Пэт Роджерс. Генри Филдинг. Биография Глава III. Политика и пьесы (1734-1737)

Пэт Роджерс. Генри Филдинг. Биография
Глава III. Политика и пьесы (1734-1737)

«Всеобщий зритель», где в ту пору ведущую роль играл Генри Бейкер, зять Дефо. Критикуя Филдинга за поспешность и «небрежность» письма, автор заметки составляет такое шуточное завещание: «Кроме того, отдаю и завещаю все свое прилежание моему крайне небрежному другу Генри Драма, эсквайру. Возможно, мир сочтет этот дар ненужным на том основании, что упомянутый Генри Драма, эсквайр, поставляет для сцены четыре пьесы в каждый сезон; но поскольку пьесы эти пишутся с невообразимой быстротой и непременно в те мрачные дни, когда на бирже падают акции, то это наследство даст ему возможность просмотреть заново и исправить свои сочинения. А дабы упомянутый Генри Драма не дал упомянутому прилежанию дурного употребления, расходуя его без остатка на балладные фарсы, то я желаю, чтобы упомянутое наследство выдавалось ему равными частями и по мере необходимости».) Филдинга, заметка била и по очень болезненному месту: выходец из обедневшего и захудалого аристократического рода, старший сын в семье, он не получил наследства, на которое был вправе рассчитывать. Что же касается спекуляций на бирже, то об этом нам ничего не известно.)»О поэзии». Нетрадиционно названная «рапсодией», эта меткая и злая поэма содержит известные слова: «блохи есть у блох». Чуть дальше, рассуждая об «искусстве снижения» в литературе, Свифт пишет:

В поэзии — иное дело —
Верх есть, но снизу нет предела.
В нас Уэлстэд возбуждает смех;
Мы думаем: он ниже всех.
Но, рассудив, решаем мы же,
Что Филдинг опустился ниже. Перевод Ю. Левина.)»Дунсиаде»*. Правда, существует другая редакция текста, где вместо «Филдинга» стоит: «лауреат», то есть Колли Сиббер; правда и то, что ирландский издатель Свифта Джордж Фолкнер говорил о «высочайшем уважении», которое декан испытывал к Филдингу. Однако кому-то в Лондоне — пусть даже злейшему литературному врагу — все-таки казалось, что Филдингу самое место в поэме Свифта*. Ведь мало чести угодить в один ряд с Леонардом Уэлстэдом, ничтожным рифмоплетом с претензией на утонченность чувств.) Лейдене, шесть лет назад. Новый вариант «Авторского фарса» пошел в «Друри-Лейн» сразу после Нового года; здесь умножились нападки на Хайдеггера, Сиббера и прочих и еще более ужесточилась сатира на итальянскую оперу. Пьеса выдержала всего шесть представлений. Спустя три месяца, после известных трудностей, о которых — позже, Филдинг вернулся в Хеймаркет и в Маленьком театре, свидетеле его первых успехов, поставил «Дон Кихота в Англии». По своему духу эта живая комедия в большей степени, нежели другие пьесы Филдинга, приближается к его поздним романам (и романам его последователя Смоллетта). В комедии тринадцать песен, однако их роль скромнее, чем в ранних балладных операх. Дон Кихот оказывается причастным к предвыборной борьбе, что дает драматургу возможность заклеймить коррупцию в сельских «боро», снискавших себе печальную славу самых продажных избирательных округов. Несомненно, Филдинг имел в виду определенный город (и, может, не один), но какой именно — неясно. Солсбери, к примеру, славился неподкупностью, оберегал независимость своих депутатов. Соседний Олд-Сарэм и в расчет принимать не стоит: это была распаханная пустошь, скорее археологический объект, чем населенный пункт, и, поскольку Питты всецело распоряжались его семью голосами, бессмысленны были бы и подкуп, и предвыборная кампания в любой форме. Но Филдинг, конечно, знал и такие города, где соперничество партий выливалось с обеих сторон в яростную и дорогостоящую кампанию: Хиндон, Шефтсбери, Милборн-Порт — все они неподалеку от Ист-Стоура; знал Филдинг и Стокбридж, Вуттон-Бассит и, может быть, Чичестер и Вустер {Как «продажный боро» был особенно известен Хиндон. В 1734 году избирательную кампанию в нем выиграли Стивен и Джордж Фоксы; когда Стивен надумал выдвигаться от Шефтсбери, на освободившееся место выбрали его брата, Генри (он однокашник Филдинга). К событиям пьесы ближе стоят выборы 1727 года, когда борьба разгорелась с небывалой силой, и с большой долей вероятности можно предполагать, что чиновник, контролировавший парламентские выборы, был подкуплен и результаты подтасованы. Пройдет немало лет, но и в 1750 году наблюдатель выскажется по поводу этого избирательного округа: «Подлежит продаже». Не исключено, что на него-то и намекал Филдинг в своих пьесах (в том числе в «Пасквине») и романах. — Прим. авт.}. Пьеса полна хогартовской «добродушной веселости», как определяет ее один критик, в ней нет партийного пристрастия, хотя к изданию пьесы, последовавшему вскоре после ее премьеры, Филдинг подготовил оппозиционное по тону посвящение графу Честерфилду. Сценическому успеху пьесы в огромной степени способствовал образ неотесанного мужлана сквайра Баджера: Чарлз Маклин заставлял бояться этого забавного нахала {В 1770 году доктор Арн поставит маленькую оперу «Сквайр Баджер» — по мотивам пьесы Филдинга. Особым успехом она не пользовалась. — Прим. авт.}.)»Друри-Лейн» 15 января в паре с исправленным «Авторским фарсом», — это двухактовая «Служанка-интриганка». Ее сюжет заимствован из полузабытой, тридцатилетней давности французской пьесы. Подобно многим балладным операм, ее потом часто играли в один вечер с другими пьесами. Находчивую интриганку Легацию (она временами очень напоминает Сюзанну в «Фигаро»), то есть главную роль, естественно, сыграла Китти Клайв. Опубликованный текст пьесы откроет послание, где Филдинг отдаст должное преданности Китти своему театру высоко отзовется о ее драматическом таланте. Хорошим вокалистом (в пьесе тринадцать песен) зарекомендовал себя и ее партнер Майкл Стоплер — прежде он много пел в опере. Следует добавить, что незадолго до этого заслуги Филдинга перед музыкальным театром получили новое подтверждение: миссис Хейвуд с помощниками переделала «Мальчика-с-пальчик» в «Оперу опер», музыку к ней написал Томас Арн. Нам не дано знать, какими сокровенными побуждениями жил в ту пору Филдинг Творческие импульсы реализуются в мире купли-продажи, а в сезон 1734/35 театральный Лондон погряз в скандалах и дрязгах. Нарастающее сопротивление встречала политика, дотоле неуклонно проводимая Уолполом. Звездный час Филдинга-драматурга приходится на тот краткий период (1735-1737), когда его пьесы лоб в лоб столкнут его с кабинетом. Чтобы понять, как это произошло, нужно бросить взгляд на положение дел театральных и государственных, ибо на их перекрестке и состоялся триумф Филдинга.

