Ингер А. Голдсмит-эссеист и английская журналистика XVIII века;
«Векфильдский священник» был издан Н. И. Новиковым еще в 1786 г. и с тех пор еще шесть раз переводился заново и неоднократно переиздавался {«Вексфильдский священник, история». (Пер. Н. И. Страхова). М., 1786; «Векфильдский священник». Пер. Я. Герда. СПб., 1846; «Векфильдский священник». Роман. Пер. А. Огинского. С присовокуплением сведений о жизни и творениях автора, заимствованных Вальтер-Скоттом из сочинений Приора. СПб., 1847; «Векфильдский священник». Пер. И. В. Майнова. М., Маракуев, 1890; «Векфильдский священник», пер. Елиз. и Ек. Бекетовых. СПб., Суворин, 1893; «Векфильдский священник». Роман. Пер., пред, и примеч. 3. Н. Журавской. СПб., Ледерле, 1893; «Векфильдский священник». Пер. Т. М. Литвиновой. Вступит, статья и коммент. Ю. Кагарлицкого. М., Гослитиздат, 1959. При этом некоторые переводы переиздавались дважды и трижды.}.»Эдвин и Анжелина» (под названием «Пустынник». — «Вестник Европы», 1813, ээ 11-12), а еще раньше, в 1805 г. предпринял попытку примечательного по тем временам, хотя и вольного, перевода поэмы «Покинутая деревня» (впервые опубликован под названием «Опустевшая деревня», в т. I полного собрания сочинений В. А. Жуковского под редакцией А. С. Архангельского. СПб., 1902). Шедевр Голдсмита-драматурга комедия «Ночь ошибок» стала известна много позднее, в конце XIX в., но и она издавалась в четырех переводах {«Победила!», пер. Г. Раис, «Изящная литература», 1884, э XI; «Вечер с приключениями». Пер. А. Веселовского, «Артист», 1894, э 40; «Ночь ошибок». Пер. и обработка А. д’Актиля, послесл. К. Державина. Л. — М., «Искусство», 1939; «Ночь ошибок». Пер. Н. С. Надеждиной. М., «Искусство», 1954.} и была не раз представлена на советской сцене. И только Голдсмит-эссеист, автор замечательных юмористических и сатирических журнальных очерков, до сих пор не привлекал к себе внимания, хотя русская читающая публика XVIII в. была хорошо знакома с английской просветительской журналистикой {См. Ю. Д. Левин. Английская просветительская журналистика в русской литературе XVIII в. — Сб. «Эпоха Просвещения». Л., «Наука», 1967.}.)»Гражданин мира», воссоздают достоверную картину английской действительности во всем ее разнообразии, начиная от деталей повседневного быта и кончая важнейшими проблемами духовной и политической жизни века. С «Гражданином мира» связано начало литературной известности Голдсмита, книга эта завершает журналистский период его недолгого творческого пути. было уже около тридцати лет, когда он после долгих колебаний избрал, наконец, стезю профессионального писателя. Он родился в семье священника со скромным достатком, позади было, детство в заброшенной ирландской деревушке, сельские школы с не бог весть какими учителями, потом четыре года пребывания в колледже св. Троицы в Дублине. Он не мог платить за обучение и потому принужден был обслуживать богатых своекоштных студентов. Нескладный и некрасивый (в детстве он перенес оспу), униженный сознанием того, — что его держат в университете из милости, абсолютно неспособный корпеть над тем, что не давало пищи его воображению, и презиравший усидчивую посредственность, Голдсмит прослыл тупицей и нередко был предметом насмешек и издевательств.) своим медицинским факультетом. Проведя в Шотландии две зимы, Голдсмит переезжает в Лейден слушать лекции в тамошнем университете. В немногих сохранившихся письмах этого периода к родным он поначалу еще дает отчет о своих занятиях, но вскоре признается, что на лекции почти не ходит, и письма его напоминают скорее юмористические очерки нравов Шотландии и Голландии {The collected letters of Oliver Goldsmith, ed. by K. Baldersto)»уроду и бедняку, — писал он, — остается только довольствоваться собственным обществом, каковым свет предоставляет мне наслаждаться безо всяких ограничений» {Из письма к кузену Роберту Брайантону от 26 сентября 1753 г. — CL 13.}. Но ни тогда, ни в последующие, самые бедственные годы журнальной поденщины это не ожесточило его, не убило неистощимого и благожелательного интереса к людям. Каким бы отчаянием ни были исполнены некоторые его журнальные эссе, тюремная проповедь героя его романа Примроза или строки «Покинутой деревни», одновременно с ними рождаются юмористические очерки и жизнерадостные комедии. Объясняется это не только индивидуальными свойствами художника, его душевным здоровьем (позднее романтикам при менее тяжких обстоятельствах личной жизни действительность представлялась в куда более мрачном свете), но и тем, что Голдсмит писал в годы, когда еще не были до конца развеяны иллюзии просветителей, их вера в возможность установленной разумом общественной гармонии, хотя уже и надвигалась трагическая кульминация промышленного переворота в Англии 60-70-х годов; Голдсмит стоит на перепутье, отсюда эти контрасты и двойственное отношение к самой доктрине просветителей, которую он то разделяет, то оспаривает.) Хольберг, он отправился в качестве «нищего философа» в путешествие по Европе. Его путь лежал через Фландрию и Францию до Парижа, потом на юг Франции, в Швейцарию и Италию; шел он пешком не только из-за отсутствия денег, но и из убеждения, что путешественник, «который промчится по Европе в почтовой карете, и философ, который исходит ее пешком, придут к совершенно различным умозаключениям» {Collected works of Ol. Goldsmith i).) гроши. В течение года он сменил не одну профессию: был помощником аптекаря, корректором в типографии известного романиста и издателя Ричардсона, учителем и лекарем в одном из предместий Лондона — Саутуарке. Весной 1757 г. он познакомился с издателем Гриффитсом, предложившим ему на кабальных условиях сотрудничать в журнале «Ежемесячное обозрение» («Mo). Голдсмит должен был рецензировать новые книги. Так он стал одним из литературных поденщиков.)»книжный рынок» впервые обрело реальный смысл. Литература, еще недавно зависевшая от милостей меценатов, перешла в руки предприимчивых издателей и торговцев, для которых книга была товаром. Невежественные дельцы от литературы в погоне за прибылью без всякого стеснения фабриковали чтиво, рассчитанное на самые вульгарны* дают читателю возможность представить литературные нравы того времени с достаточной полнотой.) писать в своих рецензиях и обзорах новых книг! Наряду с историческими трудами Вольтера и поэзией кельтов, эстетическим трактатом Берка и переизданиями поэзии Спенсера и Батлера, Голдсмит принужден был рецензировать пухлые трактаты о происхождении законов, наук и искусств, слащавые любовные романы (сочинительнице одного из них он иронически напоминает, что удачный пудинг стоит пятидесяти современных романов), стихотворные опусы вроде «Поведения женщины, или Опыта об искусстве быть приятной» в двух томах (!) и, наконец, медицинские труды о лечении геморроя и о заразных болезнях скота в Англии. Одновременно с этой изнуряющей работой он переводит по заказу издателя анонимные «Мемуары протестанта…» и готовит сокращенное издание «Жизнеописаний» Плутарха. Все это печаталось без имени автора, остававшегося безвестным {Аттрибуция журнальной периодики Голдсмита и сейчас еще не завершена полностью; наиболее авторитетным в этом отношении является последнее издание сочинений Голдсмита в 5 томах под редакцией А. Фридмана (тт. I, III), на которое мы ссылались выше; Фридману принадлежат и наиболее пенные работы по аттрибуции: Friedma).) манеры и позже изобличали, как писал впоследствии его друг, выдающийся английский портретист Рейнолдс, «человека, который прожил большую часть своей жизни среди простонародья» {Portraits by sir Joshua Rey), он совершал иногда нелепые с точки зрения здравого