Но лишь Антон Павлович Чехов из всех своих братьев сумел достойно распорядиться своим талантом и стал известным всему миру русским писателем. Для этого была нужна постоянная работа над собой, тот неустанный труд самовоспитания, которому Чехов предавался всю жизнь. По воле судьбы он рано почувствовал себя самостоятельным и был поставлен перед необходимостью не только борьбы за собственное существование, но и за жизнь семьи.
В 1876 году Павел Егорович вынужден был признать себя несостоятельным должником и бежать в Москву. Вскоре туда переехала вся семья, а дом, в котором жили Чеховы, купил их постоялец Г.
П. Селиванов.
Оставшийся в Таганроге Чехов с милостивого разрешения Селиванова три года жил в бывшем своем доме в качестве постояльца. Средства к жизни он добывал репетиторством, продажей оставшихся в Таганроге вещей. Из Москвы от матери шли тревожные письма с просьбой о поддержке. Приходилось по мере сил и возможностей помогать. Общее несчастье сплотило семью.
Забывались детские обиды. Отец и мать,- говорил Чехов,- единственные для меня люди на всем земном шаре, для которых я ничего никогда не пожалею.
Если я буду высоко стоять, то это дела их рук, славные они люди, и одно безграничное их детолюбие ставит их выше всяких похвал. Чехов упорно борется с двумя главными пороками, типичными для таганрогских обывателей: надругательством над слабыми и самоуничижением перед сильными.
Следствием первого порока являются грубость, заносчивость, чванство, надменность, высокомерие, зазнайство, самохвальство, спесивость; следствием второго – раболепство, подхалимство, угодничество, самоуничижение и льстивость. От этих пороков не было свободно все купеческое общество, в том числе и отец, Павел Егорович.
Более того, в глазах отца эти пороки выглядели едва ли не достоинствами, на них держался общественный порядок: строгость и сила по отношению к подчиненным и безропотное подчинение по отношению к вышестоящим. Изживая в себе эти пороки, Чехов постоянно воспитывал и других, близких ему людей. Из Таганрога он пишет в Москву своему брату Михаилу: Не нравится мне одно: зачем ты величаешь особу свою (*167) ничтожным и незаметным братишкой.
Ничтожество свое сознаешь? Не всем, брат, Мишам надо быть одинаковыми. Ничтожество свое сознавай, знаешь где?
Перед Богом… перед умом, красотой, природой, но не перед людьми. Среди людей нужно сознавать свое достоинство.
Ведь ты не мошенник, честный человек? Ну и уважай в себе честного малого и знай, что честный малый не ничтожность. Постепенно растет авторитет Чехова в семье. Его начинает уважать и прислушиваться к его словам даже отец, Павел Егорович. А с приездом Антона в Москву, по воспоминаниям Михаила, его воля сделалась доминирующей.
В нашей семье появились неизвестные… дотоле резкие отрывочные замечания: Это неправда, Нужно быть справедливым, Не надо лгать и так далее. Среди писем, в которых Чехов пытался благотворно подействовать на безалаберных своих братьев, особенно выделяется наставление Николаю. Антон убежден, что человек способен усилиями ума и воли изменять свой характер. Он развертывает перед Николаем целую программу нравственного самоусовершенствования: Воспитанные люди, по моему мнению, должны удовлетворять следующим условиям: Они уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы…
Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам. Они болеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом… Они чистосердечны и боятся лжи, как огня… Они не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают… Из уважения к чужим ушам они чаще молчат…
Они не суетны. Их не занимают такие фальшивые бриллианты, как знакомства с знаменитостями… Истинные таланты всегда сидят в потемках, в толпе, подальше от выставки…
Даже Крылов сказал, что пустую бочку слышнее, чем полную… В 1879 году Чехов окончил гимназию, которая, по его словам, более походила на исправительный батальон. Но из среды учителей Чехов выделял Ф. П. Покровского, преподавателя Священной истории, который на уроках с любовью говорил о Шекспире, Гете, Пушкине, но особенно о Щедрине, которого он почитал.
Заметив в Чехове юмористический талант, Покровский дал ему шутливое прозвище Чехонте, которое стало вскоре псевдонимом начинающего писателя. Приехав в Москву, Чехов поступил на медицинский факультет Московского университета, который славился замечательными профессорами (А.
И. Бабухин, В. Ф. Снеги-(*168)рев, А.
А. Остроумов, Г. А. Захарьин, К. А.
Тимирязев), пробуждавшими у студентов уважение к науке. Под их влиянием Чехов задумывает большое исследование Врачебное дело в России, тщательно изучает материалы по народной медицине, русские летописи. Труд остался незаконченным, но многое дал Чехову-писателю.
Не сомневаюсь, занятия медицинскими науками имели серьезное влияние на мою литературную деятельность,- говорил он впоследствии,- они значительно раздвинули область моих наблюдений, обогатили меня знаниями, истинную цену которых для меня, как писателя, может понять только тот, кто сам врач; они имели также и направляющее влияние… Уважение к точным научным знаниям стало характерной особенностью писательского мироощущения Чехова. Врач и поэт в нем нисколько не враждовали друг с другом. И анатомия, и изящная словесность имеют одинаково знатное происхождение, одни и те же цели, одного и того же врага – черта, и воевать им положительно не из-за чего. Борьбы за существование у них нет.