а потом уже открывали занавес и начинали пьесу. Публика рассаживалась группами, соблюдая общественную иерархию: места с краю сцены, ложи, партер, балкон. На самых задних местах, на галерке часто располагались лакеи, которые приходили загодя, чтобы придержать места для своих господ. Число мест выявляло примерно такую картину: «Друри-Лейн» — 1000; «Ковент-Гарден» — 1400; Оперный театр — 1250 и больше (например, в бенефис ведущего солиста число присутствовавших могло достигать 2000); Маленький театр и Гудменз-Филдз — по 750 каждый. Разумеется, полные залы не были обычным явлением, и за одну неделю 1733 года некий театральный историк насчитал примерно 15 000 посещений. Оперный театр обычно был открыт по вторникам и субботам; Маленький театр подгадывал играть в такие вечера, когда его соперник на противоположной стороне улицы стоял с погашенными огнями. В остальных театрах представления давались все шесть вечеров. Если театры делали полные сборы, то за неделю могла набежать круглая цифра — 25 000 зрителей; ясно, что на круг получится половина этого числа или чуть больше. Театральный сезон продолжался с осени до середины лета.) однако их вкусы зачастую были консервативны (во всяком случае, это верно в отношении театра «Друри-Лейн»), политический и экономический нажим связывал их по рукам и ногам. В театрах свирепствовала сентиментальная комедия, набирал силу фарс, а пантомима и арлекинада, покинув отчий дом (иными словами, Линкольнз-Инн, откуда Рич перешел в «Ковент-Гарден»), очень скоро завоевали другие подмостки*. Любопытно, что в то самое время, когда канатоходцы показывали свое искусство в «театрах с патентами», а «Мера за меру» была на добрую половину разбавлена «Дидоной и Энеем» Перселла, — это же самое время отмечено невиданно возросшим интересом к Шекспиру*. При жизни Филдинга «Гамлет», «Макбет» и «Отелло» не сходили со сцены; но были и пьесы-неудачницы — например, «Антония и Клеопатру» совершенно вытеснила драйденовская «Все за любовь». Известны случаи, когда, «улучшая», уродовали Шекспира до неузнаваемости: в бурлескном варианте «Укрощения строптивой» почти ничего не оставалось от оригинала, но наряду с этим существовали и ценители подлинного Шекспира.) оставалась опера, в 1730-е годы оперные театры едва сводили концы с концами. Но в целом театральная жизнь приобретала размах. Прежде было редкостью, чтобы пьеса долго не сходила со сцены, — теперь это обычное дело. Наряду с «Оперой нищего» и «Херлотрамбо» головокружительным успехом пользовалась «бурлескная опера» Генри Кэри «Дракон из Уонтли» (1737). Неплохую музыку к ней написал Джон Фредерик Лэмп. Поставленная сначала в Маленьком театре, она перекочевала затем в «Ковент-Гарден», где ее кассовый успех побил державшийся восемь лет рекорд «Оперы нищего». В течение года либретто оперы выдержало четырнадцать изданий. Для театральной практики тех дней характерно пристрастие к сдвоенным представлениям. Зачинателем выступил в Линкольнз-Инн Джон Рич, не спеша приноравливались к новому делу и в «Друри-Лейн»; к 1730 году сдвоенные представления получили широкое, даже, можно сказать, повсеместное распространение. В паре с основным спектаклем шли фарс, бурлеск или пантомима; иногда вместо них давалась музыкальная часть*. Превратив дивертисмент в боевую сатиру, Филдинг продемонстрировал умение использовать в своих интересах завоевавшие популярность формы искусства.) акцент, опротивели актеры-иностранцы — особенно во время войны или международной напряженности. Практиковалась клака. Вообще же тон в публике задавали студенты-законники, «тамплиеры». В Гудменз-Филдз возмутителями спокойствия выступали праздные подмастерья, но, возможно, эту легенду поддерживали работодатели и престарелые пуритане.)»звезд», случалось, переманивали, как сегодняшних футболистов. Известное время театральные труппы сохраняли более или менее постоянный состав, равняясь на дисциплинированный «Друри-Лейн». Резкие перемены случились как раз в ту пору, когда Филдинг вступил на поприще драматурга. С королевского театра «Друри-Лейн» все и началось. В 1720 году умер сэр Ричард Стил, и, хотя он уже давно был не у дел, театр оказался в критическом положении: действие королевского патента истекало в сентябре 1732 года. Новый патент был выдан правящему триумвирату — Колли Сибберу, Роберту Уилксу и Бартону Буту. Эта дряхлая троица заботилась больше о собственных интересах, чем о приумножении славы «Друри-Лейна». Бут перепродал половину своего пая богатому шалопаю Джону Хаймору (говорили — за 2 500 фунтов), а в мае 1733 года умер. Еще прежде умер Уилкс, и его вдова уступила половину унаследованных прав художнику Эллису. Сиббер поначалу допустил к управлению театром своего ненадежного сына Теофила. Но дела шли все хуже, и он решил покончить с театром. Свой пай он продал Хаймору за колоссальную сумму — 3000 гиней, по сегодняшнему курсу это 50 000 фунтов стерлингов или 90 000 долларов. Здравомыслящий человек — такие рождаются основательно и надолго, и он таки проживет еще четверть века.) никаких. Отношения с труппой обострились до такой степени, что в мае 1733 года актеров просто не пустили и театр. Группу актеров, вдохновляемых Теофилом Сиббером, обвинили в попытке завести в театре свои порядки. Скандал стал достоянием гласности, обе стороны не щадили друг друга. В сентябре молодой Сиббер в одностороннем порядке провозгласил независимость, уйдя с единомышленниками в Маленький театр, и его не защищенные королевским патентом спектакли стали юридически уязвимы. Хаймор пытался натравить на беглецов закон о бродяжничестве, однако его иск увяз в формальностях. Баталии продолжались и в самом театре, и за его стенами. Со своим поредевшим составом Хаймор буквально прогорал. Кое-как дотянув до февраля 1734 года, он сдался. Его пай перешел в такие же случайные руки — к некоему Чарлзу Флитвуду. Но Флитвуд пошел на мировую с отколовшимися актерами, и 8 марта те вернулись победителями. С этого времени театр стал оправляться; собственно творческое руководство Флитвуд передоверил Чарлзу Маклину. Был преодолен решительный рубеж: быстро сошла со сцены старая гвардия, выявилось возросшее значение актера и, наконец, театральными делами заинтересовался закон.)»Друри-Лейн». Несмотря на королевское покровительство (а может, благодаря ему), в Оперном театре разгорелась своя война. Группа влиятельных аристократов во главе с принцем Уэльским в пику Генделю открыла оперный сезон в Линкольнз-Инн. Эта «Благородная опера», как ее стали называть, в 1733 году переманила к себе чуть не всех ведущих певцов. Исполнительский уровень в труппе Генделя упал, резко упала и посещаемость: отсидев положенное время в «скучном пустом зале», некая леди объявила большинство певцов «ничтожными». В следующем сезоне (1734/35) Гендель передал Оперный театр своим противникам, а сам ушел в «Ковент-Гарден». Все больше времени и сил он отдает сочинению ораторий. В творческом отношении это шаг вперед, но в то время для Генделя это был вынужденный шаг*.) появлением Марплея-младшего (сатирический портрет Теофила Сиббера) в новом варианте «Авторского фарса» и панегириком сохранившей верность театру Китти Клайв — в посвящении к «Служанке-интриганке». Труднее определить его позицию в оперных распрях: в новом «Авторском фарсе» крепко достается графу Агли, а ведь это Хайдеггер, связанный с Генделем общей работой (хоть они и не очень ладили между собой). С другой стороны, Филдингу вряд ли могла импонировать «Благородная опера» с ее партийной исступленностью, хотя некоторые ее покровители благоволили к нему самому — герцог Ричмондский, например. Итак, он остался верным «Друри-Лейну» — при том, что Флитвуд отнюдь не обнадежил его насчет постановки «Дон Кихота в Англии», а возвращение блудного Теофила Сиббера сулило недавнему критику некоторые неудобства.)»Друри-Лейна» держалось привычного курса, он, может статься, так и продолжал бы разрабатывать смешанный жанр, отдавая особое предпочтение традиционной пятиактной комедии, на которую он — это совершенно ясно — возлагал большие надежды. Однако дела повернулись таким образом, что он оказался в самой гуще событий, а он именно тогда становился драматургом божьей милостью, когда брался изображать события и характеры современной ему Англии. Под мирным театральным небом его, чего доброго, могли соблазнить академические правила и традиционные темы.