смысла поступки, мог на минуту дать волю пришедшей в голову фантазии, не по средствам и вычурно нарядиться или неожиданно для такого скромного и застенчивого человека проявить заносчивость и дерзость в обращении именно с высокомерными людьми. Но не было ли это попыткой спасти душу живу, защитить свою индивидуальность и человеческое достоинство и в ирландской провинции, где он был обречен на прозябание, и в многолюдном равнодушном Лондоне? {О том, насколько тяжело ему было в этой среде, к которой он тщетно старался привыкнуть, красноречиво свидетельствуют относящиеся к этому времени строки из письма Голдсмита к его кузине Джен Лаудер (дочери его дяди священника Контарина): «Те, кто знает меня, знает также, что я всегда руководствовался иными побуждениями, нежели остальное человечество, потому что едва ли сыщется на свете душа, которая была бы более озабочена делами друзей и меньше заботилась о собственных. А между тем я частенько прикидывался непонятливым, чтобы меня не сочли льстивым, делал вид, будто не замечаю достоинств, слишком очевидных, чтобы остаться незамеченными, притворялся равнодушным, встречая добросердечие и здравомыслие, которыми в душе не мог не восхищаться, — и все ради того, чтобы быть причисленным к той ухмыляющейся братии, которая готова принять за истину все, что ни скажешь, и не упустит свободного места за обеденным столом, к тем узким душонкам, чьи помыслы не выходят за пределы окружности гинеи и кого больше интересует содержимое ваших карманов, нежели ваши добродетели… Да, я повинен в этих (хотя и совершенно бескорыстных) и тысяче других благоглупостей, и при всем том никому до меня нет ровно никакого дела». Голдсмит выражает предчувствие, что ему предстоит немало претерпеть, прежде чем наступят те счастливые времена, когда он не будет нуждаться и сумеет забыть, как когда-то он умирал от голода на тех же улицах, на которых до него умирали Батлер и Отвей (CL 44-46)}) Уже в самом начале своего творческого пути в рецензии на книгу «Од» Грея Голдсмит ясно выразил свое понимание цели творчества. «Мы не можем наблюдать, — писал он, — как становящийся известным Поэт ищет успеха лишь среди узкого круга — ученых, не напомнив ему мысль, которую Исократ внушал обычно своим ученикам: изучай народ (курсив Голдсмита. — А. И.). Познание народа и снискало древним бессмертие» {СW I, 112.}.) писательский стиль, содействовали формированию его собственных суждений по самым различным проблемам литературы, да и не только литературы. — одному из популярнейших в английской литературе XVIII в. Так назывались в ту эпоху сочинения самого разнообразного свойства: теоретические трактаты философов и моралистов — например, «Опыт о человеческом разуме» Локка; труды сугубо практического характера — например, «Опыт о проектах» Дефо, где предлагались вполне конкретные нововведения, которые должны были содействовать расцвету коммерции и просвещения; дидактические поэмы — например, «Опыт о человеке» Александра Попа, а журналисты Аддисон и Стиль, положившие начало английской нравоописательной периодике своими журналами «Болтун» («The Taller», 1709-1711), «Зритель» («The Spectator», 1711-1712) и др., называли так небольшие очерки (две-три страницы), в которых, по их мнению, как и в любом научном опыте, накапливались постепенно многоразличные наблюдения над человеческой природой. За этими последними название эссе и закрепилось как определение жанра короткого очерка, содержание и композиция которого никак не регламентированы. Живая бытовая сценка, рисующая нравы (они лучше удавались Стилю), и рассуждения нравственного характера (о молодости и старости, скупости и щедрости, любви и благодарности и т. п.), где мысли подтверждаются примерами из истории, литературы, аллегориями и даже сказками (к таким рассуждениям больше тяготел Аддисон), литературная рецензия и назидательная история — все это называлось тогда эссе. В нем автор непринужденно беседует с читателем, сочетая забавное с серьезным, стремясь развлечь его, наставить и просветить.)»Зрителя», например, состоял из одного очерка, к которому присовокуплялись всякого рода объявления, — снискали журналам Аддисона и Стиля огромную популярность. В XVIII в. они издавались отдельными книгами десятки раз и были переведены на многие языки; их плодотворный опыт не мог не принять во внимание писатель, подвизавшийся в этом жанре {Лазурский В. Сатирико-нравоучительные журналы Стиля и Аддисона, тт. I-II. Одесса, 1909, 1916.}. Голдсмит прекрасно знал эти журналы; известно, что позднее он собирался даже подготовить «Зрителя» для переиздания в Ирландии. Тематика многих очерков его «Гражданина мира», как морально-наставительных, так и бытовых (о нравах театрального Лондона, об азартных играх, дамских туалетах и лекарях-шарлатанах, о посещении усыпальницы выдающихся людей в Вестминстерском аббатстве и пр.), их жанровое разнообразие (бытовая сценка, сказка, аллегория, сновидение, пародия, жизнеописание и пр.) — все это свидетельствует о том, что Голдсмит многим обязан журналам Аддисона и Стиля. Более того, возможно, что сам замысел его цикла: показать Англию в восприятии человека иной культуры — был отчасти подсказан 50-м номером «Зрителя» (идея его, как известно, принадлежала Свифту), в котором рассказывалось, как четыре индейских вождя побывали в Лондоне и многому дивились, в частности поведению прихожан в соборе св. Павла (у Голдсмита аналогичная тема в XLV письме).)»Рассеянный» («The Rambler», 1750-1752) и «Досужий» («The Idler», 1758-1760) известного литературного критика и автора английского «Словаря» д-ра Сэмюэля Джонсона; «Свет» («The World», 1753-1756), вокруг которого группировалось несколько авторов-аристократов — лорд Честерфилд, Хорейс Уолпол и др., и «Знаток» («The Co), издававшийся двумя молодыми воспитанниками Оксфорда, будущим комедиографом Джорджем Кольманом-старшим и Торнтоном. Каждый из этих журналов отличался и по характеру материала и по манере его подачи {См. Ингер А. Г. Из истории английской журналистики XVIII в. (50-е годы).»Ученые записки Читинского пединститута», вып. IX, общественные и гуманитарные науки. Чита, 1963, стр. 129-153.}. Очерки Джонсона по сути продолжали традицию Аддисона: в них преобладали серьезные морально-дидактические рассуждения. Журнал «Свет» придерживался противоположного направления — он обращался преимущественно к привилегированному читателю, откровенно стремясь развлечь и позабавить его отчетами о дуэлях, скандальных проиCWествиях и развлечениях, наставлял относительно садоводства и эпистолярного искусства, а если иногда и высмеивал довольно остро пороки светских модников, то читатели должны были понимать, что авторы принадлежат к их же кругу и радеют об их пользе. «Свет» имел в ту пору необычайный успех. «Знаток» был тоже юмористическим журналом, продолжавшим скорее традицию очерков Стиля, — его авторам более всего удавались комические зарисовки быта.)»Знаток» от журналов Джонсона, их роднила, в сущности, общая исходная позиция, выражавшаяся в безоговорочном приятии английского общественного строя; они вполне могли бы повторить слова Аддисона-«3рителя», что если бы ему пришлось выбирать религию и правление, под которым он хотел бы жить, то он без малейшего колебания отдал бы предпочтение той форме религии и правления, которые установлены в его собственной стране. Авторы «Знатока» мгновенно утрачивали юмор, как только речь заходила о проявлении вольнодумства, особенно в вопросах религии и особенно среди людей простого звания.» Все эти журналы равнодушно отворачивались от жизни английского простонародья, а если и писали о нем, то с нескрываемой насмешкой и враждебностью.)»