«Мемуары» кардинала де Реца
Вторая часть (43) Литература Западной Европы 17 века — < Литература Западной Европы 17 века - < Источник: Литература Западной Европы 17 века -
Источник: Литература Западной Европы 17 века — Сервьеном и Лионном, он употребил все силы, чтобы воспламенить палаты и тем устрашить Королеву. В Парламенте каждый день разыгрывалась какая- нибудь новая сцена: то наряжали в провинции комиссаров для дознания о действиях Кардинала, то в Париже разыскивали его имущество, то в ассамблее палат требовали наказать всевозможных Барте, Браше и Фуке, которые непрестанно ездили в Брюль и обратно; а поскольку, удалившись от мира, я перестал ходить в Парламент, я заметил, что враги мои, воспользовавшись моим отсутствием, распространяют слухи, будто я смягчился в отношении Мазарини и страшусь бывать там, где могу оказаться вынужден высказать свое о нем суждение. Некий Монтандре, жалкий писака, которому Вард велел отрезать нос за какой- то пасквиль, выпущенный тем против его сестры [346], супруги маршала де Гебриана, ради куска хлеба сделался услужником презренного командора де Сен- Симона, главы горланов, поддерживавших партию принцев, и за двенадцать или пятнадцать дней сочинил против меня двенадцать или пятнадцать памфлетов, писанных в таком же крикливом духе и один бездарнее другого. Я приказал неизменно доставлять мне их к обеду, чтобы по окончании трапезы читать вслух моим гостям, а когда нашел, что люди мне знакомые уже поняли, с каким презрением я отношусь к подобного рода поношениям, я решил дать понять широкой публике, что умею их отразить. Усердно потрудившись ради этой цели, я сочинил краткий, но объемлющий все важные вопросы ответ, который озаглавил «Защита старой и законной Фронды» [347], буква его обращена была против Мазарини, но истинный смысл враждебен тем, кто использовал его имя, дабы ослабить королевскую власть. По моему распоряжению пять десятков разносчиков, громко выкликая мое сочинение, стали продавать его разом на многих улицах, где их поддерживали нанятые мной для этого люди [348]. В то же утро я отправился в Парламент в сопровождении четырехсот моих сторонников. Увидев у камина Большой палаты принца де Конде, я низко поклонился ему и занял свое место. Принц весьма учтиво ответил на мое приветствие. В заседании он обрушил свой гнев на банкира Кардинала, Кантарини, вывезшего деньги за границу. Надо ли вам говорить, что и я не дал спуска Кантарини, и все сторонники старой Фронды постарались перещеголять в этом новую. Новая заметно растерялась, и Круасси, бывший в ее рядах и успевший прочитать «Защиту старой», сказал Комартену: «Отменный выпад. Вы владеете этим оружием лучше нашего. Недаром я говорил Его Высочеству Принцу, что надобно заткнуть рот мошеннику Монтандре». Но поскольку Монтандре не унимался, я, со своей стороны, продолжал писать сам и побуждать к этому моих сторонников. Парламентский стряпчий Портай, человек отнюдь не глупый, сочинил весьма красноречивую «Защиту коадъютора» [349], секретарь принца де Конти Саразен выпустил против меня превосходное «Письмо пономаря священнику». Патрю, человек остроумный и учтивый, ответил на него на редкость находчивым «Письмом священника пономарю». Затем я сочинил одно за другим: «Правда и ложь о принце де Конде и кардинале де Реце», «Истина», «Отшельник», «О нуждах нынешнего времени», «Оплошности г- на де Шавиньи», «Манифест герцога де Бофора, писанный его слогом». Мой приверженец Жоли издал «Интриги мирного времени» [350]. Бедняга Монтандре исходил злобной бранью, но на поприще словесности борьба, без сомнения, была слишком уж неравной. Круасси вызвался быть посредником, чтобы положить конец схватке. Принц де Конде запретил своим сторонникам в ней участвовать, причем в выражениях весьма для меня лестных. Я поступил так же, постаравшись изъявить при этом Его Высочеству всю возможную почтительность. Более ни с той, ни с другой стороны никаких сочинений не появлялось, и обе Фронды прохаживались теперь только на счет Мазарини. Перемирие на литературном ристалище наступило после трех или четырех месяцев жестоких сражений, но я почел за благо упомянуть здесь вкратце обо всех этих битвах и о наступившей передышке, чтобы не возвращаться более к предмету, который вовсе опустить нельзя, но который, однако, на мой взгляд, не достоин чрезмерного внимания. За время гражданской войны написано множество сочинений, составивших более шестидесяти томов. Но полагаю, я не погрешу против истины, если скажу, что в них едва ли наберется сотня страниц, заслуживающих, чтобы их прочитали.