деятель. С портретов Джервеса, Ванло, Вуттона и Неллера* на нас смотрит крупный мужчина, в его глазах искрится юмор; одаренная личность, решает зритель, в жизни реалист, бывает грубоват. Впечатление верное, но далеко не полное. Когда было нужно, его взгляд делается ледяным — Уолпол умел быть неустрашимым врагом. Миролюбивый в дипломатии и внешней политике, в делах внутренних он употребил свою власть на то, чтобы осуществлять жесткий контроль над всеми руководящими звеньями. Пойти против него — значило рано или поздно лишиться всякого влияния. Коль скоро мы не собираемся приукрашивать его характер, надо по справедливости оценить его духовные качества. Он знал толк в живописи, собирал ее, ценил красоту; любил хороший стол и деревенские забавы — это не возбранялось людям с чувствительной душой. Тогда еще не додумались до того, что утонченное существо должно иметь бледный лик и держать окна закрытыми.) только благодаря хорошему отношению короля. В учебниках пишут, что «Бескровная революция 1688 года» ввела систему ограниченной монархии; что первые короли Ганноверской династии мало интересовались страной-падчерицей. Однако эти истины мало согласуются с реальной картиной царствования Георга II. На трон он взошел сорока пяти лет, но до этого он прожил в Англии все то время, которое правил его отец, завязал отношения с людьми, развил вкус к определенным сторонам английской жизни. Языком он владел почти безупречно; был себе на уме, и если доводами рассудка еще удавалось сломить его упрямство, то на политические авантюры он не поддавался. За это, среди прочего, он уважал Уолпола: тот считал своих сторонников, а идеологи оппозиции сочиняли освободительные гимны. Они были пунктуальные, собранные люди. Духовным развитием Уолпол намного превосходил короля, зато король все схватывал на лету и за вспышками раздражения скрывал своего рода простодушие.) Георга I двор принца-наследника был на Лестер-сквер. Был ли ей во всем послушен первый министр, как ей хотелось думать, — это вопрос открытый, зато нет сомнений, что Уайхоллу она предоставила такую свободу, о какой не могло быть и речи в чопорном, подтянутом Ганноверском курфюршестве. Ей нравилось покровительствовать ученым, она пыталась привить двору культурные запросы, хотя острословы посмеивались над ее вкусами — когда, например, из уилтширского захолустья она вытащила «поэта-молотильщика» Стивена Дака и назначила его распорядителем «королевского каприза» в Ричмонд-парке*. (Ее супруг из всех искусств признавал только музыку, и его покровительство Генделю заслуживает добрых слов.) Этот, казалось бы, не очень слаженный тройственный союз (Георг — Каролина — Уолпол) оказался крепким, а его критики, противники и пересмешники сменялись то и дело. Филдинг был далеко не единственным, чей шквальный огонь не причинил врагу ни малейшего ущерба. Но пришла пора и Уолполу пережить тревожное время: в 1733 году разразился «акцизный кризис». Речь шла о том, чтобы повысить пошлины на ввозимые табак и вино: их импорт и контрабанда достигали огромных размеров.) единовластие к тому и сводилось, чтобы на местах сидели люди, обязанные ему лично либо его протеже. Законопроект не прошел, Уолпол уцелел. Однако невыгодное впечатление осталось, противники не замедлили его усугубить новыми претензиями. Общественное мнение было настроено не в пользу первого министра. Его вдохновителем номинально числился спесивый принц Уэльский, «бедняга Фред», известный лишь тем, что сначала он был жив, а потом умер. Духовным вождем оппозиционного движения был виконт Болинброк, исправившийся повеса и разочаровавшийся якобит, основоположник «политики ностальгии». Его мысли чрезвычайно захватывали идеалистически настроенную молодежь (и значит, Филдинга), ставившую перед собой высокие цели — и не имевшую никаких перспектив. По Болинброку, благородная и закономерная форма правления в Британии была извращена продажностью политической системы, учрежденной Уолполом. Оппозиция пользовалась поддержкой блистательных талантов, в первую очередь — поэтических, тогда как король довольствовался услугами своего официального барда, Колли Сиббера, который мог быть кем угодно — только не поэтом. В парламенте партию представлял Уильям Палтни, после «акцизного кризиса» получивший поддержку в лице лорда Честерфилда и других государственных мужей*.) Вечно озабоченный и недоступный герцог Ньюкасл? — у этого легион поручителей и порученцев, а близких друзей — никого*. Лорд-канцлер Хардвик? — крупнейший законовед и неглубокий политик. При всем этом Уолпол крепко держал бразды правления, и только со смертью королевы Каролины в 1737 году власть начинает ускользать из его рук. Все труднее становится сохранять за собой решающее большинство голосов в парламенте: один за другим покидают его независимые парламентарии — именитые горожане и сельские джентри, прежде настороженно относившиеся к широковещательным «патриотическим» лозунгам оппозиции. Но в 1734 году для таких, как Филдинг, это отдаленное, недостижимое будущее. Во время «акцизного кризиса» положение Уолпола сильно пошатнулось, однако он выстоял. Предстояла новая борьба.