Ковент-Гарденский журнал» {Fieldi), являющийся одним из последних его начинаний. Фильдинг тоже выступал в нем против вольнодумства и атеизма, изображал невежественных каменщиков и портных, возомнивших себя философами. Он откровенно говорил о назначении религии в обществе — служить уздой для бедняков, удерживать от посягательства на чужое имущество и устрашать их идеей воздаяния и возмездия. Автор не мыслил иного общественного уклада, кроме существующего, вмешательство простолюдинов в дела государственного управления представлялось ему недопустимым и губительным. Но коренное отличие «Ковент-Гарденского журнала» от других состояло как раз в том, что он не мог не замечать нищей, страдающей народной Англии, которая не заботила авторов «Знатока» и тем более «Света», не мог рассуждать о человеческих пороках вообще, как это делал Джонсон.)»тот, кто нуждается, имеет по законам природы право получать помощь за счет излишеств тех, кто пользуется изобилием; законы эти не предоставляют богатым права выбора. Тот, кто отказывается помочь бедным и обездоленным, нарушает справедливость и заслуживает имени «Рассеянном» Джонсона {В очерке «Мечты» (A reverie) в журнале «Пчела», э V. CW I, 14-15.}; в рецензии на отдельное издание «Знатока» он особенно одобрял его манеру — «непринужденность веселого собеседника», отсутствие «наигранного превосходства» и то, что «Знаток» и в сатире сохраняет благожелательность {В «Ежемесячном обозрении», 1757, май, XVI. — CW I, 414-415.}; что же касается журнала Фильдинга, то Голдсмит его нигде не упоминает, и тем не менее журнальные очерки Голдсмита свидетельствуют о том, что он был не только юмористом, не ограничивался комическим изображением повседневного быта, а его позиция была позицией художника-демократа и, без сомнения, близка традиции Свифта и Фильдинга.)»Пчела». Голдсмит предпочел публиковать в каждом номере не один очерк, а несколько, чтобы каждый читатель нашел себе что-нибудь по вкусу. Здесь были и стихи, и очерки о театре, и занимательные истории, и традиционные очерки-фельетоны о нелепостях моды, но добрая половина материала отличалась непривычно серьезным характером.) обстоятельств, а от склада его ума, что лучшее средство быть счастливым и полезным — это оставаться в том положении, которое от рождения определено нам судьбой, и пр. Но в этом же журнале был впервые напечатан и очерк «Картина ночного города» (э IV), который Голдсмит включил потом в окончательную редакцию «Гражданина мира» (CXVII). Трагическая картина социальных контрастов Англии эпохи промышленного переворота усугубляется в нем чувством безысходности, которое терзает сердце автора, пониманием бессилия просветительских теорий перед реальными страданиями бедняков. На страницах журнала ощущается тоска Голдсмита о невозвратных днях своего деревенского детства; он поэтизирует уничтоженный процессом огораживания общинных земель патриархальный быт, жизнь среди природы и бесхитростные радости бытия. Удовольствие, доставляемое игрой актера Гаррика, никоим образом нельзя сравнить с тем, которое, по словам автора, он получал от сельского шутника, подражавшего проповеди квакера, а пение итальянских оперных певцов не пробуждает в его душе того волнения, которое он испытывал, когда старая молочница на ферме пела ему баллады о последней ночи Джонни Армстронга или о жестокости Барбары Аллен {СW I, 384.}.)»Пчелы» возникает ощущение трагического разрыва между философскими построениями просветителей и реальным общественно-историческим процессом. Надежда на религиозно-этическую проповедь как на единственное средство утешения далеких от философии бедняков уживается с пониманием тщетности этой проповеди, а поэтизация сельской идиллии — с сознанием, что она невозвратима и едва ли когда реально существовала. Такое мироощущение характерно было для английского сентиментализма, связанного с просветительством и выражающего кризис его. Это сказалось в очерках «Гражданин мира» и еще более в романе «Векфильдский священник» (1766) и поэме «Покинутая деревня» (1770).)»Пчела» не могла рассчитывать на интерес тех читателей, которым импонировал «Свет»; издание Голдсмита не пользовалось особым успехом. В IV номере он спрашивал, не переменить ли ему название журнала? Несомненно «Королевская пчела» или «Антифранцузская пчела» звучит лучше, иронизировал писатель. Или, быть может, обратиться к таким популярным темам, как «… прославление прусского короля.., диссертации о свободе.., наше несомненное превосходство на морях.., история старухи, у которой зубы выросли до трех дюймов.., оды по случаю наших побед?» {CW I, 418.} Вторить официозной печати или потрафлять вкусу обывателей Голдсмит не собирался; на восьмом номере (24. XI. 1759 г.) журнал прекратил свое существование.) еженедельно публиковавшихся в газете издателя Ньюбери «Общественные ведомости». Газета начала выходить 12 января 1760г., а первые два письма появились 24 января 1760 г. без подписи и названия, с пятого письма они стали нумероваться, тогда же появилось и название «Китайские письма». До ноября 1760 г. публикация очерков была особенно интенсивной (от 8 до 11 в месяц), они содействовали успеху газеты Ньюбери, и многие очерки самовольно перепечатывались другими периодическими изданиями. Но затем «Китайские письма» стали появляться в газете все реже, былой интерес к ним начал ослабевать, да и сам Голдсмит, видимо, уже тяготился этой затянувшейся публикацией. Он был в это время поглощен иными замыслами: именно в этом году он работал над романом «Векфильдский священник», отделывал поэму «Путешественник», продолжал писать очерки для других журналов (около 30 за два года-1760-1761). Последнее, CXVIII письмо появилось 14 августа, а в мае 1762 г. все они вышли отдельной книгой анонимно.) переменил многие очерки местами и дополнил цикл «Предуведомлением издателя», а также еще четырьмя письмами: два из них печатались уже прежде — CXVII письмо (упоминавшаяся выше «Картина ночного города» из «Пчелы») и CXIX письмо о калеке-солдате (в «Британском журнале», э VI, 1760 г.), а два (CXXI и СХХП) были написаны специально для этого издания. Выбор именно этих очерков и их расположение в конце книги, по соседству с очерками об английских выборах (СХП) и судебной системе (XCVIII), ясно показывают, что Голдсмит заботился о том, чтобы у читателя к финалу сложилось вполне определенное впечатление, в котором преобладала бы сатирическая оценка английской действительности. Теперь книга включала 123 очерка. Появилось и новое название: «Гражданин мира, или Письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на Востоке».) в идеологии и сознании того времени. Выражение «гражданин мира» было широко распространено в среде философов эпохи Просвещения и служило тогда характеристикой человека передовых убеждений. Тому были свои причины. Развитие буржуазных отношений, далекие путешествия и географические открытия, знакомство с народами прежде неведомых стран и континентов, невиданный дотоле размах торговли и возникновение мирового рынка — все это «разрывало рамки местной и провинциальной ограниченности» {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 3, стр. 412.} феодальной эпохи, рождало чувство общности человечества — обитателя одной планеты. У просветителей крепло ощущение, что передовые мыслители разных стран — люди одного лагеря, соратники в борьбе против общего врага: феодального неравенства, произвола и обскурантизма, соратники в пропаганде достижений человеческой мысли, способствующие сближению народов, равно ответственные за судьбу всех людей, радеющие о благе не только своей родины, но и всего человечества. Пафос этой идеи пронизывает всю книгу Голдсмита, и потому новое название значительно больше соответствовало ее содержанию.)»