Общественный сад на высоком берегу Волги; за Волгой сельский вид. Такой ремаркой Островский открывает Грозу. Как Москва не ограничивается Камер-коллежским валом, так и Калинов. Внутреннее пространство сцены обставлено скупо: две скамейки и несколько кустов на гладкой высоте. Действие русской трагедии возносится над ширью Волги, распахивается на всероссийский сельский простор. Ему сразу же придается общенациональный масштаб и поэтическая окрыленность.
В устах Кулигина звучит песня Среди долины ровныя – эпиграф, поэтическое зерно Грозы. Это песня о трагичности добра и красоты: чем богаче духовно и чувствительнее нравственно человек, тем меньше у него внешних опор, тем драматичнее его существование.
В песне, которая у зрителя буквально на слуху, уже предвосхищается судьба героини с ее человеческой неприкаянностью (Где ж сердцем отдохнуть могу, когда гроза взойдет?), с ее тщетными стремлениями найти поддержку и опору в окружающем мире (Куда мне, бедной, деться? За кого мне ухватиться?). Песня открывает Грозу и сразу же выносит содержание трагедии на общенародный песенный простор. За судьбой Катерины – судьба героини народной песни, непокорной молодой снохи, отданной за немилого чуж-чуженина в чужедальную сторонушку, что не сахаром посыпана, не медом полита.
Песенная основа ощутима и в характерах Кудряша, Варвары. Речь всех персонажей Грозы эстетически приподнята, очищена от бытовой приземленности, свойственной, например, комедии Свои люди – со-(*56)чтемся!.
Даже в брани Дикого, обращенной к Борису и Кулигину: Провались ты! Я с тобой и говорить-то не хочу, с езуитом… Что ты, татарин, что ли?,- слышится комически сниженный отзвук русского богатырства, борьбы-ратоборства с неверными латинцами-рыцарями или татарами.
В бытовой тип самодура-купца Островский вплетает иронически обыгранные общенациональные мотивы. То же и с Кабановой: сквозь облик суровой и деспотичной купчихи проглядывает национальный тип злой, сварливой свекрови. Поэтична и фигура механика-самоучки Кулагина, органически усвоившего вековую просветительскую культуру русского XVIII века от Ломоносова до Державина. В Грозе жизнь схвачена в остроконфликтной ситуации, герои ее находятся под высоким поэтическим напряжением, чувства и страсти достигают максимального накала, читатель и зритель проникаются ощущением чрезмерной полноты жизни. Вспоминаются стихи Ф.
И. Тютчева: Жизни некий преизбыток в знойном воздухе разлит. Чудеса, истинно надобно сказать, что чудеса! Кудряш!
Вот, братец ты мой, пятьдесят лет я каждый день гляжу за Волгу и все наглядеться не могу. В захлебывающихся от восторга словах Кулигина настораживает туго натянутая поэтическая струна. Еще мгновение, и, кажется, не выдержит его душа опьяняющей красоты бытия. Люди Грозы живут в особом состоянии мира – кризисном, катастрофическом. Пошатнулись опоры, сдерживающие старый порядок, и взбудораженный быт заходил ходуном.
Первое действие вводит нас в предгрозовую атмосферу жизни. Внешне пока все обстоит благополучно, но сдерживающие силы слишком непрочны: их временное торжество лишь усиливает напряженность. Она сгущается к концу первого действия: даже природа, как в народной песне, откликается на это надвигающейся на Калинов грозой. Кабаниха – человек кризисной эпохи, как и другие герои трагедии.
Это односторонний ревнитель худших сторон старой морали. Полагая, что везде и во всем Кабаниха блюдет правила Домостроя, что она рыцарски верна его формальным регламентациям, мы поддаемся обману, внушаемому силой ее характера. На деле она легко отступает не только от духа, но и от буквы домостроевских предписаний. …Если обидят – не мсти, если хулят – молись, не воздавай злом за зло, согрешающих не осуждай, вспомни и о своих грехах, позаботься прежде всего о них, отвергни советы злых людей, равняйся на живущих по правде, их деяния запиши в сердце своем и сам поступай так же,- гласит старый (*57) нравственный закон.
Врагам-то прощать надо, сударь! – увещевает Тихона Кулигин. А что он слышит в ответ? Поди-ка поговори с маменькой, что она тебе на это скажет.
Деталь многозначительная! Кабаниха страшна не верностью старине, а самодурством под видом благочестия. Старая нравственность здесь во многом отрицается: из Домостроя извлекаются формулы наиболее жесткие, оправдывающие деспотизм. Своеволие Дикого в отличие от самодурства Кабанихи уже ни на чем не укреплено, никакими правилами не оправдано. Нравственные устои в его душе основательно расшатаны.