священник и чрезвычайно проницательный сатирик, оставил картину его неустроенной жизни, где все зависело от того, как примут пьесу.

Глядите — Филдинг! Сей чудак,
Вчера еще простой мужлан,
Неряха, сыпавший табак
На старый фризовый кафтан,
Сегодня — щеголь. Каково?!
Но это не каприз его:
Пускай он в бархате, так что же?
Он лез из кожи за него,
Поскольку бархат был заложен*.)»Если у него заводились десятка два фунтов, он легко расставался с ними и никогда не задумывался о завтрашнем дне». Большой беды в этом не было, покуда он был холост и вращался в среде актеров и музыкантов, но когда-то все должно было перемениться.)»Неуемная жизнерадостность не располагала его к ухаживаниям» — пусть так, однако его обаяние было само по себе приманкой. В нем было свыше шести футов росту {Свыше 180 см.} (средний рост был около пяти футов и шести дюймов) — он выделялся в любой компании (Гаррик, Ричардсон и Хогарт были гораздо ниже). Писаным красавцем он не был: на рисунке Хогарта он показан в зрелые годы, и изображение мало ему льстит, но это выразительное лицо, с выдающимся вперед подбородком (ни у какого Габсбурга не найти похожего), крупным носом и густыми бровями. Исполненный мужественной силы, этот облик больше импонировал женщинам, чем миловидное, но заурядное лицо: В сочинениях Филдинга проглядывает опытный сердцеед, и нужно быть парадоксальным биографом, чтобы объяснить это силой воображения.) которой сплошным потоком тянутся к побережью машины. Почти не изменилась ведущая к центру города Сент-Энн-стрит, здесь приятно радуют глаз и сохранившиеся торговые постройки, достопримечательности вроде краеведческого музея. В глубине улицы так же отчетливо, как два столетия назад, при Филдинге, рисуется благородных очертаний шпиль кафедрального собора.) как создание «универсальной грамматики»; позднее он посвятит свои таланты политике. Ему было за пятьдесят (Филдинг к тому времени умер), когда по протекции родственника ему предложили место в парламенте; не прошло и двух лет, как он стал лордом-казначеем. Далеко не все были в восторге от его характера и учености: доктор Джонсон считал его ограниченным педантом, его «универсальную грамматику» многие перекрестили в «универсальную глупость». Что и говорить, среди осаждавших Вестминстер набобов, генералов, адвокатов и банкиров философ смотрелся белой вороной. Но он хорошо исполнял свое дело, и со временем его сын станет первым графом Мамзбери. Можно предполагать, что в своем друге Филдинг превыше всего ценил знатока классических авторов.) камня, в начале XVIII века перестраивался. На южной стене дома в 1749 году установили солнечные часы, которые гордый хозяин наверняка показывал Филдингу: на циферблате читается шекспировская строка — «Жизнь — это только тень». Можно не сомневаться, что Филдинг провел много счастливых часов в этом восхитительном уголке. Здесь же на площади стоит дом, где, по преданию, позже поселился он сам, однако подтверждений этому нет. Вокруг соборной площади сохранилось много домов и георгианской застройки, и более ранней, и сказать, в котором жил Филдинг, уже невозможно. Может, он вовсе здесь не жил.) Г-образное строение начала XVII века. Его можно видеть и сегодня, но тогда горизонтальная черточка дома-буквы была отдельным домом, который назывался Крэдок-Хаус. По пути в свою приходскую церковь (а это была церковь святого Мартина) обитатели солидного, хотя и малопривлекательного с их точки зрения дома обязательно проходили мимо дома Гулдов. Вот эти обитатели: миссис Элизабет Крэдок, вдова, может, и благородного происхождения, но не богачка, и две ее дочери — Шарлотта и Кэтрин. Я подвел рассказ к тому, что остается только назвать имя: Шарлотта. Именно на ней, поколебавшись между сестрами, остановил свой выбор Филдинг. В своем кругу девушки слыли первыми красавицами, в их честь слагались трогательные стихи. Годы спустя некий портовый инспектор из Пула опубликует свои стихи на английском и латинском языках в «Лондонском журнале»; из стихов явствует, что Кэтрин (Кэтти) была побойчее, но Шарлотта превосходила ее красотой. Вспоминаются сестры Дэшвуд, и, совсем как герой Джейн Остин, Филдинг отдает предпочтение строгому чувству, а не озорной чувствительности.

Чрезвычайно трудно представить себе, как ухаживали и женились в XVIII веке: откровенный во многих отношениях, этот век скрытничает, когда речь заходит о супружестве. Приближаясь к институту брака, даже повесы и завсегдатаи борделей запасаются вывеской «Не беспокоить». Известно, что Филдинг посвятил немало стихов солсберийской красавице Селии, и поскольку он опубликовал их при жизни жены в «Собрании разных сочинений», невероятно, чтобы их вдохновительницей могла быть какая-нибудь другая уилтширская девушка. Стихи представляют собой образцовый любовный бред и как ученические опусы вполне простительны, если вдруг забыть, какие пьесы писал он в это время. Неизвестно, когда молодые люди впервые встретились, — может, когда Генри шел двадцать первый год, может, раньше.

Считается, что с Шарлотты списаны Софья в «Томе Джонсе» (книга IV, глава 2) — и Филдинг оговаривает их сходство — и героиня «Амелии», где он не называет прототипа. Шарлотта была, таким образом, брюнеткой, с лицом правильного овала и точеным подбородком, и росту чуть выше среднего (около пяти футов и пяти дюймов {То есть около 165 см.}). До свидетельству леди Луизы Стюарт, внучки леди Мэри Уортли Монтегю, несчастье с носом Амелии — это незадача самой Шарлотты: перевернулся экипаж, и она сломала себе переносицу. Генри женился на ней не по расчету, хотя вполне мог задумываться о выгодном браке, имея представительную внешность, мечтая об успехе в жизни и, главное, обладая редким даром обзаводиться друзьями и вообще верховодить людьми. Шарлотта располагала скромным состоянием, поскольку отец давно умер, а мать не вышла второй раз замуж. Артур Мерфи оценивает приданое в 1500 фунтов, и нет оснований не доверять ему.