Гражданина мира» Голдсмит больше почти не обращался к жанру очерка. В 1765 г., как бы подводя итоги, он опубликовал сборник своих избранных эссе, куда включил 25 очерков, и в их числе 8 из «Пчелы», 9 из «Гражданина мира», а остальные из других журналов, в том числе, возможно, самый лучший свой очерк «Видения в таверне «Кабанья голова» в Истчипе» (впервые был опубликован в «Британском журнале» за февраль, март, апрель 1760 г.) {В этом очерке автору, пропустившему несколько рюмок в таверне, где некогда прославленный герой Шекспира сэр Джон Фальстаф пировал со своими собутыльниками, привиделось, будто он беседует с тогдашней хозяйкой таверны миссис Квикли и та повествует ему историю таверны за триста лет. За. это время таверна была превращена сначала в монастырь, затем в публичный дом, потом в молельню для сектантов и, наконец, стала местом политических сборищ сначала вигов, а затем тори. Ее рассказ превращается в картину английских нравов с XV по XVIII в. Это повесть о беззакониях, грубом суеверии и невежестве, развращенности, жестокости нравов, о насилиях, чинимых знатью, церковью и королем. Сравнивая «век нынешний» и «век минувший», автор поначалу с наивным умилением восхищается победами англичан времен Столетней войны и считает, что англичане были тогда храбрее и мудрее нынешних. Миссис Квикли, напротив, убеждена, что человечество не становится ни хуже, ни лучше, то же самое низменное честолюбие, которое «прежде побуждало придворного поступаться своей верой, чтобы угодить королю, побуждает его теперь поступаться своей совестью, чтобы угодить министру». И теперь царят тщеславие, глупость и порок, но только под другой личиной. И к этому выводу склоняются постепенно и автор и читатель (CW III, 97-112).}. , породивший множество подражаний, хотя ни одно из них так и не достигло ни художественного уровня, ни популярности книги французского просветителя. Автор лучшего исследования об источниках «Гражданина мира» Хамильтон Смит {Smith H. J. Ol. Goldsmith’s The Citize), Голдсмит включил в свою рецензию слова Вольтера из другого сочинения — «Век Людовика XIV», где указывалось, что двери французской Академии открылись перед Монтескье именно потому, что сатира в его книге была дана в чужеземном обличий. «Сатира, звучавшая горько в устах азиата, — писал Вольтер, — потеряла бы всю свою силу, исходи она от европейца» {The works of Ol. Goldsmith, ed. by J. W. M. Gibbs, i)»Персидских писем»: это был перевод произведения Мараны «Письма турецкого шпиона» {Mara)»Письма перса из Англии к друзьям в Исфагани» {1735) {Lyttelto)»Ежемесячном обозрении» другую книгу такого же рода — «Письма армянина из Ирландии к друзьям в Трапезунде» (авторство не установлено) {Letters from a), плодовитый писатель, близкий к кругу Вольтера, опубликовал свои «Китайские письма», переведенные в 1741 г. на английский язык и неоднократно переиздававшиеся и во Франции и в Англии {D’Arge), ) и книги миссионеров (преимущественно иезуитов) об этой стране. В этих книгах Китай был представлен в крайне идеализированном виде, как страна, где правят мудрые монархи-философы, мораль и религия которой якобы определяются естественными законами природы и разума, и т. п. Поэтому многие просветители, черпавшие свои сведения о Китае из этих источников, видели в нем воплощение своих политических и нравственных идеалов. Конфуцианство, например, представлялось им своеобразной, основанной на законах разума, верой, и потому, критикуя религиозный фанатизм в Европе, просветители противопоставляли ему дух мудрой терпимости Конфуция {См. Фишман О. Л. Китайский сатирический роман. М., «Наука», 1966, стр. 139-158.}.)»шинуазери» наблюдается и в быту — фарфоровые безделушки, посуда, ткани, мебель, садовые беседки в виде пагод и пр.) и т. д. {Державин К. Н. Китай в философской мысли Вольтера. — Сб. «Вольтер. Статьи и материалы». Л., 1947.} Эти высказывания были хорошо известны Голдсмиту. Кроме того, Вольтер обработал сюжет китайской драмы XIV в. в своей пьесе «Китайский сирота», которая шла в Англии в переделке драматурга А. Мерфи. Голдсмит опубликовал рецензию на нее, где, в частности, писал, что обращение Вольтера, тонко учитывающего дух времени, к китайскому материалу не случайно, что сейчас в моде все восточное, в особенности китайское {CW I, 170-171.}. Действительно, друг Голдсмита Томас Перси трудился в это время над первым в Англии переводом китайского романа {Hau Kiou Chooa)»Tie). И далее следует шутливая речь якобы китайского философа о Голдсмите, который был «Конфуцием Европы» и пр. {CL 39-40.} Приведенные «китайские» имена нельзя читать без улыбки, но наличие четкого литературного замысла не вызывает сомнений.)»Пчелы» Голдсмит включил в очерк «О непрочности земной славы» полуиронический рассказ о китайце {CW I, 471-472. Рассказ заимствован Голдсмитом из статьи Вольтера «Слава» в его «Философском словаре», см. Oeuvres completes de Voltaire. Paris, Dupo), он зашел в книжную лавку и попросил труды великих китайских писателей, но оказалось, что здесь никто о них и не слыхал, и китаец был потрясен бренностью и ограниченностью земной славы. Из этого рассказа, напечатанного через год с небольшим после приведенного выше письма, видно, как постепенно конкретизировался замысел «Гражданина мира». — Лянь Чи выражает тогда сомнения своего создателя, Оливера Голдсмита. Два других корреспондента — сын Лянь Чи — Хингпу (он юн, пылок, неопытен, живет больше эмоциями и легко переходит от радости к отчаянию) и почтенный президент Академии церемоний — Фум Хоум, который брюзглив и докторален и убежден в превосходстве восточной цивилизации и образа жизни над европейским.) Отношение Голдсмита к своим героям существенно отличается от отношения Дефо и даже Фильдинга к их персонажам. Их оценка, как правило, характеризуется определенностью и устойчивостью на протяжении всего произведения. Например, Фильдинг, избрав приязненную, добродушно-ироническую интонацию в изображении пастора Адамса, неизменно сохраняет ее до конца романа. Иное у Голдсмита: его отношение к персонажу многообразно и изменчиво, потому что сам персонаж всякий раз повернут к нам другой своей стороной и его достоинства и слабости взаимосвязаны.) автор снисходительно посмеивается над ним, но подчас Голдсмит дает волю и злой иронии, которая при этом завуалирована и требует от читателя немалой проницательности. Так, в VII письме, узнав о несчастьях, постигших его семью в Китае, Лянь Чи разражается горестными ламентациями, и читатель уже готов разделить его скорбь, но автор охлаждает наше сочувствие примечанием от лица издателя, что большая часть письма — переписанные сентенции Конфуция. В XXII письме, получив известие о том, что сын обращен в рабство, Лянь Чи вновь разражается стенаниями, и опять нас предупреждают, что они заимствованы на этот раз у арабского поэта.
Почему же Голдсмит так настойчиво посмеивается над горем своего, персонажа? Не потому ли, что тот в поисках мудрости отправился путешествовать, и не куда-нибудь, а в Англию, и притом думает, что, став мудрым, становишься счастливым? Как справедливо пишет исследователь творчества Голдсмита Роберт Хопкинс, читатели «Гражданина мира» уже знали «Кандида» Вольтера и «Расселаса, принца Абиссинии» С. Джонсона, проникнутых скептицизмом относительно социальных упований просветителей начала века, и это проливает свет на позицию Голдсмита, когда он развенчивает иллюзии своего персонажа {Hopki), возможно, сам по себе не плох, но если учесть, что Лянь Чи дает его рабу — то подобный совет звучит смехотворно.