Если человек знает учение о кровообращении, то он богат; если к тому же выучивает еще историю религии и романс Я помню чудное мгновенье, то становится не беднее, а богаче, – стало быть, мы имеем дело только с плюсами. Потому-то гении никогда не воевали, и в Гете рядом с поэтом прекрасно уживался естественник. Ранний период творчества Писать Чехов начал еще в Таганроге. Он даже издавал собственный рукописный журнал Зритель, который периодически высылал братьям в Москву. В 1880 году в журнале Стрекоза появляются первые публикации его юмористических рассказов. Успех вдохновляет Чехова: начинается активное сотрудничество его в многочисленных юмористических изданиях – Зрителе, Будильнике, Москве, Мирском толке, Свете и тенях, Новостях дня, Спутнике, Русском сатирическом листке, Развлечении, Сверчке. Чехов публикует свои юморески под самыми разными, смешными псевдонимами: Балдастов, Брат моего брата, Человек без селезенки, Антонсон, Антоша Чехонте. В 1882 году на его талант обращает внимание русский писатель и редактор петербургского юмористического журнала Осколки Н. А. Лейкин, который приглашает Чехова к постоянному сотрудничеству. Время начала 80-х годов далеко не благоприятно для развития глубокой сатирической журналистики. В стране сгущается правительственная реакция. Цензоры повсеместно (*169) вычеркивают слово лысый, дабы уберечь читателя от любого намека на лысого императора Александра III. Потому, и юмор в осколочной беллетристике 80-х годов ориентировался на вкусы мещанской публики. Разрешалось смеяться легко и весело над мелочами повседневной, непритязательной жизни, но не рекомендовалось высмеивать ничего всерьез. Юмористические журналы 80-х годов имели в основном развлекательный, чисто коммерческий характер, а потому и связывать рождение большого чеховского таланта с юмористической беллетристикой невысокого полета, по-видимому, нельзя. Колыбелью этого таланта была классическая литература, традиции которой успешно осваивал юный Чехов. В ряде его рассказов мелькают щедринские образы торжествующей свиньи, ежовых рукавиц, помпадуров. Использует Чехов и щедринские художественные приемы зоологического уподобления, гротеска. В Философских определениях жизни он уподобляет жизнь безумцу, ведущему самого себя в квартал и пишущему на себя кляузу. В Случаях mania grandiosa сообщается об отставном капитане, помешанном на теме сборища воспрещены. И только потому, что сборища воспрещены, он вырубил свой лес, не обедает с семьей, не пускает на свою землю крестьянское стадо. Здесь же действует отставной урядник, который помешался на теме а посиди-ка ты, братец. Он сажает в сундук кошек и собак, держит их взаперти. В бутылках томятся у него тараканы, клопы и пауки. А когда у него заводятся деньги, урядник ходит по селу и нанимает желающих сесть под арест. Однако гротеск и сатирическая гипербола не становятся определяющими принципами чеховской поэтики. Уже в рассказе Унтер Пришибеев гиперболизм сменяется лаконизмом, выхватыванием емких художественных деталей, придающих характеру героя почти символический смысл. Не нарушая бытовой достоверности типа, Чехов отбирает наиболее существенные его черты, тщательно устраняя все, что может эти черты затенить или затушевать. Ранние рассказы Чехова сплошь юмористичны, причем юмор в них весьма оригинален и резко отличен от классической литературной традиции. В русской литературе XIX века, начиная с Гоголя, утвердился так называемый высокий смех, смех сквозь слезы. Комическое воодушевление у Гоголя и его последователей сменялось, как правило, чувством грусти и глубокого уныния. У Чехова, напротив, смех весел и беззаботно заразителен: не смех (*170) сквозь слезы, а смех до слез. Это связано с особым восприятием мира, с особым чеховским отношением к нему. Жизнь в ранних рассказах Чехова еще не доросла до человеческого уровня, она дика и первобытна. Ее хозяева напоминают рыб, насекомых, животных. В рассказе Папаша, например, сам папаша толстый и круглый, как жук, а мамаша – тонкая, как голландская сельдь. Это люди без морали, без человеческих понятий. В рассказе За яблочки так прямо и сказано: Если бы сей свет не был сим светом, а называл бы вещи настоящим их именем, то Трифона Семеновича звали бы не Трифоном Семеновичем, а иначе: звали бы его так, как зовут вообще лошадей да коров. Элементы зоологического уподобления встречаются и в рассказе Чехова Хамелеон, где полицейский надзиратель Очумелов и золотых дел мастер Хрюкин по-хамелеонски перестраиваются в своем отношении к собаке в зависимости от того, генеральская она или не генеральская. Очень часто в раннем творчестве Чехов комически обыгрывает традиционные в русской литературе драматические ситуации. По-новому решает он, например, излюбленный в нашей классике конфликт самодура и жертвы. Начиная со Станционного смотрителя Пушкина, через Шинель Гоголя к Бедным людям Достоевского и далее к творчеству Островского тянется преемственная нить сочувственного отношения к маленькому человеку, к жертве несправедливых общественных обстоятельств. Однако в 80-е годы, когда казенные отношения между людьми пропитали все слои общества, маленький человек превратился в мелкого человека, утратил свойственные ему гуманные качества. В рассказе Толстый и тонкий именно тонкий более всего лакействует, хихикая, как китаец: Хи-хик-с. Чинопочитание лишило его всего живого, всего человеческого.