По неизвестным причинам венчание состоялось в тридцати милях от Солсбери, в Чалкуме близ Бата. Еще более странно то, что в метрической книге Филдинг записан постоянно проживающим в приходе Сент-Джеймс в Бате (как, впрочем, и невеста) . В последующие годы Бат займет немаловажное место в его жизни, но непонятно, почему его приплели тогда, 28-го ноября 1734 года*. Биографы предлагали самые разные объяснения. Нет удовлетворительной версии и у меня.

Высоко, в пятистах футах над уровнем моря примостилась в Лансдаунских горах церковь святой Марии. Это маленькая норманская церквушка, снизу даже не видно ее колокольни в западном крыле. От церкви открывается великолепный вид на юг. Опрятный церковный дворик оживляют цветущая вишня и слива; между церковью и отрогом горы втиснулась густая рощица. Даже в наши дни это очень укромный уголок, а в ту пору — идеальное место для тайного брака. Не обнаружено никаких подтверждений тому, что жениха и невесту принудило бежать несогласие на брак миссис Крэдок, однако обстоятельства дела в высшей степени подозрительны. К тому же свадьба уводом вполне в духе неосновательных Филдингов. К счастью, в жилах Генри бежала смешанная кровь, и выбор он сделал благоразумный — это был счастливый союз. Насколько известно, в Чалкуме супруги Филдинги больше не объявлялись. В 1768 году здесь была похоронена Сара Филдинг, о чем извещает мраморная доска на западном фасаде церкви.

Вчерашняя провинциалка, королева бальных залов Нью-Сарэма, Шарлотта стала женой столичного джентльмена, который жил на широкую ногу, много пил, имел ненадежную профессию и совсем не располагал средствами, чтобы вести образ жизни, какой ему хотелось. Другая новобрачная ударилась бы в слезы и запросилась домой. Но Шарлотта, насколько можно судить, была смелой женщиной. Она обеспечила мужу покой, какого он не знал даже в детстве, терзаемый семейными раздорами. У него был беспечный характер, и переносить его привычки было очень нелегко: он не был литератором эдвардианского склада, ведущим ровное и благонамеренное существование, — он был штатный драматург и жил в вечной запарке*. Может, он жалел, что не стал ученым. Страшная мысль: живи он в наше время, он мог стать ученым.

Поначалу молодожены снимали квартиру неподалеку от Стрэнда, на Букингем-стрит; возможно, их хозяином был родственник Шарлотты. Улица идет на юг, к реке; она пересекает квартал Йорк-хаус, оставив в стороне будущий район Адельфи*. В конце XVII столетия ее застроил известный биржевик Николас Барбон {Барбон тоже был студентом Лейденского университета, но в отличие от Филдинга закончил медицинский факультет и получил ученую степень. — Прим. авт.}; до сегодняшнего дня остаются лондонской достопримечательностью высокие, узкие фасады домов, протянувшиеся по обе ее стороны. В квартале, где улица вливается в Стрэнд, сначала жил великий картограф Джон Рок, потом открыл свою лавку игрушек ученик Уильяма Дерда, чье имя частенько возникает на страницах Филдинга. Сам же Дерд обретался неподалеку, на Стрэнде, а его дочь держала торговлю на Кокспер-стрит, бок о бок с обоими хеймаркетскими театрами. Это был процветающий район, почти в каждом четырехэтажном владении внизу была лавка. За два года до переезда сюда Филдингов псаломщик церкви святого Мартина-на-полях составил епархиальный отчет. Он упомянул многие «примечательные места и строения» в приходе, начав с Уайтхолла и кончив Французской часовней; отметил театры — «в западной части Хеймаркета» (это Оперный театр) и на Друри-Лейн, однако Маленького театра он не назвал.

Пока Шарлотта обживалась в новой обстановке, Филдинг сел за работу. В первую неделю 1735 года в «Друри-Лейн» состоялась премьера нового фарса (по существу, это балладная опера): «Урок отцу». На сцене веселая неразбериха — такой, по традиции, представляется нам жизнь в георгианской Англии; выразительны и легко узнаются «характеры». Главная героиня — провинциалочка Люси, эту роль, разумеется, сыграла Китти Клайв. Отец навязывает ей выгодные партии, а она предпочитает лакея. Скоро был напечатан текст с нотами (в пьесе не меньше двадцати песен), потом было много переизданий. Это далеко не самая известная пьеса Филдинга, да она и не претендует ни на что особенное, однако по числу представлений в XVIII веке «Урок отцу» не уступит и его самым прославленным работам. Пьеса невелика, удобна для сдвоенной программы; ее часто давали под другим названием: «Дочка без притворства».

Вскоре, 10 февраля, в «Друри-Лейн» состоялась премьера другой пьесы Филдинга — «Всеобщий любезник». Он снова попытал счастья в «полноценной», пятиактной комедии — и издатель щедрее расплатится за большую работу, и гонорары со спектаклей будут посолиднее. Главное же, ему отчаянно хотелось заявить о себе как о серьезном комедиографе; неудача с «Современным мужем» только укрепила его решение. И снова ему не повезло. «Всеобщий любезник» был принят беспрецедентно плохо и после трех представлений снят. В предисловии к изданию пьесы автор сетовал, что-де публика шла в театр с предубеждением; однако опытный рецензент Аарон Хилл в недавно основанном театральном журнале опроверг это мнение. На первом представлении, пишет Хилл, публика «спокойно высидела» почти до конца третьего действия, «надеясь, что пьеса выправится, но она делалась все хуже и хуже, и наконец их терпение лопнуло». Нетрудно представить, какой это был удар по самолюбию Филдинга. Мало того, что в спектакле был занят прославившийся в роли Фальстафа знаменитый Джеймс Куин, о чьем возвращении в «Друри-Лейн» раструбили все газеты, — стыдно было и перед женой, которую хотелось порадовать, которую, наконец, надо было кормить. Раздраженные оговорки в предисловии свидетельствуют о его растущем разочаровании театром и публикой. Его реакцию легко понять: «Всеобщий любезник» не такая уж плохая комедия. Раньше его забавляли вкусы публики. Теперь же, в свои двадцать семь лет, он вдруг почувствовал неизбывную скуку.

: ровно один шиллинг завещался Кэтрин, а все остальное состояние отходило в пользу «возлюбленной дочери Шарлотты Филдинг, жены Генри Филдинга из Ист-Стоура». Шарлотта же объявлялась единственной душеприказчицей. О размере наследства трудно судить, Мерфи называет 1500 фунтов, и едва ли цифра могла быть больше. Также неизвестно, чем прогневила свою мать Кэтрин.