В другом письме Лянь Чи советует сыну терпеливо копить фартинг за фартингом (LXX). Разделяет ли Голдсмит эту мудрость? Разумеется, нет. Двумя годами ранее он писал своей кузине Джейн, что собирается украсить стены своей комнаты изречениями, с помощью которых надеется стать на верную стезю: «Смотри в оба. Не упускай случая. Деньги — это деньги. Если у тебя тысяча фунтов, то ты можешь сунуть руки в карман и сказать, что в любой день в году ты стоишь тысячу фунтов. Стоит только истратить фартинг из тысячи фунтов, и это уже более не тысяча фунтов» {CL 45.}. Эти последние слова повторяет один из героев «Гражданина мира», господин в черном, отзывчивый человек, пытающийся некоторое время, но, к счастью, безуспешно, жить «как все», согласно прописям буржуазной морали. Как отмечает тот же Хопкинс, в «Гражданине мира» никогда нельзя быть уверенным, где Лянь Чи произносит трюизмы, — » где мысли героя и автора совпадают.
Кроме того, перед нами»Гражданина мира» см. в работе: Sells A. L. Les sources fra), сопоставления, например, Х письма у Голдсмита с его источником — XXVIII письмом Д’Аржанса.
Описав заброшенную страну, простирающуюся за пределами китайской стены, Голдсмит замечает: «Безотрадная картина, могущая обуздать гордыню королей и остудить человеческое тщеславие!» Этой фразы нет у Д’Аржанса. Дальше в этом же абзаце Д’Аржанс объясняет разорение страны неудачей, постигшей ее государя, или жестокостью завоевателя; у Голдсмита вместо этого читаем: «Таковы плоды честолюбия земных владык!» — что сразу же придает более обобщающий смысл этой картине. Затем у Голдсмита следует индийская пословица о королях и нищих дервишах (см. стр. 26), которой нет у Д’Аржанса, как нет у него и дальнейшего типично руссоистского вывода: «… людская гордыня и жестокость сотворили много больше пустынь, чем Природа! Она благосклонна к человеку, он же платит ей неблагодарностью!» Нет у Д’Аржанса и фразы: «А ведь чем дальше до правительства, тем честнее должен быть его наместник, ибо уверенность в полной безнаказанности порождает насилие», которая в условиях английских колониальных захватов в XVIII в. была особенно актуальна, как нет у него и другой чрезвычайно смелой и, казалось бы, неожиданной в устах автора «Векфильдского священника» мысли: «Жрецы указуют нам…» и т. д. Более того, при переиздании своей книги Голдсмит менял акценты, одно — усиливал, другое — смягчал: (так_ варианте и 3-м издании читаем: «Укоренившийся обычай и нужда даже варваров учат тому искусному притворству, которое у цивилизованного человека развивается вследствие честолюбия и интриг». Во 2-м издании слова су цивилизованного человека» автор заменил словами «у придворных».}.)»Китайского сироты» Вольтер. Одна из них — «Новые записки о современном китайском государстве» {) — принадлежала Луи Леконту (1659-1729) и была изложена в виде 14 писем, адресованных к знатным лицам (вскоре после выхода в свет она была переведена на английский язык). — Автор ее — один из шести миссионеров, посланных в 1685 г. французским королем в Китай. Целое письмо было посвящено жизни и учению Конфуция, приводились и приписываемые ему изречения, которыми воспользовался Голдсмит. Здесь же он почерпнул и исторические легенды о некоторых императорах (обработанные в XLII письме), сведения о церемонности китайцев (комически преувеличенные им в XXIX очерке) и множество деталей — о длинных ногтях у знати, о белом цвете — символе траура, об азартных играх и идолопоклонниках секты Фо (буддистах) и пр.
Автором другого сочинения — «Географическое, историческое, хронологическое, политическое и физическое описание Китайской империи…» {Du Halde J. В. Descriptio). Его четырехтомный труд (1735) включал сведения, собранные 27 миссионерами. Здесь был дан перечень и описание провинций и городов Китая, названия династий, имена императоров и достопамятные события; отдельные главы — были посвящены различным сторонам жизни, обычаям, религии и сектам, науке, поэзии и китайской медицине. Отсюда Голдсмит заимствовал географические названия, имена, описания пищи и одежды и историю любящих супругов — Чжоана и Ханси (которая неузнаваемо изменилась в его изящном пересказе с новым ироничным и снисходительным к человеческим слабостям финалом). При этом он не очень заботился о точности передачи отдельных фактов, его больше занимала Англия и ее проблемы, нежели далекий Китай, поэтому он иногда путал обстоятельства, приписывал деяния одного императора другому или переиначивал и без того диковинные вымыслы иезуитов (см., например, комментарий к VIII письму). Китай в книге Голдсмита — это не более чем условная декорация. Писатель достаточно иронически относился к повальному увлечению всем китайским (об этом свидетельствует уже упоминавшаяся нами рецензия на пьесу А. Мерфи «Китайский сирота»), и, даже прибегая к модному жанру восточной повести, он в то же время откровенно посмеивался над уродливыми формами, которые принимала эта мода (XIV, XXXIH).) явно преувеличенным пафосом утверждает в письме к другу, что история Китая неизмеримо превосходит европейскую достославными деяниями и что Китайская империя основана на законах природы и разума, то нельзя не заметить, что примеры, которые он далее приводит, свидетельствуют как раз об обратном — это история кровавых междоусобиц, предательств и жестокости. Автор «два ли разделяет умиление Фум Хоума по поводу императора, убившего одного за другим одиннадцать мандаринов, осмелившихся сказать ему правду, но пощадившего последнего из них, двенадцатого, — и раскаявшегося в своем поступке (XLII). Восхищаясь прошлым Китая, его достижениями в науках и искусствах, его законами, он одновременно отмечает и нынешний его упадок (LXIII) {См. работу О. Л. Фишман, стр. 156-157.}. Следует также отметить, что восточный колорит в книге постепенно убывает: читатели, видимо, не очень верили в подлинность «Писем китайца» (XXXIII письмо было ответом на такие упреки), и, наскучив необходимостью заботиться о восточном колорите, Голдсмит постепенно почти начисто от него отказался.)»Гражданин мира» в какой-то мере и к самообузданию, к отказу от жизненных удовольствий примирить с несправедливостью общественного бытия и неравного распределения жизненных благ? Как выдает себя простодушный Хингиу, когда сетует на то, что хозяин не сумеет обучить Зелиду… философии! Или, когда, сам того не замечая, точно перечисляет, сколько у того жен и лошадей. В конце концов юноша принужден сделать прямое признание: «Я начинаю сомневаться в том, может ли одна мудрость сделать нас счастливыми?» Дальнейшие бедствия, обрушивающиеся на Хингпу, окончательно обнаруживают беспочвенность его веры в существование каких-то, разумных начал и гармонии в общественном порядке. Перед нами две точки зрения. Лянь Чи благоразумен, но он старается избежать крайностей рационализма и считает, что скрывать пагубные страсти или подавлять их — бесполезно и что необходимо противопоставить им страсти, укрепляющие в человеке добродетель. Что же до Хингпу, то это мнимый рационалист, на самом деле живущий сердцем и охваченный страстью; хотя автор и относится к нему иронически, Хингпу все же крайне симпатичен. Сопоставляя позицию и поведение отца и сына, Голдсмит еще раз выразил свои собственные сомнения, поиски и колебания.