Источник: Литература Западной Европы 17 века — вечера и полуночью у входа в монастырь Сент- Оноре. Габури явился за мной и проводил меня в маленькую молельню, уже мной упомянутую, где я увидел Королеву, она не помнила себя от радости оттого, что против принца де Конде составилась открытая партия. По ее признанию, она не надеялась, что это случится, или, во всяком случае, не надеялась, что это случится так скоро. Она объявила мне, что Ле Телье все еще этому не верит. И добавила, что Сервьен утверждает, будто я непременно участвую в тайном сговоре с принцем де Конде. «Впрочем, тут удивляться нечему, продолжала она, это предатель, который стакнулся с Принцем и злобствует, что вы стали ему поперек дороги. Но кстати, заметила она, я должна снять напраслину с Лионна, его обманул Сервьен; Лионн не виноват в случившемся; бедняга так удручен павшим на него подозрением, что я не могла отказать ему в утешении, о котором он просил, я согласилась, чтобы именно с ним вы сговаривались обо всем, что должно предпринять против принца де Конде». Я не стану докучать вам подробностями того, что очистило Лионна в глазах Королевы, скажу только, что оправдание показалось мне столь же неосновательным, сколь неосновательны были, во всяком случае до той поры, подозрения, какие внушали Королеве его действия. Я говорю: «до той поры», ибо вы увидите, что в дальнейшем Лионн действовал в отношении принца де Конде с непостижимым мягкосердием. Впрочем, вспоминая тогдашние сетования Королевы на Сервьена и Лионна из- за договора о губернаторстве в Провансе, который они составили, я и по сю пору не могу по справедливости осудить их или оправдать, ибо самые верные сведения об этом предмете так тесно переплетены с обстоятельствами темными, что, мне помнится, они ставили нас в тупик даже в ту пору, когда эти дела совершались. Бесспорно одно: Королева, которая, как вы уже знаете, 31 мая отзывалась о Сервьене и Лионне как об изменниках, 25 июня говорила мне о последнем как о человеке совершенно благородном, а 28- го передала мне через принцессу Пфальцскую, что первый из них совершил промах не по злому умыслу и у г- на Кардинала нет сомнений в его невиновности. Я всегда забывал справиться о причинах этой переменчивости у принца де Конде, единственного, кто мог бы пролить на них свет.