Биографы пытались объяснить завещание ссылками на злобные происки старшей сестры Амелии в последнем романе Филдинга, но это все бездоказательные рассуждения. Больше того: столь милостивое отношение к Шарлотте никак не согласуется с версией о тайном браке, будто бы заключенном против воли миссис Крэдок. Ясно здесь только одно: Филдинги смогли поправить свои денежные дела — упомянутых, например, в завещании «столового серебра и драгоценностей» должно было хватить на то, чтобы раздать мелкие долги. Доходы самого Генри по-прежнему были скромны. Семейное состояние было заморожено, над ним сохранялась опека до совершеннолетия самого младшего из детей, Эдмунда, то есть вплоть до 1737 года, когда Генри, старшему из. шестерых, исполнится уже тридцать. Рента из Ист-Стоура была незначительной, а после раздела на шесть частей от нее вообще оставалось одно название, и свою годовую долю наследства Генри спускал за четыре веселые вечеринки. При этом он считался хозяином Ист-Стоура и, свободный летом от театра, регулярно наезжал в имение. Теперь явилась возможность бывать здесь подольше. Всего Филдинги прожили в Дорсете не меньше полугода. Позднее этот период жизни писателя оброс легендами.) Мерфи, «своего рода фамильная гордыня», и он потянулся «соперничать в роскоши» с соседними сквайрами. При своих скромных средствах он обзавелся «целой свитой слуг в шитых золотом ливреях». Трагический финал достоин резца Хогарта: «Главными его радостями были общество и застольное веселье, двери его дома были гостеприимно распахнуты, и меньше чем в три года развлечения, борзые и лошади совершенно поглотили его небольшое наследство, которое при экономном обращении могло обеспечить ему независимость до конца дней». Рассказ Мерфи грешит неточностями. Похоже, к указанному времени он относит смерть матери Филдинга, а это случилось, когда Генри было десять лет. Далее, супруги никак не могли безвыездно провести в Ист-Стоуре все три года: мы то и дело обнаруживаем Филдинга в Лондоне, и, стало быть, сорить деньгами ему полагалось в столице. Однако легенда удержалась: стол, приобретенный сомерсетским археологическим обществом для музея в Тонтон-Касл, якобы сохранился от обстановки на ферме Ист-Стоур, где «он (то есть Филдинг) за три года просадил на борзых все свое состояние». Путеводители по Дорсетширу регулярно напоминают об этом расточительстве на лоне природы.

Ближе к истине другая картина: в Ист-Стоур супруги приехали, уладив дела покойной миссис Крэдок, — наверное, в марте 1735 года, и прожили там весну и лето, может, прихватили и осень. Филдинг есть Филдинг, и разумно предположить, что он отдал дань грубоватым деревенским утехам и немного залез в наследство, доставшееся жене. Но это — Филдинг, и он не мог упустить случай восполнить свое образование: погрузиться в любимых классических авторов, покопаться в теологии и истории, потешить себя новомодными романами и вечно модными книгами приключений. В своей пьесе он высмеял миссис Хейвуд, но он, конечно, не удержался и прочел ее новейшее сочинение. А миссис Обин с ее захватывающими дух рассказами о турецком плене, обманутых наследницах и зверских похищениях? Безыскусные истории Дефо о людях, живущих целеустремленно и осмысленно, вряд ли могли заинтересовать Филдинга: он ценил запутанный сюжет и ясную мораль, ибо его литературный вкус был прост и бесхитростен*.

Среди соседей, само собой, были у него друзья, с которыми выдавалось провести приятные часы. Самым близким ему по духу был преподобный Уильям Янг, тридцатитрехлетний священник, возглавлявший приход в небольшом городишке Гиллингем — это несколько миль к северу от Ист-Стоура. Он учился в Оксфорде, потом принял сан, в 1731 году перебрался в Дорсетшир. Обитатели Ист-Стоура были его прихожанами. Глубокое знание классической литературы сочеталось в нем с поразительной неприспособленностью к жизни. Рассказывают, что однажды, служа армейским капелланом, он по рассеянности забрел в расположение врага, однако хронология континентальных войн заставляет усомниться в истинности этого происшествия. Позже он оставит приход и обратится к литературному труду. Вместе с Филдингом он будет переводить Аристофана, но в целом ему не повезет. Граб-стрит был каторгой даже для людей изворотливых и цепких, а для этого простака с нелепыми жестами, еле волочащего ноги, оборванного — для него Граб-стрит был сущим адом. В Дорсетшире на его иждивении были жена и шестеро детей (а получал он 30 фунтов в год), и торговцы то и дело упекали его в тюрьму. Но все это, конечно, никак не умаляло его в глазах Филдинга. Известно, что его черты легли в основу характера пастора Адамса. Отношения между друзьями оставались самыми сердечными.

Была в округе еще одна примечательная личность, но к ней Филдинг питал прямо противоположные чувства: это был пресловутый Питер Уолтер, земельный агент и алчный ростовщик. Ему мы обязаны еще одним героем в «Джозефе Эндрюсе» — там он малосимпатичный Питер Паунс. Не было в ту пору сатирика, который не прошелся бы по адресу Уолтера: шутка сказать, человек нажил состояние в 200 000 фунтов! В оставшиеся годы (он умер в 1746 году) он увеличит его еще на 80 000 фунтов. Подобно полковнику Чартерису, он начал с того, что давал деньги в рост. Он и в семьдесят лет не унимался — прикупал земли, пускал деньги в оборот. Еще в начале века он приобрел имение Столбридж-парк в четырех милях от Ист-Стоура. Здесь он жил совершенно по-спартански и держал под пятой всю округу. В конце 1730-х годов, к примеру, он стал огораживать общинные земли, на которых местное население испокон века пасло скот. И население взбунтовалось — выкопали только что посаженные деревья, повалили изгороди. Уолтер составил подробную опись нанесенного ущерба и передал дело в суд. Когда в Дорчестере собралась выездная сессия суда присяжных, ответчик Томас Уэстон (о нем сказано, что он владелец «хорошего имения» в приходе Столбридж) пожаловался на самоуправство Уолтера: «Истец мистер Уолтер — большая сила в западных областях, а особо в округе Столбридж, он делает что ему вздумается, и никто ему не перечит, потому что он хозяин манора Столбридж* и весь приход у него ходит по струнке». Интересно, что дело слушалось в то самое время, когда Филдинг начинал свою судебную практику в Западном округе. Он-то доподлинно знал, что Уолтер — мошенник, но в суде это не имеет значения. Расшифровывая аллюзии в сочинениях Попа, Свифта и Филдинга, ученые положили массу сил на то, чтобы застать Уолтера i).} — и все впустую: нет прямых свидетельств его грабительства. Поэтому-то он и процветал.

