Художественный талант Антона Павловича Чехова формировался в эпоху глухого безвременья 80-х годов, когда в миросозерцании русской интеллигенции совершался болезненный перелом. Идеи революционного народничества и противостоящие им либеральные теории, еще недавно безраздельно царившие в умах семидесятников, теряли живую душу, застывали, превращались в схемы и догмы, лишенные окрыляющего внутреннего содержания. После первомартовской катастрофы 1881 года – убийства народовольцами Александра II – в стране началась правительственная реакция, сопровождавшаяся кризисом как народнической, так и либеральной идеологии. Чехову не довелось участвовать в каком-либо серьезном общественном движении. На его долю выпало другое – быть свидетелем горького похмелья на отшумевшем еще в 70-е годы жизненном пиру.
Похоже, что все были влюблены, разлюбили и теперь ищут новых увлечений,- с грустной иронией определял Чехов суть общественной жизни своего времени. Эпоха переоценки ценностей, разочарования в недавних (*159) программах спасения и обновления России отозвалась в творчестве Чехова скептическим отношением ко всяким попыткам уловить жизнь с помощью тех или иных общественных идей.
Во всякой религии жизни,- замечали современники Чехова,- он как бы заподозревал догму, скептически-опасливо сторонился от нее, как бы боясь потерять свободу личности, утратить точность и искренность чувства и мысли. Отсюда возникала неприязнь Чехова к догме и ярлыку, к попыткам людей в отчаянии зацепиться за ту или иную недоконченную идейку и, фанатически отдавшись ей, утратить чувство живой жизни и вне себя, и в себе самих. Все, что напутали, что настроили, чем загородили себя люди, все нужно выбросить, чтобы почувствовать жизнь, войти в первоначальное, простое отношение к ней – так определяли основной пафос творчества Чехова его современники.
Именно непосредственными соприкосновениями с жизнью Чехов-художник особенно дорожил, сознавая изжитость всех современных ему общих идей и утверждая, что общую идею или бога живого человека нужно искать заново, что ответ на мучительный вопрос о смысле человеческого существования может дать только жизнь в ее сложном историческом самодвижении и саморазвитии. Любая общественная теория – это итог, результат жизненного процесса и одновременно отвлечение, абстрагирование от него.
Чехов, не удовлетворенный наличными итогами, более ценит сам жизненный процесс. Языку логических понятий и отвлеченных рассуждений он предпочитает язык художественного образа, язык интуитивных догадок и прозрений. В отличие от гениальных предшественников – Толстого и Достоевского, Чехов не обладал ясной и теоретически осмысленной общественной программой, способной заменить старую веру отцов. Но это не значит, что он влачился по жизни без крыльев, без веры и надежд. Во что же верил и на что надеялся Чехов?
Он чувствовал, как никто другой, исчерпанность тех форм жизни, которые донашивала к концу XIX века старая Россия, и был, как никто другой внутренне свободен от них. Чем более пристально вглядывался Чехов в застывающую в самодовольстве и равнодушном отупении жизнь, тем острее и проницательнее, с интуицией гениального художника ощущал он пробивавшиеся сквозь омертвевшие формы к свету еще подземные толчки какой-то иной, новой жизни, с которой Чехов и заключил духовный союз.
Какой будет она конкретно, писатель не знал, но полагал, что в основе ее должна (*160) быть такая общая идея, которая не усекала бы живую полноту бытия, а, как свод небесный, обнимала бы ее: Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он смог; бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа. Все творчество Чехова – призыв к духовному освобождению и раскрепощению человека. Проницательные друзья писателя в один голос отмечали внутреннюю свободу как главный признак его характера. М.
Горький говори Чехову: Вы, кажется, первый свободный и ничему не поклоняющийся человек, которого я видел. Но и второстепенный беллетрист, знакомый Чехова, писал ему: Между нами Вы – единственно вольный и свободный человек, и душой, и УМОМ, и телом вольный казак. Мы же все в рутине скованы, не вырвемся из ига.