Источник: Литература Западной Европы 17 века — желала, чтобы Кардинал оставил мысль о нем, к которой, по ее словам, он склонялся от избытка доброты, в простоте сердца, и не видела большой беды в гражданской войне. Признавая, однако, что надежнее всего было бы арестовать, если это возможно, Принца, она требовала, чтобы я представил ей пригодные для этого способы. Я никогда не мог понять, почему она отвергла тот, который я ей предложил вынудить Месьё взять Принца под стражу в Люксембургском дворце. Я заранее обдумал, как это сделать, и был уверен, что меня поддержат. Но Королева и слышать об этом не хотела, ссылаясь на то, что Месьё никогда не отважится на подобное предприятие и вообще опасно даже ему в нем довериться. Быть может, она боялась, что Месьё, совершив столь смелый шаг, впоследствии использует его против нее самой. А может быть, замысел Окенкура, который на другой день сообщил мне, что предложил Королеве убить Принца, напав на него на улице, внушил ей, будто таким путем еще легче достигнуть цели [351]. Так или иначе, Королева решительно отказалась от плана, сопряженного с участием Месьё и совершенно надежного, и приказала мне переговорить с Окенкуром. «Окенкур, присовокупила она, объяснит вам, что есть способы более верные, нежели тот, который вы предлагаете». Я свиделся с Окенкуром на другое утро в Отеле Шеврёз, где он рассказал мне подробности плана, предложенного им Королеве. План меня ужаснул, и, правду сказать, герцогиня де Шеврёз ужаснулась ему не менее, чем я. Примечательно, что Королева, накануне отославшая меня к Окенкуру, как к человеку, который сообщит мне дельную мысль, потом уверяла нас с герцогиней де Шеврёз, что вполне разделяет наше отвращение к подобного рода злодейству, и даже решительно отрицала, чтобы Окенкур изъяснил ей свои намерения в этом духе. Вот вам случай, о котором вы вольны строить догадки. Лионн говорил мне впоследствии, будто четверть часа спустя после того, как герцогиня де Шеврёз сообщила Королеве, что я с ужасом отверг план Окенкура, Королева ни с того ни с сего заявила вдруг Сеннетеру: «Коадъютор вовсе не так храбр, как я предполагала» [352].
Источник: Литература Западной Европы 17 века — терпеть принца де Конде; ей доподлинно известно, будто он умышляет пленить Короля; Принц отправил гонца во Фландрию, чтобы заключить договор с испанцами; один из них двоих он или она должен погибнуть; она вовсе не стремится проливать кровь, но то, что предложил Окенкур, отнюдь не может быть названо кровопролитием, ибо он накануне уверил ее, что захватит Принца без единого выстрела, если только я обеспечу ему поддержку народа. Словом, из всего, что мне наговорил Лионн, я понял: Королеву недавно еще подстрекнули; через несколько мгновений предположения мои подтвердились, ибо Лионн сам сообщил мне о прибытии Ондедеи с грозным письмом против принца де Конде, оно должно было убедить Королеву, что ей не следует опасаться излишней кротости г- на Кардинала. Мне показалось, что и Лионн со своей стороны сильно озлоблен против Принца, больше даже, нежели допускают приличия. Вы увидите из дальнейшего, что враждебность его к Принцу была столь же напускной, сколь непритворною была она у Королевы. В эти дни все содействовало тому, чтобы распалить ее злобу. Парламент рьяно продолжал уголовный процесс против Кардинала, который реестрами Кантарини уличен был в краже девяти миллионов, а принц де Конде, сломив упорное сопротивление Первого президента, добился, чтобы палаты, созванные на ассамблею, снова постановили запретить придворным поддерживать с ним связь. Немудрено, что в этих обстоятельствах приходившие из Брюля распоряжения воспламенили желчь Королевы, от природы склонной к вспыльчивости; Лионн, который, на мой взгляд, уверен был, что в конце концов принц де Конде ценой междоусобицы или переговоров все равно выйдет из борьбы победителем, и потому желал его щадить, вынуждал меня принять против него крайние меры для того только, чтобы я раскрыл свои планы, а он, сообщив о них Принцу, мог поставить это себе в заслугу. Лионн убеждал меня с горячностью, и по сей день вызывающей у меня удивление, поддержать затею Окенкура, которая клонилась, хотя говорили об этом по- прежнему обиняками, к убийству принца де Конде. Двадцать