Диалоги персонажей втягиваются в многообразное взаимодействие с авторским повествованием. Бывает так, что авторское повествование (рассуждение, характеристика, ремарка, рассказ) вводит какую-то дискуссионную тему (иногда уже прямо в диалогизированной форме), а потом эта тема переходит в диалоги персонажей, становясь пунктом столкновения спорящих «голосов». Такова судьба авторского рассуждения по поводу того, что является для человека высшим благом — довольство или развитие. Проблема эта, поставленная во II главе первой части, косвенно затрагивается потом почти во всех спорах персонажей и, наконец, выдвигается во главу угла в диалоге Бельтова и Крупова в заключительной главе романа.
Возможен и более сложный вариант такого же взаимодействия: несколько мыслей или даже различных по своему содержанию оттенков мысли, мимоходом намеченных в едином авторском рассуждении, затем оборачиваются в диалогах персонажей оспаривающими друг друга самостоятельными позициями. Например, рассуждения автора о драматической судьбе Бельтова (VII глава первой части и I глава второй) содержат в себе разные варианты объяснения драмы. Один из них указывает на универсальный и таинственный закон жизни («Неужели силы у человека развиваются в таком определенном количестве, что если они потребятся в молодости, так к совершеннолетию ничего не останется? ».[5] Другой напоминает о барском положении героя, позволяющем ему сколько угодно менять формы деятельности, всюду оставаясь дилетантом. Третий связывает бездействие Бельтова с общим характером существующего в России социального порядка, с бесперспективностью современной исторической ситуации.
В авторском повествовании все три тенденции соседствуют, иногда даже переплетаются. А потом, в диалогах IV главы второй части они превратятся в три разные точки зрения (Круциферского, Крупова, Бельтова ), которые вступят в полемическое противоборство. Бывает и так, что авторское повествование нередко «подхватывает» дискуссионные мотивы, выдвинутые диалогами персонажей — одни мнения поддерживает, другие опровергает, что-то корректирует, уточняет, дополняет. Иногда автор синтезирует враждебные в диалогах тезисы персонажей. Так строится в IV главе второй части авторская характеристика Дмитрия Круциферского, включающая в сложное единство многие объяснения и оценки, сопоставимые с точками зрения Любоньки и Крупова — с теми, которые еще недавно непримиримо сталкивались в споре, воссозданном II главой той же части. С борьбой мнений соотносится и сама объективная логика развития действия.
Повороты и объективные итоги развития сюжета тоже подтверждают или опровергают, корректируют или дополняют точки зрения, сталкиваемые в диалогах персонажей. Нередко эти повороты и итоги сами оказываются предметом полемического обсуждения. В общем, диалогический конфликт развивается по мере того, как противоборство «голосов» внутри диалогов распространяет свое влияние за их пределы и вовлекает в свое движение некоторые другие компоненты романа. Собственно, только такое взаимодействие различных структурных величин делает диалогический конфликт конфликтом — т. е. конструктивным фактором, определяющим организацию произведения. Диалогический конфликт резко изменяет не только строение сюжета, но и самый характер изображения ситуаций, самый принцип осмысления изображаемого: внутренняя перестройка структуры оборачивается глубокими содержательнымисдвигами.
Если развитие любовной темы само по себе еще не выводит за пределы жестких социологических мотивировок, то развертывание диалогического конфликта почти сразу же делает это возможным. И неудивительно: диалог в большей степени, чем какой-либо другой компонент романа, обладает необходимым для этого потенциалом. В самой природе диалога заключена возможность перехода на любой уровень осмысления его предмета. И уровень, и характер обсуждения темы всецело зависят здесь от угла зрения, выбранного говорящими, и в принципе всегда могут быть изменены, стоит лишь изменить обусловливающее их направление разговора.[6] Герцен чрезвычайно активно использует возможности диалогической формы: почти все диалоги второй части романа чуть ли не сразу получают характер философских споров и как бы «взлетают» на уровень, универсализирующий обсуждаемое. Заходит, например, спор о том, случайно ли счастье супругов Круциферских, можно ли считать его заслуженным и надеяться на его прочность, какой вариант поведения для этих людей наилучший и т.
д. , как движение диалога тут же устремляется к неизмеримо более широким проблемам.
И вот уже идет дискуссия о том, обладает ли все происходящее в человеческой жизни каким-то высшим смыслом, действуют ли в ней такие категории, как справедливость, возмездие, награда? Что достойнее — веровать в провидение или признавать власть случайностей? Что обладает более высокой нравственной ценностью — стремление к независимости и покою или любовь и семейное счастье? Направление спора связывает вполне локальную ситуацию (обусловленную конкретными социальными конфликтами и аномалиями) с вечными вопросами и коренными противоречиями бытия. Позднее развертывается спор о причинах, обрекающих Бельтова на участь «лишнего человека», — и тут спорящие не ограничиваются локальным социологическим объяснением. Проблема включается в круг универсальных коллизий, таких, как «человек и природа», «человек и история» и т. п.
Даже любовное объяснение Бельтова и Любоньки перерастает в спор о принципах, тут же вознося предмет разговора на уровень всеобщих проблем. Речь почти сразу заходит именно об универсальных проблемах: почему любовь к одному человеку должна мешать любви к другому, почему любовь этого другого человека не дает ему таких прав, какие любовь дает первому?
