Определяя сущность трагического характера, Белинский сказал: Что такое коллизия? – безусловное требование судьбою жертвы себе. Победи герой трагедии естественное влечение сердца…- прости счастье, простите радости и обаяния жизни!… Последуй герой трагедии естественному влечению своего сердца – он преступник в собственных глазах, он жертва собственной совести… В душе Катерины сталкиваются друг с другом два этих равновеликих и равнозаконных побуждения.
В кабановском царстве, где вянет и иссыхает все живое, Катерину одолевает тоска по утраченной гармонии. Ее любовь сродни желанию поднять руки и полететь. От нее героине нужно слишком много. Любовь к Борису, конечно, ее тоску не утолит. Не потому ли Островский усиливает контраст между высоким любовным полетом Катерины и бескрылым увлечением Бориса?
Судьба сводит друг с другом людей, несоизмеримых по глубине и нравственной чуткости. Борис живет одним днем и едва ли способен всерьез задумываться о нравственных последствиях своих поступков. Ему сейчас (*65) весело – и этого достаточно: Надолго ль муж-то уехал?… О, так мы погуляем! Время-то довольно…
Никто и не узнает про нашу любовь… – Пусть все знают, пусть все видят, что я делаю!… Коли я для тебя греха не побоялась, побоюсь ли я людского суда?
Какой контраст! Какая полнота свободной любви в противоположность робкому Борису! Душевная дряблость героя и нравственная щедрость героини наиболее очевидны в сцене их последнего свидания.
Тщетны надежды Катерины: Еще кабы с ним жить, может быть, радость бы какую-нибудь я и видела. Кабы, может быть, какую-нибудь… Слабое утешение! Но и тут она находит силы думать не о себе.
Это Катерина просит у любимого прощения за причиненные ему тревоги. Борису же и в голову такое прийти не может. Где уж там спасти, даже пожалеть Катерину он толком не сумеет: Кто ж это знал, что нам за любовь нашу так мучиться с тобой!
Лучше б бежать мне тогда! Но разве не напоминала Борису о расплате за любовь к замужней женщине народная песня, исполняемая Кудряшом, разве не предупреждал его об этом же Кудряш: Эх, Борис Григорьич, бросить надоть!… Ведь это, значит, вы ее совсем загубить хотите…
А сама Катерина во время поэтических ночей на Волге разве не об этом Борису говорила? Увы, герой ничего этого просто не услышал, и глухота его весьма примечательна. Дело в том, что душевная культура просвещенного Бориса совершенно лишена нравственного приданого. Калинов для него – трущоба, здесь он чужой человек.
У него не хватает смелости и терпения даже выслушать последние признания Катерины. Не застали б нас здесь!
– Время мне, Катя!… Нет, такая любовь не может послужить Катерине исходом.
Добролюбов проникновенно увидел в конфликте Грозы эпохальный смысл, а в характере Катерины – новую фазу нашей народной жизни. Но, идеализируя в духе популярных тогда идей женской эмансипации свободную любовь, он обеднил нравственную глубину характера Катерины.
Колебания героини, полюбившей Бориса, горение ее совести Добролюбов счел невежеством бедной женщины, не получившей теоретического образования. Долг, верность, совестливость со свойственным революционной демократии максимализмом были объявлены предрассудками, искусственными комбинациями, условными наставлениями старой морали, старой ветошью. Получалось, что Добролюбов смотрел на любовь Катерины так же не по-русски легко, как и Борис. (*66) Возникает вопрос, чем же отличается тогда Катерина от таких героинь Островского, как, например, Липочка из Своих людей…
: Мне мужа надобно!… Слышите, найдите мне жениха, беспременно найдите!… Вперед вам говорю, беспременно сыщите, а то для вас же будет хуже: нарочно, вам назло, по секрету заведу обожателя, с гусаром убегу, да и обвенчаемся потихоньку. Вот уж для кого условные наставления морали действительно не имеют никакого нравственного авторитета.