раз требовал он именем Королевы, чтобы я исполнил данное мной обещание вынудить Принца склониться перед нею. Увещая меня, Лионн забывал всякую сдержанность, и я видел, что он отнюдь не удовлетворен плодами переговоров со мной, хотя я и предложил, что устрою так, чтобы Принца арестовали в Орлеанском дворце [353], а в случае, если Королева снова отвергнет такое решение, буду продолжать являться в Парламент с большой свитой, готовый дать отпор всем возможным попыткам принца де Конде действовать наперекор ее воле. Монтрезор, присутствовавший при этой встрече, остался в убеждении, что Лионн говорил со мной искренне, он будто бы и в самом деле замышлял погубить принца де Конде и щадить его решил лишь тогда, когда, увидев, что я не хочу крови, заключил, что Принц в конце концов все равно одержит победу; Лионн и впрямь в разговоре со мной раза два или три поминал слова Макиавелли о том, что люди большей частью погибают от того, что не отваживаются быть дурными до конца [354.] Однако я и поныне убежден Монтрезор ошибался: у Лионна с той минуты, когда он заговорил со мной, не было иного намерения, как только выведать мои планы и полученные сведения использовать так, как он это сделал; в этой мысли с самого начала утвердило меня выражение его лица и голоса, определить которое невозможно, хотя оно иной раз служит доказательством более веским, нежели приметы, поддающиеся описанию. Наблюдение это мне привелось делать тысячи раз в моей жизни. Я заметил также, что в каждом деле есть стороны неизъяснимые, притом изъяснить их невозможно даже в самую минуту исполнения дела. Беседа, которую я имел с Лионном у Монтрезора, началась в пять часов пополуночи и закончилась в семь. В восемь часов утра Лионн уведомил о ней маршала де Грамона, а тот через Шавиньи в десять часов сообщил о ней Принцу. Судя по всему, Лионн желал Принцу добра. Он, однако, не открыл ему никаких подробностей, не упомянул об Окенкуре, хотя тут таилась для Принца главная опасность, и дал ему знать лишь о том, что Королева ведет переговоры с коадъютором с целью его арестовать. Я никогда не решался заговорить с Лионном об этом его поступке, ибо поступок этот, как вы понимаете, не принадлежит к числу тех, которыми он мог бы гордиться. Принц де Конде, с которым я об этом беседовал, как видно, неболее меня осведомлен о том, чему приписать столь противоречивое поведение Лионна [355]. Королева, с которой два дня спустя я имел долгий разговор об этом же предмете, недоумевала не менее, нежели могли бы недоумевать вы сами. Как не удивиться после этого самонадеянности жалких историографов, почитающих для себя зазорным, если в их трудах остается хоть одно событие, которого они не разведали бы тайные пружины, отлаживая и сверяя их почти всегда по школярным часам.
Источник: Литература Западной Европы 17 века — об этом, как и том, через кого оно было передано, ее уведомил Фламмарен. Я немедля отправился к принцессе Пфальцской, которая, впрочем, уже знала обо всем и сообщила мне подробность, теперь уже мной забытую, однако, сколько мне помнится, весьма важную речь шла об ошибке, которую Королева совершает, доверяясь Лионну. Принцесса Пфальцская прибавила, что первой мыслью Королевы, по получению письма из Брюля, о котором я уже упоминал, было вызвать меня в обычный час в маленькую молельню, однако она не решилась на это, боясь прогневать Ондедеи, который выказал уже неудовольствие этими приватными совещаниями. Но предательство Лионна так потрясло того же Ондедеи, что, отбросив прежнюю подозрительность, он сам стал настаивать, чтобы Королева приказала мне явиться к ней с наступлением ночи. Я поджидал Габури у якобинского монастыря [356], ибо прежнее место встречи у монастыря Сент- Оноре, известное Лионну, посчитали небезопасным. Габури отвел меня в маленькую галерею, которую по той же причине предпочли молельне. Я нашел Королеву в неописанной ярости против Лионна, которая, однако, не охладила ее ярости против Принца. Она вновь заговорила о предложении Окенкура, которому старалась придать вид безобидный. Я с твердостью ему воспротивился, доказывая ей, что предприятие это, если оно увенчается успехом, безобидным остаться не может. В гневе Королева стала даже осыпать меня упреками и выразила