В Ист-Стоуре Филдинг мог надолго позволить себе и физическую, и духовную разрядку. Однако еще не пал Уолпол, не отгремели театральные баталии, да и о хлебе насущном надо было подумать. С одной стороны, было соблазнительно осесть в Дорсете, с другой стороны, тянуло в драку — награды сами не приходят. Новая забота: Шарлотта ждала ребенка. Наверное, ей хотелось вырастить его в сельской тиши, но она была предана мужу и поехала с ним в Лондон. Точной даты их возвращения мы не знаем, но к концу года они уже были в столице. В это время Генри выступил в новом амплуа: довольно быть кабинетным драматургом, едва причастным к сценической судьбе своих работ, — отныне он администратор, художественный руководитель и главный режиссер Маленького театра в Хеймаркете. В ближайшие два года его влияние и известность достигли немыслимых размеров, благодаря ему театр занял такое место в общественной жизни страны, какого не знал ни прежде, ни потом.

«Друри-Лейн», где уже блистали Китти Клайв и Теофил Сиббер, Маклин заполучил еще Джеймса Куина. Сам Маклин к этому времени благополучно развязался с неприятной историей по обвинению в убийстве коллеги-актера. Несчастье квалифицировали как непредумышленное убийство, Маклина приговорили к «клеймению холодным железом», и, ко всеобщей радости, он снова вышел на подмостки своего театра — как раз в ту пору, когда Филдинг основал свой театр в Хеймаркете. В ковент-гарденском театре творил неподражаемый Джон Рич; время от времени там исполнялись оратории Генделя. На другой стороне улицы, в здании Королевского театра шли спектакли Благородной оперы с участием Фаринелли; Генри Джиффард ненадолго перевел в Линколнз-Инн-Филдз труппу Гудменз-Филдз. Одним словом, театралу было из чего выбирать.

Прошло совсем немного времени, и в Лондоне только и было разговоров, что о Великом Моголе и его компании комедиантов (прозвище Великого Могола носил Колли Сиббер, когда был самодержавным правителем театрального мира. По праву наследования на него мог претендовать сын, но Теофилу он был не по плечу). Бомба разорвалась 5 марта, на первом представлении пьесы самого Филдинга. Она называлась «Пасквин», что на тогдашнем жаргоне означало: сатира, памфлет, и подзаголовок не оставлял на этот счет никаких сомнений: «или Комедия-сатира на современность». Сообщение в газете обещало, что, несмотря на «старые костюмы», шутки в пьесе самые что ни на есть свежие. Обратившись к испытанному жанру «репетиции», Филдинг переносит действие на театральные подмостки: сначала репетирует свою комедию «Выборы» Трэпуит, потом идет прогон трагедии Фастиана «Жизнь и смерть Здравого Смысла».

Комедию многое роднит с «Дон Кихотом в Англии», а трагический бурлеск по своим изобразительным приемам близок «Мальчику-с-пальчик» и «Авторскому фарсу» (прежде всего это касается образа Королевы Невежество). Но появилось и новое качество: незримое присутствие автора. Прежде Филдинг был проницательным и бесстрастным наблюдателем человеческой комедии. Теперь же он привносит в пьесу острокритическое отношение, сообщающее ей хлесткость, которой недоставало некоторым его работам. На пользу пошел и собственный печальный опыт: трудности Фастиана с постановкой его драмы совершенно явно перекликаются с неудачей «Всеобщего любезника» чуть больше года назад. Обе части пьесы вызвали огромный интерес, и с Гросвенор-сквер и Пэлл-Мэлл фешенебельная публика перекочевала в неказистый театр, ставший как бы сборным пунктом оппозиционных сил. Был предан забвению даже Фаринелли; в драматических театрах зрителей можно было сосчитать по пальцам. Главной причиной этого оглушительного успеха была разящая острота филдинговской сатиры, не пощадившей многие громкие имена (их список открывают, разумеется, Уолпол и Сиббер). Свою лепту внесла и молодая задорная труппа, с неслыханной раскованностью игравшая в узких рамках жанра. Наконец-то Филдинг был вознагражден за трудные годы ученичества: на современной карикатуре он изображен принимающим от Королевы Здравый Смысл тугой кошель, между тем как избалованному Арлекину (то есть Джону Ричу) предлагается веревка с петлей. О популярности пьесы говорит и тот факт, что она шла 39 вечеров подряд*, а всего за сезон — свыше 60 раз. Появилась брошюра под названием «Ключ к «Пасквину»». Рич в порядке полемики написал и поставил у себя фарс «Марфорио»*, потерпевший полный провал. Распространено мнение, что ажиотаж вокруг «Пасквина» в известной степени был раздут по политическим соображениям. Но вот что говорит историк театра Артур Скаутен: «На спектакли Филдинга в Нью-Хеймаркете люди шли вовсе не оттого, что пылали негодованием на сэра Роберта Уолпола: они хотели получить удовольствие от яркой игры комедиантов Великого Могола».

После двенадцатого представления, когда в успехе спектакля уже не приходилось сомневаться, Филдинг использовал блистательную выдумку: он сманил из театра «Друри-Лейн» эксцентричную Шарлотту Чарк, младшую дочь Колли Сиббера, и дал ей роль лорда Плейса, надменного придворного в комедийной части «Пасквина». Ей положили четыре гинеи в неделю — это много выше средней ставки, в свой бенефис — благо, финансовый баланс это позволял — она получила шестьдесят гиней. Когда обозначился спад интереса к «Пасквину», Филдинг переключил ее на роль Агнесы в «Роковом любопытстве» Джорджа Лилло, пошедшем 27 мая. Он тщательнейшим образом провел все репетиции, написал пролог — словом, сделал все для успеха этой интересной, но художественно несовершенной трагедии. В следующем сезоне Шарлотта Чарк играла в пьесах самого Филдинга, причем играла мужские роли.) на такие вещи), следует поближе узнать эту даму. В шестнадцать лет ее выдали замуж за некоего Ричарда Чарка, сначала учителя танцев, потом музыканта в театре. Это был заядлый игрок и распутник, и жизнь с ним была сплошной мукой, пока он не сбежал от долгов в Вест-Индию, где и умер через два года. Толкнуть Шарлотту Сиббер на этот брак могло только желание вырваться из сумасшедшего родительского дома; ее отец был в положении комедианта мюзик-холла, которого сделали дворянином и директором Национального театра*. Похоже на то, что мужское общество было не в ее вкусе. Во время, о котором идет рассказ, у нее были скверные отношения с отцом и братом; участие в пьесе, персонально оскорбительной для Флитвуда, рассорило ее с руководством «Друри-Лейн». Неудивительно, что она согласилась войти в труппу Филдинга и даже высмеять чванливость своего отца в «Выборах»*.) употребляю мужской род, поскольку ее коронными ролями были Марплот и Макхит), то владелицей вертепа {То есть кукольного театра. Здесь важны оба значения слова «вертеп».} на ярмарке, то, наконец, директором Маленького театра (благодарение богу, очень ненадолго). Есть предположение, что она еще раз была замужем, но время милосердно запамятовало подробности. В автобиографии, опубликованной всего за пять лет до ее смерти в 1760 году, сменяют одна другую шальные эскапады, героиня которых чаще всего выступает в роли мужчины. Поверить во все ее выходки невозможно, однако, зная необузданность ее натуры, приходится допустить изрядную долю истины в ее рассказе. Филдингу импонировала ее взбалмошность, он не мог не оценить ее отвагу. Всей своей жизнью она восставала против унизительного положения женщины в обществе, а у Великого Могола приветствовали всякую критику традиционной морали — чем хуже, тем лучше!