Переходы к философским вопросам могут и не быть столь стремительными, но так или иначе они всегда совершаются и неизменно выявляют в изображаемых ситуациях общечеловеческое содержание. Освещение изображаемых ситуаций оказывается, таким образом, двойственным, совмещающим социально-исторический и универсально-философский подходы к материалу. По мере того как эта двойственность превращается в норму ( а на протяжении второй части «Кто виноват? » такая тенденция проявляется все более отчетливо), становится очевидной глубокая содержательность происходящего сдвига. Именно он приводит к тому, что антиномия «человек — среда», почти непоколебимо господствовавшая в первой части, постепенно утрачивает свое монопольное положение и свою первоначальную форму. Первая часть осуществляла эту антиномию в согласии с духом механистического антропологизма.
В свете антропологических идей человеческая природа представлялась внутренне гармоничной и по естеству своему не склонной к злу. Ее естественна: основа считалась независимой от законов и форм общественной жизни и — в силу этого — неспособной до конца подчиниться «искажающим» социальным воздействиям. Природа человека и социальная среда противопоставлялись друг другу как величины несмешиваемые, однородные внутри себя и в сущности своей подлежащие однозначной оценке. Их противопоставление легко получало абсолютный характер. В первой части романа «Кто виноват?» лишь отдельные парадоксы автора выбиваются за пределы этой механистической схемы (может быть, в какой-то мере подготавливая отход от нее). Во второй части чистота ее нарушается существенными осложнениями.
Диалогический конфликт создает (или усиливает) их в самых разных сферах. Вот, например, одно из них. Развитие сюжета создает ситуацию, в которой дружба и супружеская любовь противостоят иной форме человеческой связи ( Бельтов называет ее «братственным сочувствием» двух людей). «Этого рода симпатий нечего ни развивать, ни подавлять; они просто выражают факт братственного развития в двух лицах, где бы и как бы ни встретились эти лица; если они узнают друг друга, если они поймут родство свое, то каждый пожертвует, если обстоятельства потребуют, всеми низшими степенями родства в пользу высшего» (I, 274-275). Едва появляется такая близость в отношениях Бельтова и Любоньки, как ее любящий муж ( а его приятель) Дмитрий Круциферский и ближайший, искренний друг обоих доктор Крупов оказываются по отношению к этой паре в таком же точно положении, какое занимало когда-то семейство крепостников Негровых по отношению к той же Любоньке и самому Дмитрию Круциферскому. Оказываются подвижными границы, разделяющие противоположные полюсы антитезы. Человек, в одном отношении явившийся жертвой среды ( и продолжающий, по сути дела, оставаться ее жертвой), в другом отношении сам занимает ее место и играет ее роль.
Этот мотив вводится авторским повествованием, затем подхватывается «голосами» персонажей, отзывается в их прямых, заочных и внутренних спорах (элементы спора с предполагаемыми оппонентами или с самим собой очень заметны, например, в дневниковых записях Любоньки) и, наконец, в диалоге Бельтова и Крупова (VI глава второй части) становится одним из главных предметов ожесточенной борьбы мнений. Постепенно вырисовывается и чем дальше, тем острее звучит мысль о том, что одни хорошие, честные, любящие люди всегда могут стать для других хороших, честных, любящих людей таким же чуждым, косным, даже враждебным окружением, как пошлая и бесчеловечная помещичья среда. И конечная причина тут не в социальных противоречиях и аномалиях, а в не зависящей от них естественной разнице двух степеней человеческой близости — высшей и низшей.
Сама категория среды перерастает сословно-классовые определения, представление о ней связывается с особым типом человеческих взаимоотношений вообще: одни люди становятся «средой» для других людей всюду и всегда, где и когда оказывается невозможным полное взаимопонимание и сочувствие между ними. Если в этом случае диалоги персонажей лишь развивают и заостряют непосредственно авторскую мысль, то во многих других ситуациях источниками неожиданных нарушений исходной схемы оказываются именно диалоги. В диалогах персонажей оформляется мысль о внутренней противоречивости самой природы человеческого общения, тема невозможности истинной гармонии между людьми. [7] Диалоги вводят как острый дискуссионный мотив мысль о естественности разлада между чувствами и разумом человека.[8] В спорах персонажей обнаруживаются оборотные стороны главных человеческих потребностей и устремлений, будь то потребность независимости или любви, довольства или развития, выясняется относительность каждой из ценностей, определяющих смысл человеческой жизни.[9] Но в итоге споров тезис об изначальной внутренней чистоте и гармоничности человеческой природы не заменяется выводом о ее извечной и неустранимой противоречивости.
Человеческая природа превращается в дискуссионную и проблематичную величину, формируется « диалогическое » представление о ней. Усложняется не только представление о природе человека и не только проблема ее отграничения от среды.
Становится подвижной оценка взаимодействия двух этих начал. Ни одна из ситуаций второй части романа не может быть оценена однозначно. То, что хорошо с одной точки зрения, ужасно с другой: духовное развитие оборачивается для человека несчастьем, одиночеством, гибелью; напротив, страдание, распадение семьи, вечная неудовлетворенность оказываются предпосылками и условиями прозрения, настоящих взлетов духа, освобождения от ограниченности и косности. В финале романа Любонька и Бельтов несчастны и обречены, но ведь ясно, что эти люди обязаны своей драме очень многим — неведомой им прежде глубиной познания жизни, никогда прежде не испытанной душевной близостью, возможностью беспредельной любви, которую они все-таки пережили.
Категории «хорошо» и «плохо» не отменяются в романе Герцена, однако, сохраняя свое традиционное значение, они то и дело сочетаются, а иногда и сталкиваются в оценке изображаемых ситуаций.