недоверие к моей искренности. Я вытерпел и упреки и недоверие с подобающими почтением и покорностью, а потом сказал: «Государыня, Ваше Величество не желает крови принца де Конде, я осмелюсь утверждать, что настанет день, когда Вы поблагодарите меня за то, что я помешал пролить ее против Вашей воли, ибо не пройдет и двух дней, как она прольется, если мы согласимся прибегнуть к способу, какой предлагает маркиз д’Окенкур». Вообразите только; самый невинный из планов Окенкура состоял в том, чтобы ворваться на рассвете во флигель Отеля Конде и захватить Принца в постели скажите, ну мыслимо ли было привести этот замысел в исполнение в доме, где все держались начеку, и против человека, который не знал себе равных в храбрости? После споров, весьма жарких и долгих, Королева вынуждена была смириться с тем, что я буду продолжать играть в Париже прежнюю свою роль. «Исполняя ее, Государыня, сказал я, смею Вас заверить, я или добьюсь того, что принц де Конде склонится перед Вашим Величеством, или погибну, служа Вам, и тогда кровь моя смоет подозрение в недостатке у меня преданности, которое Вам внушает Ондедеи». Видя, что я задет ее упреками, Королева наговорила мне множество милостивых слов, прибавив, что я несправедлив к Ондедеи, и она желает, чтобы я с ним свиделся. Она без промедления послала за ним Габури. Тот явился, разряженный как комедийный фанфарон и разубранный перьями, точно мул. Речи его показались мне еще нелепее его вида. Он твердил лишь о том, что нет ничего легче, нежели повергнуть в прах принца де Конде и восстановить права г- на Кардинала. Мои старания уговорить Королеву, чтобы она позволила Месьё арестовать Принца в Орлеанском дворце, он объявил смешными и затеянными лишь с одной целью помешать другим планам, более простым и разумным, какие можно составить против Принца. Словом, человек этот явил передо мной в этот вечер одну лишь смесь неприличия и злобы. Под конец он немного смягчился, вняв смиренным мольбам Королевы, которая, по- видимому, питала к нему глубокое почтение. А два дня спустя принцесса Пфальцская сказала мне, что то, чему мне пришлось стать свидетелем, не идет ни в какое сравнение с тем, как этот фанфарон вел себя на другой день, и что его обращение с Королевой отличалось наглостью беспримерной. Его несколько обуздало возвращение Барте, привезшего длинное письмо от Кардинала, в котором тот порицал, и притом с большой досадой, тех, кто помешал Королеве принять мой план арестовать Принца у Месьё, восхвалял меня за это предложение, Ондедеи называл сумасбродом, Ле Телье трусом, Сервьена и Лионна простофилями и просил Королеву, и притом весьма настоятельно, поторопиться с моей рекомендацией, г- на де Шатонёфа сделать главою Совета, а г- ну де Ла Вьёвилю дать должность суперинтенданта финансов. Час спустя после того, как письмо было расшифровано, Королева передала мне приказание явиться к ней между полуночью и часом ночи; она показала мне расшифрованное письмо, подлинность которого не внушала сомнений. Она сказала мне, что искренне радуется умонастроению г- на Кардинала, взяла с меня слово, что, уведомляя Месьё о письме, я представлю послание в самом выгодном свете и всеми силами постараюсь смягчить герцога Орлеанского в отношении г- на Кардинала. «Ведь я вижу, присовокупила она, он один удерживает вас; не будь вы связаны обязательством, данным Месьё, вы стали бы мазаринистом». Я был рад- радёшенек, что так дешево отделался, и отвечал ей, что обязательство мое приводит меня в отчаяние; утешаюсь я лишь уверенностью в том, что, будучи им связан, могу услужить Ее Величеству более, нежели будь я свободен. Затем Королева сказала, что, по мнению маршала де Вильруа, ей следует подождать совершеннолетия Короля, которое уже не за горами, чтобы во всеуслышание объявить о переменах в Совете, ибо новые назначения, которые окажутся весьма не по вкусу принцу де Конде, приобретут более силы и веса после события, в лучах которого еще ярче заблистает могущество трона. «Но, заметила она вдруг, по той же причине следовало бы отсрочить и вашу рекомендацию. Так считает маркиз де Шатонёф». При этом имени она улыбнулась. «Нет, нет, не беспокойтесь, присовокупила она, вот бумага, составленная по всей форме. Мы должны предупредить Принца, помешав