Сам Брюсов признавался, что в своих стихах он подчас демонстрировал «намеренное затемнение смысла», «мальчишескую развязность», «щегольство редкими словами» и т. п. на манер некоторых западных поэтов. А в своем дневнике 1896 года он обещал, что его очередная книга «будет гигантской насмешкой над человеческим родом».
Неудивительно, что его тогдашние выступления вызывали недоумение читателей, возмущение рецензентов, многочисленные пародии. Брюсову удалось настолько «раздразнить гусей», что ему на ряд лет был прегражден доступ в большую печать.
Если бы Брюсов остановился на этом этапе своего поэтического развития, то в книгах по истории литературы он упоминался бы лишь мелким шрифтом как один из оригинальничающих представителей декадентской поэзии и, конечно, не представлял бы для нас сегодня существенного интереса.
Но самого поэта отнюдь не удовлетворяли его стихотворные опыты того времени. «Мы были дерзки, мы были дети», — скажет он вскоре о выпусках «Русских символистов». Своему соратнику по символизму Константину Бальмонту он напишет об этих сборничках: «Вы хорошо знаете их значение, то есть отсутствие их значения». А «Шедевры» получат такую беспощадную оценку автора в следующем же сборнике: «Верь мне: давно я считаю ошибкой бедную книгу мою». И впоследствии зрелый Брюсов назовет свои ранние стихи «не вполне удачными пробами несколько заносчивого юноши».
Уже с третьего сборника, вышедшего на рубеже XIX и XX веков, — «Tertia Vigilia» («Третья стража») — у Брюсова начинается процесс активного преодоления декадентства. И в этом ему помогает обращение к примеру, опыту, завету великих писателей прошлого, и прежде всего Пушкина, исследованием творчества которого он уже тогда стал заниматься и преклонение перед которым он пронес через всю жизнь.
У Пушкина Брюсов ищет и находит ответ на вопрос, каким должен быть поэт. В его дневнике за 1897 год мы читаем такую запись: «Поэт должен переродиться, он должен на перепутье встретить ангела, который рассек бы ему грудь мечом и вложил бы, вместо сердца, пылающий огнем уголь. Пока этого не было, безмолвно влачись «в пустыне дикой»…»
Влачась в течение нескольких лет в пустыне декадентского искусства, Брюсов уже томился и жаждал обновления. На путях преодоления эгоцентрической ограниченности декадентства с его узкокамерной лирикой поэт обращается к тому, что он сам называл «лирической эпикой». И материал для нее он находит сначала лишь в прошлых веках.
Историк по образованию и по своим научным интересам, Брюсов в высокой степени обладал, по определению Горького, «тонким и редким даром проникновения в прошлое». Для него история была не «страной могил», а «знакомым миром», с которым он «одной душой когда-то жил».
В сборнике «Третья стража» главное место занимает большой отдел «Любимцы веков». В нем даны выразительные образы именованных и безымянных исторических и легендарных героев разных стран и эпох. Здесь и суровый воин, не представляющий себе жизни вне битв («Старый викинг»), и поэт, идеалы которого вступают в острый конфликт с действительностью («Данте»), и древний наблюдатель природы, стремящийся постичь «таинства миров» («Халдейский пастух»).
Правда, Брюсов подходит к изображаемым явлениям прошлого еще с чисто эстетическими критериями, он любуется сильными характерами и яркими личностями независимо от их социального и морального облика. И в числе «любимцев веков», которые привлекают поэта, оказывается, например, и жестокий восточный деспот Ассаргадон, который «воздвиг свой мощный трон» «на костях врагов».
Но уход в прошлое и поэтизация его «властительных теней» свидетельствуют, несомненно, о том, что Брюсов не находил настоящего героя в современности, что в окружающем его буржуазно-мещанском обществе он видел преимущественно тусклое прозябание, вызывавшее его осуждение и отвращение:
Мы к ярким краскам не привыкли, Одежда наша — цвет земли; И робким взором мы поникли, Влачимся медленно в пыли А мне что снится? — дикие крики. А мне что близко? — кровь и война. Мои братья — северные владыки, Мое время — викингов времена.
Наметившееся в «Третьей страже» устремление из камерного, узколичного мирка в большой мир с его делами и интересами находит воплощение и в следующем сборнике — «Urbi et Orbi» («Граду и миру»), самим заглавием которого поэт показывает, что он обращается теперь не к узкому кружку своих единомышленников, а к более широкому кругу читателей.
В таких стихотворениях, как «Побег», «Работа», Брюсов в значительной степени предвосхищает тему блоковской поэмы «Соловьиный сад». Лирический герой первого стихотворения, заслышав трубный зов, бежит из пышного алькова, в котором он спал сладким сном, в жизнь с ее шумом, тревогами и заботами. В повседневную жизнь, наполненную тяжелой работой, уходит и герой второго стихотворения. Сбрасывая «порфиру с плеч», он берется за плуг, лопату и кирку.
Для Брюсова, великого труженика, работа всегда была главным смыслом жизни. Теперь он прославляет труд и в стихах. И поэтическое, литературное творчество он — как бы в полемике с поэтами романтико-идеалистического склада — представляет в виде напряженного труда, в образе вспашки поля, а поэтическую мечту — в образе вола, тянущего тяжелый плуг.
Недавно заявлявший в своих стихах: «Я действительности нашей не вижу, / Я не знаю нашего века», Брюсов теперь поворачивается лицом к современной действительности, жадно впитывает в себя ее впечатления. В его поэзию входит тема большого города, появляются и занимают значительное место картины городской жизни с ее шумами, грохотом, движением людских толп и быстро мчащихся экипажей, с ее соблазнами и противоречиями. Он прославляет современный город, поет ему дифирамбы и в то же время он видит его язвы и уродства. Брюсов становится первым поэтом-урбанистом в русской поэзии XX века. Влияние Верлена сменяется воздействием певца города Верхарна, с чьими произведениями Брюсов знакомит тогда же русских читателей в своих великолепных переводах. Прежде для Брюсова было характерно признание: «Бреду в молчанья одиноком». Теперь он записывает в дневнике: «Иду к людям, сливаюсь с людьми, братаюсь с ними». В его стихах о городе все сильнее звучат социальные мотивы, все больше внимания уделяется судьбе обездоленных городских низов. В это время Брюсов создает свое знаменитое стихотворение «Каменщик» — о рабочем, который вынужден воздвигать тюрьму, где будет томиться в заключении, может быть, его же сын. А вскоре поэт выразит горькую жалобу другого каменщика:
Камни бьем, чтоб жить на свете,
И живем, — чтоб бить…
Горе тем, кто ныне дети,
Тем, кто должен быть!
После выхода «Третьей стражи» М. Горький писал Брюсову: «Вы, мне кажется, могли бы хорошо заступиться за угнетенного человека». Горький не ошибся. Тема угнетенного человека появляется у Брюсова и там, где он обращается к историческому прошлому. Например, в стихотворении «Гребцы триремы» он говорит от имени пленных рабов, прикованных к веслам и своими усилиями двигающих корабль, на палубе которого наслаждаются жизнью баловни судьбы.