В отличие от писателей-предшественников, Чехов уходит от художественной проповеди. Ему чужда позиция человека, знающего истину или хотя бы претендующего на знание ее. Авторский голос в его произведениях скрыт и почти незаметен. Над рассказами можно плакать и стенать, можно страдать заодно со своими героями, но, полагаю, нужно это делать так, чтобы читатель не заметил. Чем объективнее, тем сильнее выходит впечатление,- говорил Чехов о своей писательской манере.
Когда я пишу,- замечал он,- я вполне рассчитываю на читателя, полагая, что недостающие в рассказе субъективные элементы он подбавит сам. Но один из критиков начала XX века справедливо писал, что чеховская недоговоренность и сдержанность действуют на читателя сильнее громких слов: И когда он о чем-либо стыдливо молчал, то молчал так глубоко, содержательно, что как бы выразительно говорил. В отказе от прямого авторского высказывания, в нежелании сковывать свободу читательского восприятия проявлялась вера Чехова в могучую силу искусства. Он добивался облагораживающего влияния на читателя самого художественного слова, без всякого посредничества. Потеряв доверие к любой отвлеченной теории, Чехов довел реалистический художественный образ до предельной отточенности и эстетического совершенства.
Он достиг исключительного умения схватывать общую картину жизни по мельчайшим ее деталям. Реализм Чехова – это искусство воссоздания целого по бесконечно малым его величинам. В описании природы,- замечал Чехов,- надо хвататься за мелкие частности, группируя их таким образом, (*161) чтобы по прочтении, когда закроешь глаза, давалась картина.
Например, у тебя получится лунная ночь, если ты напишешь, что на мельничной плотине яркой звездочкой мелькало стеклышко от разбитой бутылки и покатилась шаром черная тень собаки или волка. Он призывал своих собратьев по перу овладевать умением коротко говорить о длинных предметах и сформулировал афоризм, ставший крылатым: Краткость – сестра таланта.
Знаете, что Вы делаете? – обратился однажды к Чехову Горький.
— Убиваете реализм… Дальше Вас никто не может идти по сей стезе, никто не может писать так просто о таких простых вещах, как Вы это умеете. После самого незначительного Вашего рассказа – все кажется грубым, написанным не пером, а точно поленом. Путь Чехова к эстетическому совершенству опирался на богатейшие достижения реализма его предшественников. Ведь он обращался в своих коротких рассказах к тем явлениям жизни, развернутые изображения которых дали Гончаров, Тургенев, Салтыков-Щедрин, Толстой и Достоевский.
Искусство Чехова превращалось в искусство больших обобщений. Используя открытия русского реализма второй половины XIX века, Чехов вводит в литературу повествование с опущенными звеньями: путь от художественной детали к обобщению у него гораздо короче, чем у его старших предшественников.
Он передает, например, драму крестьянского существования в повести Мужики, замечая, что в доме Чикильдеевых живет кошка, глухая от побоев. Он не распространяется много о невежестве мужика, но лишь расскажет, что в избе старосты Антипа Сидельникова вместо иконы в красном углу висит портрет болгарского князя Баттенберга. Шутки Чехова тоже построены на сверхобобщениях. Рисуя образ лавочника в рассказе Панихида, он замечает: Андрей Андреевич носил солидные калоши, те самые громадные, неуклюжие калоши, которые бывают на ногах только у людей положительных, рассудительных и религиозно убежденных. В повести В овраге волостной старшина и писарь до такой степени пропитались неправдой, что даже кожа на лице у них была какая-то особенная, мошенническая.
А из повести Степь мы узнаем, что все рыжие собаки лают тенором. Обратим внимание, что юмор Чехова обнажает характерные особенности его художественного мироощущения: он основан на возведении в закон любой мелочи и случайности. Фасон калош говорит о религиозных убеждениях их хозяина, а цвет (*162) собачьей шерсти напрямую связывается с особенностями собачьего голоса.