающих. Есть люди с огромной ихносферой, которая светится «славой», и есть люди неприметные, с маленькой ихносферой, но вообще бесследных нет, даже среди мельчайших тварей, вроде муравьев, оставляющих пахучие дорожки своих следов.
Но животное, как правило, оставляет свои следы невзначай, как следствия определенных жизненных процессов, таких, как пробежка, погрызка, рытье норы, устройства гнезда. Некоторые животные (например, собаки) намеренно помечают свою территорию, пользуясь запасом естественных «чернил», которые им выделила природа. Но у человека эта «следопись» превращается в лейтмотив существования: не просто следствие, но цель жизненного процесса. Причем в отличие от животного, которое оставляет следы в пространстве, человека «ослеживает» себя во времени, т. е. стремится оставить как можно более прочный след, переживущий его самого. Невроз времени порождает следопись как попытку фиксации себя для вечности, стремление быть в будущем для настоящего и в прошлом для будущего, т. е. помещать себя впереди и позади своего актуального момента во времени. Человек оставляет следы уже не только потому, что идет, но он идет, чтобы оставлять следы. Если невольные, ненамеренные следы-последствия роднят человека с животным, то именно следопись делает его человеком — существом, преодолевающим время.
Есть люди следоодержимые, ихноманы, как, например, китайский император Цинь Шихуан, усыпальницу которого охраняют тысячи терракотовых воинов в натуральную величину. Но из всех материалов самый времяупорный – письменное слово, поэтому пишущий и имеет право сказать о себе: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». Правда, одно слово — главное – здесь у Пушкина употреблено неточно: письменность, буква, рукопись – это именно рукотворный памятник, другое дело, что руками здесь творится нечто неосязаемое. У Горация («Exegi monumenum…»), которого перелагает Пушкин, точнее:
«Создан памятник мной. Он вековечнее Меди, и пирамид выше он царственных.»
Такова антропологическая мотивация письма как оставления следа – бегство от настоящего. Текст, в отличие от устного слова, существует в отрыве от автора и постоянно готов ему изменить с тем, кто ему в данный момент ближе: с читателем, критиком, интерпретатором. Но человеческая позиция в бытии далеко не сводится к самоидентификации человека в продуктах его деятельности. Самое человечное в человеке – это именно его способность отчуждаться от себя. Он забывает себя в написанном – и одновременно создает нечто такое, по чему его помнят. Отсутствие человека в письменном тексте не менее значимо и человечно, чем присутствие говорящего в говоримом. Человек – это создаваемые им формы самоотсутствия, формы самовыражения и самостирания (в их одновременности).
Я сошлюсь на английского эпистемолога и ученого Майкла Полани, создателя концепции личностного знания. Вопреки позитивизму, господствовавшему в методологии науки первой середины 20 в., Полани показал, что любая форма знания, даже чисто фактического, содержит в себе личностную прибавку, скрытое личное утверждение. Например, если в учебнике написано, что Земля вращается вокруг Солнца, то в этих словах содержится не просто факт, а личное к нему отношение автора учебника: «я уверен в этом, это именно так, я считаю нужным это вам сообщить, вам необходимо это знать» и т. д. «Сказать, что «p истинно», — значит подписать некоторое обязательство или объявить о своем согласии» 4]. Но если следовать этой логике, которую я разделяю, то и во всяком – всяком! – письменном сообщении скрыто личное утверждение, которое можно передать так: «Я с вами, хотя меня здесь нет. Я дошел до вас через расстояние и время, чтобы передать вам и всем, читающим это, то, что вам необходимо знать. То, что я сообщаю вам, настолько важно, что моего голоса и личного присутствия недостаточно, чтобы передать это всем тем, кому это нужно знать, поэтому я пишу. Я хочу, чтобы даже после меня и независимо от меня это знание передавалось другим». Такова имплицитная посылка письменной формы сообщения, особенно той, что предназначена для печати. Можно сказать, что это не сугубо личностная, но антропологическая предпосылка письменной коммуникации, то, что свойственно пишущему человеку вообще, независимо от его личного намерения.
2
, размещенные на нашем сайте
Спи спокойно: и многое другое