Михаил Эпштейн профессор теории культуры и русской литературы университета Эмори (Атланта, США)
Точно так же подвижны и границы языковой вселенной. Те знаковые массивы, которые служат лишь буквенно-фонетическим материалом для образования слов, все эти наборы букв, например, «агинк», скрытое в «книга», — могут артикулироваться как самостоятельные слова, стать элементами лексической и морфологической системы языка. Не обязательно изобретать новые, морфологически членимые слова – можно просто передвинуть границы лексико-грамматической системы, хотя сделать это гораздо труднее, чем с художественно-выставочной системой, потому что система языка первична и к ней причастны все живущие. И все-таки, «наскакивая на границы языка», мы раздвигаем эти границы. А если вспомнить, что, согласно тому же Витгенштейну, «границы моего языка – границы моего мира», то, реверсируя язык, выворачивая наизнанку и заново морфологизируя и лексикализуя обратный буквенный порядок слов, мы раздвигаем границы своего мира.
Теперь обратимся к М. Хайдеггеру, который так вводит нас в метафизические глубины «ничто»: «Ничто – не предмет, ни вообще что–либо сущее. Оно не встречается ни само по себе, ни пообок от сущего наподобие приложения к нему. Ничто есть условие возможности раскрытия сущего как такового для человеческого бытия. Ничто не составляет, собственно, даже антонима к сущему, а исходно принадлежит к самой его основе. /…/Только потому, что в основании человеческого бытия приоткрывается Ничто, отчуждающая странность сущего способна захватить нас в полной мере. Только когда нас теснит отчуждающая странность сущего, оно пробуждает в нас и вызывает к себе удивление. Только на основе удивления – т. е. открытости Ничто – возникает вопрос «почему?»» 4
Хайдеггер здесь развивает мысль, дословно близкую витгенштейновской: «об изумлении, что что–то существует», или «о том, что странность сущего пробуждает в нас и вызывает к себе удивление». Что такое это Ничто, которое в нас и нами удивляется сущему? Как представить и выразить его? И здесь Хайдеггер употребляет лингвистический термин «антоним»: «Ничто не составляет, собственно, даже антонима к сущему, а исходно принадлежит к самой его основе». Это значит, что мы не может обозначить Ничто, лежащее в основании сущего и всех сущих вещей, антонимами их имен, т. е. простым отрицанием, словами, противоположными по смыслу. Ничто, лежащее в основе бытия, не называется «небытие» или «противобытие», потому что эти антонимы просто выставляют нечто противоположное бытию, а вовсе не то Ничто, которое лежит в основе самого бытия. Конечно, мы можем отнестись к этому Ничто простым актом молчания, выходом за предел языка, но ведь это Ничто – свое для бытия в целом и для каждой отдельной бытийности, у него должно быть много имен, оно столь же конкретно и многообразно, как формы самого бытия.
На всякое «нечто» есть свое «ничто», на всякое «что-то», «кое-что», «что-нибудь» – свое «ничто-то», «кое-ничто», «ничто-нибудь» и т. д.
Чтобы найти особый знак этого Ничто для бытия и для каждой именуемой предметности и «чтойности», мы опять-таки должны использовать само это имя, но не в его механическом отрицании через приставки «не-» или «противо-«, а в его неузнаваемой, удивляющей странности. Ничто, как оно раскрывается в бытии, называется не его антонимом «небытие», а реверсивом «еитыб». Именно в нем знаково артикулируется та «отчуждающая странность сущего», которая переворачивает знакомое имя «бытие» и побуждает прочитать его наоборот, а прочитав, осмыслить. Мы смотрим на пестрый ковер действительности, на хорошо прописанные линии, узоры, каждый из которых представлен четко вытканными, окрашенными нитями. Таков мир наличных знаков. И вдруг мы заглядываем на этот ковер с другой стороны и видим спутанные, беспорядочные нити, блеклые краски, расплывчатые узоры. Тогда-то отчуждающая странность сущего и настигает нас, когда мы читаем «бытие» как «еитыб», «знание» как «еинанз», «вера» как «арев», «истина» как «анитси», «земля» как «ялмез». Если бы мы читали это как «незнание», «неверие», «не-истина», «не-земля», то есть как антонимы, оно не вызывало бы в нас этого чувства отчуждения языка через сам язык и через обращение каждого его имени. Вот передо мной агинк, загадочный объект, который раньше воспринимался как обыкновенная книга; а теперь я вижу, как он машет крыльями и пытается от меня улететь, помахивая на прощанье мириадами белых крыльев в черных крапинках. Конечно, мы приневолили вещь, твердо назвав ее книгой, и заставили ее нам служить черными значками на белых страницах – а ведь она, агинк, принадлежит и другому миру и готова в него улететь, помигивая своими крапчатыми крыльями…
Между «это» и «отэ», между «камень» и «немак», между ортонимом и реверсивом приоткрывается Ничто. Не то абстрактное Ничто, которое именуется «Ничто» (увы, и сам Хайдеггер не находит для него более странного, отчуждающего имени, чем рутинно заготовленное в философском словаре), — но «отчин», то единственное, данному ничто присущее ничто, которое связывает его с его иным, его исподом. Небо являет это свое ничто как «обен», море как «ером», а мрак – как «карм».
