Конради Карл Отто. Гёте. Жизнь и творчество. т.2.
Поэт ограждает себя от внешних помех
— по-детски на «ты», — пытаясь восстановить отношения, оборвавшиеся шесть лет назад. В 1811 году, только что сделавшись женой Ахима фон Арнима, Беттина приехала в Веймар и посетила выставку в Академии изобразительного искусства. Здесь она ввязалась в резкую ссору с Кристианой и вела себя настолько оскорбительно, что Гёте отказал ей от дома. Если верить молве, Беттина обозвала жену своего обожаемого кумира «жирной кровяной колбасой». Никто из присутствовавших при ссоре, однако, не оставил никаких свидетельств на этот счет.
«Я и не предполагала, — писала Беттина, — что когда-нибудь все же снова решусь тебе написать, но ты ли это?.. Теперь, конечно, я понимаю, как трудно было выносить меня, при моей страстности, да я и сама себя не выношу…»)»Поэзией и правдой», он использовал записанные Беттиной рассказы его матери о его детских годах, но теперь он больше не желал поддаваться назойливым попыткам к сближению, исходившим от этой женщины. Она же в своем письме то и дело снова впадала в роль ребенка, например рассказывая о своем сне: она будто бы очнулась от мирного сна «у тебя на коленях, за длинным накрытым столом». Гёте не довелось уже узнать другую Беттину — зрелую женщину, с достойным восхищения энтузиазмом вступившуюся за права бедняков и всех обездоленных («Эта книга принадлежит королю», 1843-1852).
Словом, от новой попытки Беттины к сближению Гёте отделался молчанием: он вообще избегал теперь всяческого выяснения отношений и споров, по крайней мере старался, чтобы споры случались не часто. Порой он колебался, не зная, как ему следует относиться к тому, что творилось вокруг. «Сейчас необходимо четко высказать свое мнение, чтобы сохранить разумное, коль скоро неразумие круто взялось за дело» — такими словами защищал Гёте свою полемическую статью «О новогерманском религиозно-патриотическом искусстве». Против «современного помешательства безумных сыновей», против ложных взглядов следует воевать «резко и неумолимо», писал Гёте Рохлицу 1 июня 1817 года. Несколько позже он высказывался уже по-иному. Я знаю, говорил Гёте, на чьей стороне я стою и какой образ мыслей мне подобает. «Его я и стараюсь утвердить в моем сознании, будь то по отношению к искусству или к природе, другие же пусть поступают иначе — спорить я отныне вообще не намерен» (из письма С. Буассере от 17 октября 1817 г.). С годами Гёте все больше склонялся к подобной невозмутимости. Ему претила роль верховного наставника и арбитра. Лишь редко обрушивался он публично на то, чем был недоволен, он предпочитал отмалчиваться — отсюда почти полное отсутствие в его статьях упоминаний о современной ему немецкой литературе. Когда поэт что-то рецензировал, это означало, что он хочет представить общественности важное, на его взгляд, явление, и непременно в контексте мировой литературы. О своих же мыслях, о своем взгляде на мир он рассказывал знакомым в беседах и в письмах и поверял то и другое своим творениям в стихах и в прозе. И только когда дело касалось Ньютона и его сторонников, поэтом неизменно овладевал полемический пыл.
Гёте никогда не покидало чувство одиночества. Упоминания об одиночестве упорно повторяются в его письмах. Свет дружбы, какая связывает его с немногими людьми, например с Цельтером, изредка озаряет этот мрак одиночества. Еще в октябре 1817 года Гёте написал слова, которые впоследствии не раз повторял: «Жить — в сущности значит лишь многих пережить» (из письма к Буассере от 17 октября 1817 г.). Уже велик был список усопших, незабвенных для Гёте: Гердер, Шиллер, Анна Амалия, Мельхиор Краус, Виланд, Кристиана. При всех ограничениях и потерях старости лишь одно могло служить человеку поддержкой — это убеждение, высказанное в стихотворении «Дивана»:
«Все, ты сказал мне, погасили годы:
Веселый опыт чувственной природы,
О милом память, о любимом вздоре,
О днях, когда в безбережном просторе
Витал твой дух, — ни в чем, ни в чем отрады:
Не радуют ни слава, ни награды,
Нет радости от собственного дела,
И жажда дерзновений оскудела.
Так что осталось, если все пропало?»
«Любовь и Мысль! А разве это мало?»
(Перевод В. Левика — 1, 353)
Осталась вера в осмысленную упорядоченность всего сущего и ее понимание, насколько оно вообще доступно смертным.
«Созерцая мироздание в самых широких его пределах, как и в мельчайшей частице, мы невольно начинаем предполагать, что в основе всего сущего лежит некая мысль, в согласии с которой бог в природе, а природа — в боге могут творить и действовать от одной вечности к другой. Созерцание, наблюдение, размышление помогают нам ближе подойти к этим тайнам» («Сомнение и смирение»). И вечно оставалась возможность Любви, сокрушающей любые ограничения, дарящей чувство сопричастности к главной идее всего сущего.
«Зубец, 19 февр. 1818», — гласит пометка на рукописи приведенного стихотворения. Прежде, приезжая в Йену, Гёте чаще всего жил во дворце, но с 1817 года он временно квартировал в двух скромных комнатах садового дома в Ботаническом саду. А на этот раз он снял комнату в постоялом дворе «У ели» на Камсдорфском мосту, дабы побыть «в почти полном одиночестве» и к тому же видеть из южного эркера движение солнца по небосводу еще в самом начале весны. Сообщая Цельтеру 16 февраля 1818 года, что он «завладел зубцом (как называют эркер в просторечии)», поэт писал: «Здесь провожу я теперь лучшие часы дня: прямо передо мною — река, мост, песок, заливной луг с выгоном и сады, дальше — славное шутовское гнездо, а за ним — холмы и горы и пречудеснейшие ущелья и высоты… В ясную погоду я вижу заход солнца каждый день — чуть позже и чуть дальше к северу, и тогда только я возвращаюсь в город».