В книге использован и опыт европейского _приключенческого романа_. Ведь Голдсмит должен был объединить разнохарактерные очерки в единое целое. Задача эта осложнялась тем, что замысел цикла первоначально был намечен лишь в общих чертах, а необходимость еженедельно поставлять два очерка в газету, требующую оперативногв отклика на злободневные события (смерть Георга II, коронация его преемника, известие о мнимой смерти Вольтера и пр.), еще более затрудняла ее. Злоключения Хингпу и Зелиды — с характерным для жанра авантюрного романа господством случая и сцеплением неожиданных обстоятельств как раз и выполняют эту связующую роль. Но и этот прием был в первую очередь подсказан знаменитой книгой Монтескье. Только включенные Голдсмитом эпизоды и персонажи _бытового комического романа нравов_ — господин в черном, его дама сердца — вдова закладчика а несравненная чета Тибсов (безусловная удача Голдсмита) принадлежат, пожалуй, всецело к английской традиции, идущей от «Зрителя» {См. Елистратова А. А. Английский роман эпохи Просвещения. М., «Наука», 1966; глава «Литературные истоки английского романа», раздел 3.} и романов середины XVIII в. После знакомства с этими эпизодами представляется естественным то обстоятельство, что в 1762 г., вскоре после окончания этой серии очерков, оказавшись перед угрозой долговой тюрьмы, Голдсмит передал пришедшему его вызволить Джонсону рукопись готового романа «Векфильдский священник».
В бытовых очерках Голдсмит ничего не заимствовал, обращаясь только к собственному опыту. Прекрасно изображены Тибсы: портреты обоих, одежда, манера держаться, речь, их жилище «на первом этаже, считая от дымовой трубы», колченогая мебель и жалкие рисунки, свидетельствующие об артистических претензиях, наконец, их постоянное позерство. Голдсмит их не щадит, но он видит и другое: что оба они голодают, что Тибс незлобив и безвреден, он — жертва своего тщеславия, но без своих выдумок он и дня не проживет; автор предвидит его безотрадную старость шута и прихлебателя в богатых домах, и потому Тибс вызывает в то же время чувство снисходительной жалости. Юмор и печаль нередко соседствуют в авторской интонации Голдсмита, как впоследствии у Диккенса и Теккерея. Юмор должен умерять чувство горечи, которое автор испытывает при виде беззащитности маленького человека в этом мире или безысходности судьбы бедняка. Так, печальная исповедь сапожника сменяется рассказом о его семейных неурядицах, и наступает эмоциональная разрядка (LXV). А печальная нота в забавном эпизоде должна напоминать читателю, что ему следует почаще заглядывать за комическую оболочку жизни. В этих переходах и мягкости юмора один из секретов обаяния Голдсмита. . Это один из самых беспощадных его памфлетов, рисующих подлинное лицо американской демократии.
Выродившаяся знать и ее прихлебатели, комедия парламентских выборов, колониальные войны, судопроизводство, пастыри англиканской церкви и религиозные секты изображены в очерках Голдсмита пером сатирика. Он не боится грубых, хлестких, свифтовеких красок, и тогда обычного мягкого юмора нет и в помине. Суд в Вестминстере напоминает ему дом умалишенных, а в изображенной им картине парламентских выборов все отличие соперничающих кандидатов состоит в том, что один спаивает избирателей коньяком, а другой — джином. Писатель пользуется приемом алогизма, что характерно для просветительского изображения противоречащей разуму действительности: за судьбу английской свободы тревожится обитатель тюремной камеры, война в Канаде идет оттого, что в моду вошли меховые муфты, и канадские меха стали совершенно необходимы для счастья государства и т. п.
Чрезвычайно важна исходная позиция сатирика. Наблюдая пиршество утративших человеческий облик священников, он тотчас представляет, что бы сказал им голодный нищий («Все, что вы съели сверх меры, — мое!»). В очерках изображен не только Лондон светских модников, кондитерских увеселительных садов, игорных домов и театров, но и Лондон нищих бесприютных людей: брошенных на произвол судьбы калек, матросов и солдат, разоренных крестьян, превратившихся в бродяг. Все они — жертвы промышленного переворота, обитатели нищенских кварталов Лондона XVIII в.
Глубочайшее сочувствие Голдсмита к простым людям не вызывает ни малейшего сомнения. Размышляя, например, о судьбе бедняка лудильщика, семеро сыновей которого ушли на войну, он не питает никаких иллюзий относительно их дальнейшей судьбы: «А ведь когда воина кончится, вполне возможно, что его сыновей будут плетьми гнать из прихода в приход, как бродяг, а старик отец, немощный и хилый, кончит свои дни в исправительном доме» (LXXII). Однако, изображая бедняков, Голдсмит не ограничивается одним только состраданием и не идеализирует их. Исповедь человека на деревяшке в CXIX письме {Следует отметить, что ни в одном английском журнале XVIII в. простолюдин не представлен вот так, крупным планом.} раскрывает абсолютную беззащитность маленького человека перед лицом жестоких английских законов и его поразительную твердость духа и жизнестойкость. Но вместе с тем Голдсмит неприметно вводит ряд деталей, свидетельствующих о том, что его отношение к калеке-солдату далеко не односложно. Тот неприхотлив, готов примириться и примениться к любым условиям. Но такое ли это достоинство? Пройдя все круги ада: работный дом, тюрьму, труд на плантациях, насильственную вербовку, войну на суше и на море, он продолжает считать свободу достоянием каждого англичанина и полагает, что у него нет другого врага, кроме мирового судьи и француза. Герой очерка хвастливо объявляет, что один англичанин стоит пятерых французов, а иногда и явно привирает («… мы, конечно, одолели бы французов, но, к несчастью, потеряли всю команду, когда победа была уже у нас в руках»); а его незлобивость и благодушие в самых крайних обстоятельствах беспредельны. Перед нами невежественный, обманутый, сбитый с толку человек. Такого нетрудно заставить действовать на руку власть имущим. Трагизм судьбы калеки-матроса высвечен печальной иронией автора, об отношении которого к персонажу никак нельзя судить по комментариям автора письма — Лянь Чи. Все вышесказанное нисколько не ставит под сомнение симпатий Голдсмита к своему герою. Напротив, каким суровым обвинением феодально-буржуазной Англии звучат слова бедняка о любви к своей стране, которая не признает за ним никаких человеческих прав, обрекла его на нищенство и преследует его за это нищенство.
В ряде очерков Голдсмит размышляет о причинах общественных бедствий и приходит к необычайно смелым для своего времени выводам. Так, картина судебного неправосудия завершается саркастическим панегириком: «Для чего у нас так много судейских, как не для защиты _нашей собственности!_ {Позднее, в своей «Истории Англии» (1771), подводя итоги царствования Георга II, Голдсмит как будто отказывается судить о достоинствах и недостатках короля, потому что боится быть пристрастным: прошло еще слишком мало времени со дня его смерти. Голдсмит предпочитает привести два совершенно противоположных мнения о его личности: первое — хвалебное, однако похвалы в нем явно сомнительного свойства; среди достоинств Георга указываются следующие: никто из английских монархов не дожил до столь почтенного возраста, он был бережлив, отличался вспыльчивым и неистовым нравом, но хотя это и влияло на его поведение, однако по большей части он все же руководствовался разумом. Затем Голдсмит предлагает взглянуть на обратную сторону медали и приводит отзыв, относительно которого не может быть двух мнений: «… что же касается до его умения широко мыслить или блеска его добродетелей, то мы предпочли бы воспользоваться готовыми похвалами, нежели сами отважились на них. Как государственный деятель он отличался пристрастием к родной стране [Ганноверу. — А. Г. И.], ради которой он жертвовал всеми другими соображениями. Сам невежда, он при этом презирал образованность в других, и если в его царствование и удавалось расцвесть таланту, то уж во всяком случае не благодаря его содействию или примеру. Его бережливость граничила со скаредностью, да и копил он не для подданных, а для себя. Он выделялся лишь тем, что не имел ни одного сколько-нибудь значительного достоинства и был известен пристрастием к низким порокам. Какая из этих характеристик истинна… судить не берусь, — предоставим решить этот спор потомкам» — такими словами Голдсмит заканчивает свою книгу (Ol. Goldsmith, The history of E).}. Если при этом вспомнить принца из пародийной сказки (XLVIII, XLIX), готового ради своей нелепой и разорительной прихоти пожертвовать интересами целой страны, и замечание рассказчика этой сказки: «монархи в те времена отличались от нынешних: дав слово, они его держали», — то становится ясно, как Голдсмит относится к монархам вообще и английскому в частности.