И это же ничто приоткрывается во мне самом. Я Эпштейн, но, конечно же, во мне есть и Нйетшпэ, как во всяком Михаиле есть Лиахим. Я, Лиахим Нйетшпэ, чувствую в себе эту сырую массу своего лиахимного вещества, необработанную скалу своего нйетшпэнства, из которого я вырублен на свет и в которую вернусь, как Адам в адама, ту красную глину, из которой его вылепил Господь. В том-то и дело, что у каждого – свое ничто, из которого он обытиен. У каждого сущего свое имя этой странности. Аксот – так называется отчуждающая странность тоски. Абжурд – отчуждающая странность дружбы, оверед — дерева, а канз – знака. И само «еитыб» для меня – это не отрицание бытия, это не небытие, а это состояние до раздела на бытие и небытие, то, из чего бытие выходит, отделяясь от небытия. Вначале был еитыб.
4. Реверсия в языке и мироздании
Теперь мы можем оценить и обозначить все многообразие мира явлений, вывернутых, как и их имена. Стол – лотс для того, кто живет под столом, например, для ребенка, для собаки, для пьяницы, для любого «подстольника», человека, который лежит под ним и смотрит на него снизу. Лирическое постижение лотса выразил поэт Николай Глазков, когда писал: «Я на мир взираю из-под столика». Собственно, всякий невольник мировых событий, не званый на их пир, но застигнутый врасплох и наблюдающий их снизу, видит не стол, а лотс. Оставить записку на лотсе – значит, наклеить ее под крышку стола, в надежде, что адресат сумеет ее обнаружить именно в этом неподходящем месте. «Лотс» – это имя всех странностей и чуждостей, всех остранений и очуждений, в которых может оказаться столь знакомый нам предмет мебели. Для именования перевернутых объектов подходят перевернутые слова. После бурной вечеринки вокруг валяются лотсы и лутсы.
Такая перевернутость случается не только в пространстве, но и во времени. Например, человек своим беспорядочным образом жизни или природа своим причудливым северным нравом обращают ночь в день, а день в ночь. Очевидно, это уже не день, а нед, и не ночь, а чон. В любом слове скрыто противослово, смысл которого задается самим исходным словом, точнее, совокупностью его переопределений, инополаганий. «Тноз» – это зонт, которым не укрываются от дождя, а втыкают в швейную машинку, как в афоризме Лотреамона: «Это прекрасно так же, как встреча швейной машинки и зонта на операционном столе». Вообще, вводя противослово, мы сразу умножаем число понятий, вещей, мировых проекций. Мир становится шире, альтернативнее, иномирнее. Все смотрят в зеркало – а попробуем заглянуть в олакрез! Ола-ла! — как бы не обрезаться, ведь зеркало с обратной стороны может быть не отшлифовано.
Речь идет об универсальной палиндромии, которая потенциально охватывает все лексические единицы языка и является анизотропной, т. е. в обратном прочтении меняет порядок букв и создает возможность иного смысла. Это богатая, содержательная палиндромия, которая не ограничивается тавтологией прямого и обратного прочтения, но творит новые слова и смыслы. Так выявляется огромная лексическая масса «противоязыка», ждущая своего смыслового раскрытия. Обратимый (но еще не обращенный) буквенно-фонетический состав знаковой вселенной – это как темная материя в физической вселенной, которая составляет его основную массу (только 4% приходится на видимое вещество).
4. М. Хайдеггер. Время и бытие. М.: 1993, С. 22–23, 26
— 3
Грамматические нормы. Глагол, прилагательное, местоимение. Собирательные и количественные числительные, склонение числительных. Об этом смотрите в разделе