От идеи Раскольникова зависит и идея всего произведения — неудивительно, что на протяжении десятилетий толкование романа становилось предметом общественных и литературных споров, что он по-разному воспринимался от поколения к поколению. В демократическом лагере русской критики к Раскольникову подошли первоначально под углом зрения теории «невменения», согласно которой преступления являются лишь фаталистическим следствием неправильно и несправедливо сложившихся общественных отношений. При таком подходе идейные мотивы вообще выпадают из анализа злодеяния Раскольникова. Писарев полагал: нет никаких оснований считать, что «теоретические убеждения Раскольникова имели какое-нибудь заметное влияние на совершение убийства». «Раскольников, — писал он, — совершает свое преступление не совсем так, как совершил бы его безграмотный горемыка; но он совершает его потому, почему совершил бы его любой безграмотный горемыка. Бедность в обоих случаях является главною побудительною причиною». Русские декаденты, в первую очередь Д.
Мережковский и Лев Шестов, легко доказывали несостоятельность наивно-моралистического толкования «Преступления и наказания». Оно опровергалось самим текстом романа, теми тонкими, гибкими и диалектическими речами, в которых Раскольников сам, по воле автора, выражал свою идею.
К тому же наивно-моралистическая и наивно-религиозная дидактика не могла объяснить всемирно-исторического значения «Преступления и наказания». Она снижала художественное достоинство романа, низводя мастерство Достоевского в лучшем случае до мастерства психологического анализа, хотя сам-то Достоевский неоднократно и совершенно недвусмысленно доказывал, что психология сама по себе не в состоянии поднять искусство до гениальной высоты. Мережковский и Шестов… увидели в Раскольникове образ исключительной личности, построившей свое право на себе самом, перешагнувшей через законы добра и зла, признаваемые всеми или, во всяком случае, обязательные для всех. Люди, верующие в бога и положительный государственный закон, не смеют следовать велениям своей воли, своего хотения.
Они рабы чужой власти. Раскольников вознамерился утвердить в мире свою абсолютную свободу и свою абсолютную власть над всею дрожащей тварью — вот он и убил. Однако толкование Мережковского и Шестова так же не выдержало испытания текстом романа. Апеллируя к имени Достоевского, Ницше называет сострадание самой «опасной болезнью» современности, «заразившей» почти все в Европе, от Парижа до Петербурга, от Шопенгауэра до Толстого. Нет никаких сомнений, что Достоевский был болен той же «болезнью» и что созданный им Раскольников полон участия к чужому горю.
Чем человек несчастнее, тем более Раскольников тянется к нему. Вспомним его первую, «весеннюю» любовь к больной, преждевременно умершей девушке. «Сверхчеловек» не был пронизан чувством потрясенной справедливости, и его критическое отношение к действительности было продиктовано совершенно иными мотивами, чем у Раскольникова. Художественный образ — создание органическое, живое единство, не разбирающееся механически на отдельные части. Нельзя рассматривать Раскольникова как подсудимого, у которого судья добивается признания, одного за другим, мотивов его преступления, игнорируя все остальное в его многообразносложной, противоречивой, но единой личности, игнорируя именно то, что образует этот неповторимый сплав, именуемый Раскол ьниковым. Раскольников, по терминологии Достоевского, Лицо. Лицо обладает пафосом, образующим центростремительную силу, стягивающую воедино разные стороны личности, которые в противном случае распались бы и уничтожили сюжетно-идеологическое значение главного героя.
Духовный мир Раскольникова, как и других лиц в романах Достоевского, может быть пояснен словами молодого Бакунина: «Любить, действовать под влиянием какой-нибудь мысли, согретой чувством, — вот задача жизни». «Мысль, согретая чувством», — это то, что Достоевский называл идеей-чувством, идеей-страстью. Идея-чувство, идеястрасть не вытесняет натуру человека, а охватывает ее, как огонь сухое дерево, она не превращает личность в отвлеченный, дистиллированный голос, а мобилизует все силы и все возможности личности, сосредотачивая их в одном пункте. Идея-страсть направлена на достижение не частных, а всеобщих целей, и она не является сама по себе «изображением» Достоевского. Идея-страсть выбивает человека из обыденной колеи, ломает и преобразовывает его характер, смирного делает храбрым, честного — преступником, заставляет его бросать насиженное место, делает его бестрепетным и перед каторгой, и перед эшафотом. Идея-страсть может сделать человека мономаном, и тем не менее она не превращает его в простую отвлеченность.
Охваченный своей идеей, Раскольников «решительно ушел от всех, как черепаха в свою скорлупу, и даже лицо служанки, обязанной ему прислуживать и заглядывать иногда в его комнату, возбуждало в нем желчь и конвульсии». Разумихин говорит о Раскольникове: «Угрюм, мрачен, надменен и горд… мнителен и ипохондрик. Великодушен и добр. Чувств своих не любит высказывать и скорей жестокость сделает, чем словами выскажет сердце. Иногда, впрочем, вовсе не ипохондрик, а просто холоден и бесчувственен до бесчеловечия.
… Не насмешлив, и не потому, что остроты не хватало, а точно времени у него на такие пустяки не хватает… Никогда не интересуется тем, чем все в данную минуту интересуются. Ужасно высоко себя ценит, и, кажется, не без некоторого права на то». Все это так, все это подтверждается всем ходом романа, все это отчасти объясняется влиянием неподвижной идеи, на которой сосредоточился Раскольников, но все это само воздействовало на формы проявления идеи и даже на выбор ее, на развитие ее, на поиски средств для ее осуществления.