Эта девушка грозы не испугается, сама геенна огненная таким протестанткам нипочем! Объясняя причины всенародного покаяния героини, не будем повторять вслед за Добролюбовым слова о суеверии, невежестве, религиозных предрассудках. Не увидим в страхе Катерины трусость и боязнь внешнего наказания. Ведь такой взгляд превращает героиню в жертву темного царства Кабаних. Подлинный источник покаяния героини в другом: в ее чуткой совестливости.
Не то страшно, что убьет тебя, а то, что смерть тебя вдруг застанет, как ты есть, со всеми твоими грехами, со всеми помыслами лукавыми. Мне умереть не страшно, а как я подумаю, что вдруг явлюсь перед Богом такая, какая я здесь с тобой, после этого разговору-то, вот что страшно. У меня уж очень сердце болит,- говорит Катерина в минуту признания. В ком есть страх, в том есть и Бог,- вторит ей народная мудрость. Страх искони понимался русским народом по-толстовски, как обостренное нравственное самосознание, как Царство Божие внутри нас.
В Толковом словаре В. И. Даля страх толкуется как сознание нравственной ответственности. Такое определение соответствует душевному состоянию героини. В отличие от Кабанихи, Феклуши и других героев Грозы, страх Катерины – внутренний голос ее совести.
Грозу Катерина воспринимает как избранница: совершающееся в ее душе сродни тому, что творится в грозовых небесах. Тут не рабство, тут равенство. Катерина равно героична как в страстном и безоглядном любовном увлечении, так и в глубоко совестливом всенародном покаянии. Какая совесть!…
Какая могучая славянская совесть!… Какая нравственная сила…
Какие огромные, возвышенные стремления, полные могущества и красоты,- писал о Катерине – Стрепетовой в сцене покаяния В. М. Дорошевич. А С.
В. Максимов рассказывал, как ему довелось сидеть рядом с Островским во время первого представления Грозы с Никулиной-Косицкой в роли Катерины. Островский смотрел драму (*67) молча, углубленный в себя.
Но в той патетической сцене, когда Катерина, терзаемая угрызениями совести, бросается в ноги мужу и свекрови, каясь в своем грехе, Островский весь бледный шептал: Это не я, не я: это – Бог! Островский, очевидно, сам не верил, что он смог написать такую потрясающую сцену. Пора и нам по достоинству оценить не только любовный, но и покаянный порыв Катерины.
Пройдя через грозовые испытания, героиня нравственно очищается и покидает этот греховный мир с сознанием своей правоты: Кто любит, тот будет молиться. Смерть по грехам страшна,- говорят в народе. И если Катерина смерти не боится, то грехи искуплены. Ее уход возвращает нас к началу трагедии. Смерть освящается той же полнокровной и жизнелюбивой религиозностью, которая с детских лет вошла в душу героини.
Под деревцом могилушка… Солнышко ее греет… птицы прилетят на дерево, будут петь, детей выведут… Не напоминает ли такой финал известную народную песню на стихи Некрасова (Похороны): Будут песни к нему хороводные Из села по заре долетать, Будут нивы ему хлебородные Безгреховные сны навевать… В храм превращается вся природа. Отпевают охотника в поле под солнцем пуще ярого воску свечи, под птичий гомон пуще церковного пения, среди колыхающейся ржи и пестреющих цветов. Катерина умирает столь же удивительно. Ее смерть – это последняя вспышка одухотворенной любви к Божьему миру: к деревьям, птицам, цветам и травам. Монолог о могилушке – проснувшиеся метафоры, народная мифология с ее верой в бессмертие. Человек, умирая, превращается в дерево, растущее на могиле, или в птицу, вьющую гнездо в его ветвях, или в цветок, дарящий улыбку прохожим,- таковы постоянные мотивы народных песен о смерти. Уходя, Катерина сохраняет все признаки, которые, согласно народному поверью, отличали святого: она и мертвая, как живая. А точно, ребяты, как живая! Только на виске маленькая ранка, и одна только, как есть одна, капелька крови.