Вместе с тем сравнивая различные формы управления — олигархию, деспотию и монархию английского образца, он несомненно отдает предпочтение последней и решительно предостерегает против всяких попыток ограничить право короны, из прозорливого недоверия к буржуазной демократии, потому что в итоге кучка ловкачей, «прикрывшись борьбой за общие права, может забрать в свои руки бразды правления и народ окажется в ярме, власть же достанется лишь немногим» (L). Однако, снова возвратясь к этой проблеме в CXXI письме, где он сравнивает восточную деспотию с английским строем, Голдсмит приходит к самому неутешительному выводу: на первый взгляд все, преимущества на стороне последнего; он, казалось бы, руководствуется разумом, предоставляет свободу дискуссии и пр. Чем же объяснить тогда его неустойчивость, его неспособность осуществить свои благие намерения? Оказывается, реформы, одобряемые одним сословием, вызывают противодействие других. В конце письма следует неожиданный, но по сути, неизбежный вывод: англичане пользуются иллюзией свободы. На самом деле они испытывают те же неудобства, которые терпят люди при деспотизме, ибо и здесь ничего нельзя изменить к лучшему.
Писателя можно не раз упрекнуть в непоследовательности. Но кто из просветителей этого периода, жаждавших общественных преобразований и устрашенных уже явственно ощутимыми плодами буржуазного прогресса, не испытывал колебаний, не начинал сомневаться в основных ценностях просветительской идеологии — в непреоборимой силе разума, в существовании естественных прав человека и т. д. Разве был свободен от них крупнейший авторитет Голдсмита — Вольтер? Голдсмит и своим происхождением, и жизненным опытом, и симпатиями теснее всего был связан с английским и ирландским крестьянством. Обездоленные, разоренные, лишенные крова бедняки — вот герои его главных произведений — поэмы «Покинутая деревня» и романа «Векфильдский священник». Здесь коренятся истоки подлинного демократизма, столь выделяющего его среди современных ему английских писателей, здесь и истоки многих его иллюзий, колебаний и даже некоторого консерватизма. Вот почему вольтерьянское свободомыслие и скептицизм в отношении многих феодальных институтов — монархии, религии и права — уживаются у него с присущей крестьянству идеализацией патриархальных нравов, гуманного государя и веры отцов и дедов.
Не случайно в одном из очерков «Гражданина мира» герой признается, что, стремясь всесторонне рассмотреть запутанный предмет, человек «неизбежно будет часто менять свои взгляды, блуждать в разноголосице мнений и противоречивых доказательств» (CXXI). Размышлял над этими неразрешимыми для него вопросами и Голдсмит. Тому, кто знаком с «Векфильдским священником», где не раз высказывается мысль, что только религия способна принести утешение бедняку, что единственна» надежда угнетенных — на небесное блаженство, странно будет читать в «Гражданине мира» строки: «В каждой стране, мой друг, брамины, бонзы и жрецы морочат народ… жрецы указуют нам перстом путь на небеса, но сами стоят на месте и не торопятся проделать этот путь» (X). В предисловии к роману Голдсмит говорит, что в пасторе Примрозе «воплощены три важнейших назначения человека на земле: он — священник, землепашец и отец семейства», а в XXV очерке «Гражданина мира» он пишет, что устное увещевание необходимо только дикарю и что «в век просвещения почти каждый становится читателем и внемлет поучениям типографского станка, а не с церковной кафедры».
Не менее противоречив он и когда касается вопроса о влиянии наук, искусств и благосостояния на нравы общества и сравнивает естественную жизнь дикаря и цивилизованного человека. Теоретически он чаще всего солидарен с противниками Руссо: он считает нелепыми утверждения, будто науки порождают пагубную роскошь; по его мнению роскошь только подстегивает любознательность и расширяет круг доступных человеку наслаждений. Знания не нужны дикарю — обитателю пустыни, ибо они открыли бы ему все убожество его существования, его счастье заключено в неведении, но в странах цивилизованных науки и знания необходимы. Достойны сожаления те книжные философы, которые призывают бежать от общества и расписывают в привлекательных тонах бедную непритязательную жизнь среди полей и ручьев — залог здоровья, добросердечия и свободы. Голдсмит считает, что такие взгляды свидетельствуют только о добром сердце и недостатке жизненного опыта.)»Royal Magazi) умеренности и воздержания, ополчается против несовершенства философских систем и мечтает о патриархальной сельской идиллии вдали от многолюдного Лондона, решительно склоняясь на сторону сердца, исполненного отзывчивости и сострадания. Он все время колеблется между позициями Вольтера и Руссо. Вот почему, оставаясь просветителем, Голдсмит с такой силой выразил в своем творчестве начинающийся кризис просветительской идеологии и явился одним из родоначальников сентиментализма в европейской литературе XVIII в. в общепринятом в просветительской литературе смысле.) в то время как порочные несли заслуженное возмездие. И роман «Векфильдский священник», и «Гражданин мира» тоже заканчиваются свадьбами, но в романе такой финал не очень подготовлен и как-то скоропалителен, он не более чем дань литературному канону, и автора это явно не очень заботит, а в «Гражданине мира» Лянь Чи и господин в черном, порадовавшись счастью новобрачных, решают отправиться в новые странствия по свету. Они не могут разделить эту безоблачную идиллию, и Лянь Чи, завершая свои письма, замечает: «Я говорил о пустяках и знал, что это пустяки: ведь для того, чтобы представить жизнь в смешном виде, достаточно только назвать вещи своими именами». Сколько в этих словах скепсиса, горечи! Они могли бы послужить эпиграфом к любому из романов Теккерея, как и мысль о том, что человеческая жизнь — спектакль, а человеческое счастье относительно.
Персонажи Голдсмита (слово «герои» к ним совсем не подходит), будь то «китайцы» или лондонские обыватели (господин в черном, Тибсы), — это люди со слабостями и недостатками, они гоняются часто за призраками и заблуждаются на собственный счет, но в этом как раз и таится секрет их обаяния и человечности. У Фильдинга тоже встречаются такие герои — пастор Адаме, Том Джонс, но самому автору внутренняя механика их поступков, мотивы и побуждения ясны и понятны, и он все в человеке может объяснить. А Голдсмит уже далеко не все берется объяснить, более того, он не спешит высказать свое мнение, и читатель далеко не сразу может ощутить позицию автора.) и унижений со стороны власть имущих. Поэтому, посмеиваясь над их слабостями, он любит и жалеет их, он ценит в них моральную стойкость, их отзывчивость к чужой беде, их усилия удержаться на поверхности жизни. Для произведений Голдсмита характерна атмосфера благожелательной доброты к человеку. Это нисколько не противоречит тому, что Голдсмит был сатириком. Сочетанием негодующего пафоса и мягкого юмора, печали и иронии он, как, возможно, никакой другой английский писатель XVIII в., предваряет Диккенса. Доброжелательность Голдсмита сродни той любви, которую испытывает Диккенс к своим персонажам — маленьким людям, вызывающим сострадание и улыбку одновременно. Графическая четкость контуров и контрастное изображение персонажей сменяется здесь искусством полутонов, которым восхищался в творчестве Голдсмита Стендаль.) слова, употребляемого в пределах данного текста в одном определенном смысле, логической ясностью построения фраз, повторяющимися конструкциями и уравновешивающими друг друга периодами. Проза очерков Голдсмита характеризуется всеми этими качествами; писатель разделял в эстетике (во всяком случае в теории) вкусы просветительского классицизма. Но при этом его проза производит впечатление написанной в один присест, без помарок, как будто она с первого раза без всяких усилий вылилась в таком виде на бумагу. Но стоит сличить хотя бы журнальный вариант текста с текстом отдельного издания, чтобы убедиться, насколько это не соответствует истине. Во втором варианте сотни исправлений. Но читатель этого не замечает, удивляясь естественному изяществу и простоте прозы Голдсмита. , на смену восточной новелле и сказке пришли восточные повести (как, например, «Ватек» Бекфорда), а литературно-критические эссе в конце века сменились специальными литературно-критическими журналами. Манеру свободной беседы с читателями на моральные и иные темы перенял Фильдинг во вступительных главах каждой части своего романа «История Тома Джонса-Найденыша», а Стерн в «Тристраме Шенди» пускался в откровенности с такой непринужденностью, на какую не отваживались эссеисты начала века. Наконец, журнальный очерк — единственный в номере — адресовался ко всем читателям, независимо от их вкусов и интересов. поэтому естественно было появление журналов нового типа, с различными разделами — политика, мода, критика и пр., где можно было найти и стихи, и советы по хозяйству, и рисунки, и кухонные рецепты, и романы с продолжениями, и песни с нотами, — материал, рассчитанный на разные категории читателей.