ему вести против вас интриги в Риме». Вам нетрудно представить, как я отвечал Королеве, которая в этом случае и впрямь выказала мне истинное благоволение, ибо Кардинал обманул ее первую, уверив, что со мной следует поступать чистосердечно. Блюэ, адвокат при Совете и закадычный друг Ондедеи, много раз говорил мне впоследствии, что Ондедеи признался ему в тот вечер, когда прибыл из Брюля в Париж, что Кардинал более всего наказывал ему внушить самой Королеве, будто совершенно искренне намерен сделать меня кардиналом. «Если Королева, сказал он Ондедеи, будет знать, что у нас на уме, герцогиня де Шеврёз непременно это выведает». А на уме у них было и это вас, конечно, не удивит обвести меня вокруг пальца, воспользоваться мною для борьбы против принца де Конде, тайком расстроить мои планы в Риме, проволочить дело с моей рекомендацией, а там, придравшись к случаю, и вовсе пойти на попятный. Вначале, казалось, сама судьба потворствует их замыслам, ибо, когда на другой день вечером я уединился в доме аббата де Берне, чтобы без помех написать в Рим и отправить туда аббата Шарье хлопотать о моем назначении, я получил из Рима письмо с известием о кончине Панцироли [357]. Горестное это событие, которое в мгновение ока опрокинуло все взятые мной меры, какие я считал надежными, сильно меня опечалило, тем более что я понимал командор де Балансе, королевский посол в Риме, сам домогавшийся кардинальского сана, предпримет против меня все, что будет в его силах. Я, однако, все же отправил в Рим аббата Шарье, и он, как вы далее увидите, почти не встретил помех своим хлопотам, хотя Мазарини возвел на его пути все препятствия, какие только мог. Примечательно, что в продолжение беседы, какую я имел с Королевой касательно этого письма Кардинала, она ни словом не обмолвилась об отдельной записке (о ней г- н де Шатонёф рассказал мне на другой день), где Кардинал писал ей насчет предполагаемого брака принцессы Орлеанской, ныне великой герцогини Тосканской [358 ]с Королем. Прежде на брак с Королем весьма рассчитывала старшая дочь Месьё, ибо Кардинал внушал ей на него надежду; однако, видя, что в глубине души Мазарини отнюдь не намерен ему содействовать, она принялась фрондировать, и даже весьма рьяно. Мадемуазель де Монпансье с неописанной пылкостью ратовала за освобождение принца де Конде. Но Месьё знал ее как облупленную и так мало уважал, что на выходки ее не обращал внимания даже в ту пору, когда их следовало брать в расчет, хотя бы памятуя о ее звании. Поэтому не посетуйте на меня, что до сих пор я не позаботился вам о них рассказать. Кардинал, полагавший, что Месьё скорее прельстится надеждой выдать за Короля свою младшую дочь, которая и в самом деле куда более подходила ему по возрасту, просил Королеву всячески укрепить упования Месьё на этот союз, однако пуще всего остерегаться прибегать к моему посредничеству, ибо, писал Кардинал, «коадъютор сделает к этому шаги более скорые и решительные, нежели это выгодно теперь Вашему Величеству». Именно такие слова стояли в записке, которую показал мне г- н де Шатонёф, поклявшийся, что снял копию с оригинала, писанного рукой самого Мазарини. Кардинал просил Королеву, чтобы герцогу Орлеанскому об этих словах или, скорее, об этих намерениях, сообщил Белуа, «в том случае, однако, стояло в записке, если на него по- прежнему можно положиться». Месьё клялся мне раз двадцать, если не более, что ему не делали такого предложения ни прямо, ни обиняком. Два эти обстоятельства противоречат друг другу, а вот вам еще одно, не менее загадочное. Я уже говорил вам, что Кардинал страшно разбранил в своем письме тех, кто отговорил Королеву воспользоваться моим планом арестовать принца де Конде в Орлеанском дворце. Поэтому я ожидал, что теперь она ухватится за эту мысль и даже потребует от меня исполнить то, что я почти обещал ей, предлагая этот план. Я был удивлен сверх всякой меры, что это даже не приходит ей в голову, да и ныне, по зрелом размышлении, меня удивляет, что ни Ле Телье, ни Сервьен, ни принцесса Пфальцская, которых я вновь и вновь расспрашивал об этом предмете, по- видимому, также не знали, в чем тут дело. Это тем более странно, что все они убеждены письмо Кардинала было подлинным и в этом вопросе искренним.