Этот воин сам себе не рад, жертва собственного своеволия. Он самый богатый и знатный человек в городе. Капитал развязывает ему руки, дает возможность беспрепятственно куражиться над бедными и материально зависимыми от него людьми. Чем более Дикой богатеет, тем бесцеремоннее он становится. Что ж ты, судиться, что ли, со мной будешь?
– заявляет он Кулигину.- Так ты знай, что ты червяк. Захочу – помилую, захочу – раздавлю. Тетка Бориса, оставляя завещание, в согласии с обычаем поставила главным условием получения наследства почтительность племянника к дядюшке.
Пока нравственные законы стояли незыблемо, все было в пользу Бориса. Но вот устои их пошатнулись, появилась возможность вертеть законом так и сяк, по известной пословице: Закон, что дышло: куда повернул, туда и вышло.
Что ж делать-то, сударь! – говорит Кулигин Борису.- Надо стараться угождать как-нибудь. Кто ж ему угодит,- резонно возражает знающий душу Дикого Кудряш,- коли у него вся жизнь основана на ругательстве?… Опять же, хоть бы вы и были к нему почтительны, нешто кто ему запретит сказать-то, что вы непочтительны?
Но сильный материально, Савел Прокофьевич Дикой слаб духовно. Он может иногда и спасовать перед тем, кто в законе сильнее его, потому что тусклый свет нравственной истины все же мерцает в его душе: О посту как-то, о великом, я говел, а тут нелегкая и подсунь мужичонка; за деньгами пришел, дрова возил.
И принесло ж его на грех-то в такое время! Согрешил-таки: изругал, так изругал, что лучше требовать нельзя, чуть не прибил.
Вот оно, какое сердце-то у меня! После прощенья просил, в ноги ему кланялся, право, так. Истинно тебе говорю, мужику в ноги кланялся… при всех ему кланялся.
Конечно, это прозрение Дикого – всего лишь каприз, сродни его самодурским причудам. Это не покаяние Кате-(*58)рины, рожденное чувством вины и мучительными нравственными терзаниями.
И все же в поведении Дикого этот поступок кое-что проясняет. Наш народ, хоть и объят развратом, а теперь даже больше чем когда-либо,- писал Достоевский,- но никогда еще…
даже самый подлец в народе не говорил: Так и надо делать, как я делаю, а, напротив, всегда верил и воздыхал, что делает он скверно, а что есть нечто гораздо лучшее, чем он и дела его. Дикой своевольничает с тайным сознанием беззаконности своих действий. И потому он пасует перед властью человека, опирающегося на нравственный закон, или перед сильной личностью, дерзко сокрушающей его авторитет.
Его невозможно просветить, но можно прекратить. Марфе Игнатьевне Кабановой, например, это легко удается: она, равно как и Кудряш, прекрасно чувствует корень внутренней слабости самодурства Дикого: А и честь-то не велика, потому что воюешь-то ты всю жизнь с бабами.
Вот что. Против отцов города восстают молодые силы жизни.
Это Тихон и Варвара, Кудряш и Катерина. Бедою Тихона является рожденное темным царством безволие и страх перед маменькой.
По существу, он не разделяет ее деспотических притязаний и ни в чем ей не верит. В глубине души Тихона свернулся комочком добрый и великодушный человек, любящий Катерину, способный простить ей любую обиду. Он старается поддержать жену в момент покаяния и даже хочет обнять ее. Тихон гораздо тоньше и нравственно проницательнее Бориса, который в этот момент, руководствуясь слабодушным шито-крыто, выходит из толпы и раскланивается с Кабановым, усугубляя тем самым страдания Катерины.
Но человечность Тихона слишком робка и бездейственна. Только в финале трагедии просыпается в нем что-то похожее на протест: Маменька, вы ее погубили! вы, вы, вы… От гнетущего самодурства Тихон увертывается временами, но и в этих увертках нет свободы. Разгул да пьянство сродни самозабвению.
Как верно замечает Катерина, и на воле-то он словно связанный. Варвара – прямая противоположность Тихону. В ней есть и воля, и смелость. Но Варвара – дитя Диких и Кабаних, не свободное от бездуховности отцов. Она почти лишена чувства ответственности за свои поступки, ей попросту непонятны нравственные терзания Катерины: А по-моему: делай, что хочешь, только бы шито да крыто было,- вот нехитрый жизненный кодекс Варвары, оправдывающий любой обман.
Гораздо выше и нравственно проницательнее Варвары Ваня Кудряш. В нем сильнее, чем в ком-либо из (*59) героев Грозы, исключая, разумеется, Катерину, торжествует народное начало.
Это песенная натура, одаренная и талантливая, разудалая и бесшабашная внешне, но добрая и чуткая в глубине. Но и Кудряш сживается с калиновскими нравами, его натура вольна, но подчас своевольна. Миру отцов Кудряш противостоит своей удалью, озорством, но не нравственной силой.