Хотя очерки Голдсмита и печатались анонимно, они принесли ему первое, признание. В 1762 г. появился «Исторический и критический отчет… о ныне живущих писателях Великобритании», составитель которого, некий Вильям Райдер, сказал несколько добрых слов о Голдсмите, присовокупив, что из всех произведений этого автора «Гражданин мира» оказывает наибольшую честь его таланту {A. Friedma) у Гаррика денег, выражая согласие передать тому взамен право постановки обеих комедий, и, когда Гаррик поставил условием право их переделки, Голдсмит, прежде отказывавшийся изменить в них хотя бы строчку, сломленный, по-видимому, постоянной борьбой, покорно согласился. Биографы приводят обычно в доказательство высокого признания писателя тот факт, что он был введен Джонсоном в состав Литературного клуба, в чем было отказано даже знаменитому Гаррику, и что, — следовательно, Голдсмит находился в обществе избранных умов тогдашнего Лондона. Но если принять во внимание, что одновременно с ним в состав клуба входили такие ничем не примечательные личности, как высокомерный светский хлыщ Боклерк, третировавший Голдсмита, или юрист Хоукинс, человек грубый и мелочный, высказывавший презрение к крупнейшим английским писателям своего времени, то оказанная Голдсмиту честь была не так уж велика.
Могила писателя не сохранилась. Когда он умер, для него не нашлось места в усыпальнице Вестминстерского аббатства, и в этом смысле размышления Лянь Чи у монументов богатых ничтожеств оказались пророческими. Но вскоре после смерти к нему пришли слава и национальное признание и был установлен памятник в том же Вестминстере с латинской эпитафией д-ра Джонсона, в которой среди прочего сказано, что Голдсмит «едва ли оставил какой-либо род литературы незатронутым и украшал любой жанр, к которому обращался». Слова эти в полной мере относятся и к журнальным эссе писателя.
11 июня — Принят в колледж св. Троицы в Дублине в качестве стипендиата, освобожденного от платы за обучение. 1747 — Смерть отца; Голдсмит принял участие в бунте студентов, вызванном незаконным арестом одного из учащихся. 1749, 27 февраля — Голдсмит удостоен степени баккалавра искусств. 1750-1752, осень — По окончании колледжа Голдсмит возвращается домой; безуспешные попытки изучать право, получить церковную должность, уехать в Америку. 1752, осень — Голдсмит уезжает в Эдинбург, слушает лекции на медицинском факультете университета. 1754, апрель — Голдсмит переезжает в Лейден для продолжения занятий по медицине. 1755, февраль — В качестве «странствующего философа» Голдсмит отправляется пешком в путешествие по Европе (Франция, Швейцария, Италия). 1756, 1 февраля — Голдсмит высаживается в Дувре; период странствий окончен. 1756 Голдсмит — помощник аптекаря, младший учитель в частной школе, корректор в типографии С. Ричардсона. 1757, апрель — Начало литературной деятельности: Голдсмит — сотрудник журнала «Ежемесячное обозрение» Гриффитса. 1758, февраль — Голдсмит работает над биографией Вольтера. Издание «Мемуаров протестанта», переведенных Голдсмитом с французского. 21 декабря — Голдсмит проваливается на экзамене на звание врача и лишается возможности получить место лекаря на одной из факторий Ост-Индской компании. 1759, 3 марта — Знакомство с собирателем старинной английской народной поэзии, будущим биографом Голдсмита — Томасом Перси. 1759, апрель — Публикация первой самостоятельной работы Голдсмита — «Исследование о современном состоянии словесных наук в Европе». 1759, 6 октября-24 ноября — Голдсмит выпускает восемь номеров своего еженедельного журнала «Пчела». 1759 — Знакомство Голдсмита со Смоллетом, начало сотрудничества в его журнале «Критическое обозрение». 1760 — Период наиболее интенсивной деятельности Голдсмита-журналиста. 1760, 24 января — Начало публикации «Китайских писем» в газете Ньюбери «Общественные ведомости». Одновременно Голдсмит печатается в «Британском журнале» Смоллета («Видение в таверне Кабанья голова в Истчипе» и другие очерки), редактирует «Дамский журнал» и т. д. 1767 — В «Дамском журнале» публикуется «Жизнь Вольтера». 1767, 31 мая — Томас Перси знакомит Голдсмита с известным лексикографом и литературным критиком Сэмюэлем Джонсоном. 1762, 7 мая — «Китайские письма» выходят отдельным изданием под новым названием «Гражданин мира…» 1762, 14 октября — Выходит из печати биографический очерк «Жизнь Ричарда Нэша, эсквайра, покойного церемониймейстера в Бате». 1762 — Знакомство с известным художником-портретистом Джошуа Рейнольдсом. 1763-1764 — Возникновение «Литературного клуба» во главе с С. Джонсоном. Голдсмит входит в число его членов. 1764, 26 июня — Выходит «История Англии, изложенная в виде писем знатного лица к сыну» в двух томах. 1764, 19 декабря — Опубликована поэма «Путешественник» — первое произведение, подписанное именем Голдсмита. 1765, 4 июня — Издание сборника избранных журнальных эссе Голдсмита. 1766, 12 марта — Выходит в свет роман «Векфильдский священник». 1766, начало зимы — Голдсмит пишет комедию «Добрячок». 1767 — Голдсмит издает антологию «Красоты английской поэзии». 1768, 29 января — Первое представление комедии «Добрячок» в театре «Ковент-Гарден». 1769 — Голдсмит печатает компилятивную «Римскую историю от основания города Рима до гибели Западной империи» в двух томах. 1770, 9 января — Голдсмит избран профессором древней истории Королевской Академии. 26 мая — Опубликована поэма «Покинутая деревня». июль — Голдсмит едет в Париж с семейством Хорнек. 1770 — Голдсмит публикует «Жизнь Томаса Парнелла, составленную на основании подлинных документов и воспоминаний» и «Жизнь Генри Сент-Джона лорда-виконта Болинброка». 1771 — Голдсмит издает «Историю Англии от древнейших времен до кончины Георга II» в 4-х томах. Лето — Работает над комедией «Ночь ошибок». 1773, 15 марта — Первое представление комедии «Ночь ошибок» в Ковент-Гардене. 1774 — Голдсмит пишет сатирическую поэму «Возмездие». 25 марта — Болезнь Голдсмита. 4 апреля — Смерть писателя. Июнь — Выходят из печати «История Греции от древнейших времен до смерти Александра Македонского» в двух томах и «История земли и одушевленной природы» в восьми томах.