Источник: Литература Западной Европы 17 века — бы в истории, если бы историю всегда писали люди, сами причастные к ее тайнам и потому способные подняться над мелким тщеславием вздорных писак, которые, будучи рождены на задворках и ни разу не допущенные в переднюю, похваляются тем, будто им известно все, что происходит в кабинетах. В этом смысле меня изумляет наглость людишек во всех отношениях ничтожных, которые, полагая, что проникли в тайники сердца тех, кто принял самое живое участие в описываемых мной событиях, не нашли такого происшествия, которого ход не посчитали бы открытым им от причины до следствия. Однажды на столе в кабинете принца де Конде я увидел два или три сочинения, писанных этими угодливыми и продажными душонками [359]. Видя, что я их перелистываю, он сказал мне: «Эти пигмеи изображают нас с вами такими, какими были бы они сами, окажись они на нашем месте». Мудрое замечание.
Источник: Литература Западной Европы 17 века — «Причина этого мне известна, сказала мне принцесса Пфальцская, которой я на другой день признался, что заметил особенную настойчивость Королевы в этом вопросе. Сервьен с утра до ночи твердит Ее Величеству, что вы в сговоре с принцем де Конде и в силу этого сговора в некоторых случаях не станете являться на ассамблеи». Я не пропустил ни одной из них и держался при этом так, что хотя бы плоды моих усилий должны были заставить Сервьена устыдиться своих подозрений. Я старался угодить принцу де Конде, но лишь таким образом, какой не мог прийтись ему по вкусу. Я поддерживал все, что он говорил против Мазарини, но при этом не упускал случая пролить свет на тайные переговоры, какие между ними ведутся, и на причины, по каким Принц недоволен Кардиналом; такие разоблачения были весьма некстати для партии, которая в глубине души желала одного примириться с двором, нагнав страху на первого министра. Принц де Конде всегда был противником междоусобицы, а г- н де Ларошфуко, полновластно руководивший герцогиней де Лонгвиль и принцем де Конти, неизменно склонен был к переговорам. Обстоятельства вынуждали их всех произносить решительные и сокрушительные речи, которые помогли бы им достигнуть цели, не будь фрондеров, усердно и старательно толковавших эти речи двору и народу. Королева, всегда отличавшаяся гордыней, перестала верить посулам, которым неизменно предшествовали угрозы. Кардинал перестал бояться, увидев, что принц де Конде уже не властвует над Парижем или, во всяком случае, не властвует над ним безраздельно. Народ, которому открыли подоплеку происходящего, более не давал веры тому, в чем его хотели убедить, прикрываясь необходимостью борьбы с Мазарини, уже не мозолившим ему глаза. Эти обстоятельства, а также известие о моем совещании с Лионном и то, что Буше сообщил Принцу о приближении двух гвардейских рот, вынудили Его Высочество б июля в два часа пополудни покинуть Отель Конде и удалиться в замок Сен- Мор. Без сомнения, у него не оставалось иного выхода; удержаться в Париже он мог разве при условии, если бы решился уже тогда на то, на что решился позднее то есть обороняться открыто. Он не захотел этого, ибо еще не решился на гражданскую войну, к которой бесспорно испытывал крайнее отвращение. Некоторые осуждали его за нерешительность, я же, напротив, нахожу, что следует воздать хвалу ее причине; мне противна наглость грязных душонок, которые осмелились написать и обнародовать, будто человек, бесстрашием и доблестью своей подобный Цезарю, способен был поддаться неуместной робости. Презренные и вздорные эти писаки заслуживают публичной порки.
Литература Западной Европы 17 века — < Литература Западной Европы 17 века - <