Новый удар по врагу Филдинг нанес 29 апреля, поставив в один вечер с «Пасквином» очередной фарс. Это пародия на друри-лейнскую пантомиму Джона Рича «Падение Фаэтона» (музыку к ней написал Арн). Бурлеск Филдинга называется «Летящий кубарем Дик {Уменьшительная форма имени Ричард.}, или Фаэтон в затруднении», и это одна из самых слабых его работ. Филдинг подымает на смех буквально каждое слово оригинала. Храмовые жрецы стали неотесанной деревенщиной, боги и божества превратились в лондонское простонародье. В первую очередь достается, конечно, Джону Ричу (ему же адресуется насмешливое посвящение в опубликованном тексте), но и другие не были забыты — Сиббер, Флитвуд. Роль миссис Чарк — это представленная в кривом зеркале роль Китти Клайв в «Друри-Лейн». Неужели Филдинг способен на вероломство?! Во-первых, не следует представлять в розовом свете его характер; во-вторых, нельзя недооценивать кровожадность театральных баталий.)»Если в доброжелательном и добродетельном сквайре Олверти усматривать автопортрет Генри Филдинга, то совершенно неузнаваем он в образе директора Нью-Хеймаркета на страницах театральной хроники. Перед нами беззастенчивый и хитрый интриган, записной скандалист, подстрекатель, без малейших угрызений совести склонивший Шарлотту Чарк взять роль, оскорбительную для ее отца, Колли Сиббера; в неудачах он винит злые происки, болезненно принимает критику — и в то же время не остановится ни перед чем, чтобы приковать к себе внимание».

Но так ли уж трудно было «склонить» миссис Чарк к насмешкам над отцом? Впрочем, все может быть.

Филдинг давал спектакли и в «запрещенные» дни — в великий пост и даже на страстной неделе. Он делал ставку на новые пьесы и, случалось, в один вечер показывал две новинки, что само по себе было новостью в театральной практике. Его постановки были ярки и оригинальны, на них не клевали носом. Конечно, ни одна из них не сравнялась в успехе с «Пасквином», но выдавались очень удачные спектакли — например, «Роковое любопытство». В репертуаре встречаем и пьесу Джеймса Ралфа (он, похоже, помогал подобрать труппу), и несколько балладных опер. Миссис Чарк представилась возможность отличиться в своей любимой роли — в роли капитана Макхита.

На протяжении 1736 года события в Маленьком театре оставались центральными в культурной жизни столицы. Только однажды этот порядок нарушился, и то по вине «Оперы нищего». «Друри-Лейн» надумал в декабре возобновить ее постановку — может быть, намереваясь показать иным выскочкам, как нужно ставить классику. Однако выбор актрисы на роль Полли Пичем столкнулся с трудностями. Кому ее играть? Миссис Клайв, отлично зарекомендовавшей себя в этой роли, но теперь заделавшейся певицей? Или Сусанне Сиббер, сестре Томаса Арна и супруге нескладного Теофила? Не исключено, что Сиббер-младший умышленно подогревал скандал — это в его духе, особенно когда он бывал навеселе. На третьем году его супружеская жизнь расстроилась, и понятно его желание насолить Сусанне; а миролюбивой Китти он досаждал просто из вредности. Потрясения в клане Сибберов неизменно пробуждали в Филдинге сатирика: в своей очередной пьесе в Хеймаркете он принял сторону миссис Клайв. И Китти, певица, безусловно, неважная, получила роль Полли*.

спалил собственный театр, когда в ответ на его писания последовал парламентский акт против сцены». Сложить оружие после десятка лет литературной каторги, на гребне блистательного успеха — это был тяжелый удар, и честь и хвала Филдингу, что он не пал духом и преуспел еще на двух поприщах.

Поначалу сезон складывался хорошо для хеймаркетской труппы; новых пьес Филдинга в репертуаре не было — это может означать, что летом он отдыхал в Ист-Стоуре. Не исключено, что жене захотелось показать их первенца (дочь Шарлотта родилась 27 апреля) друзьям и родственникам в провинции. Супруги, видимо, продолжали жить на Букингем-стрит, поскольку девочку крестили в церкви святого Мартина-на-полях (это была их приходская церковь). В канун 1737 года (или в самом его начале) Филдинг вернулся в Лондон. В начале марта в доме корсетника на Эксетер-стрит (то есть в том же самом приходе) поселились два жильца: Сэмюэл Джонсон и Дэвид Гаррик*. Разумеется, Филдинг и не ведал об их существовании — мало ли молодых оборванцев наезжает в столицу? Между тем Джонсон держал в дорожной сумке рукопись трагедии «Ирина», а Гаррик бредил театром. Едва ли мы злоупотребим воображением, представив, как эти молодые люди на последние гроши идут в Маленький театр, где по-прежнему нет отбою от зрителей. Глядишь, они и в «Друри-Лейн» выберутся, а там готовится к постановке новая пьеса Филдинга {Вскоре после описываемых событий Джонсон предложит Флитвуду свою «Ирину», однако свет рампы пьеса увидит лишь в 1749 году, когда директором театра «Друри-Лейн» станет Гаррик. — Прим. авт.}. С рассчитанным великодушием Чарлз Флитвуд согласился поставить в своем театре одноактный фарс Филдинга «Евридика», и в середине февраля была сыграна премьера.

Как выяснилось, в недобрую минуту сделал Филдинг выбор в пользу «Друри-Лейн». Лакеи, вымещавшие на пьесах все, что они вытерпели в жизни, и в этот раз решили показать свой характер. Сначала они шумели на представлении «Катона» Аддисона*. Их выставили из лож, где они дожидались своих хозяев, и тогда они разнесли двери и заняли балкон. Теофил Сиббер, у которого был талант встревать в скандалы, пытался урезонить толпу катоновским красноречием, однако цели своей не достиг. Для «чтения Закона о мятеже» и задержания зачинщиков вызвали вестминстерского шерифа. С грехом пополам доиграли «Катона» и началось боевое крещение «Евридики». Публика, естественно, пребывала в язвительном настроении, и под шквалом насмешек фарс потерпел провал. Через два дня труппа предприняла новую попытку, и снова пьесу ожидал враждебный прием. Филдингу не оставалось ничего другого, как примириться с этим положением. Он опубликовал текст пьесы («какой она была осуждена в «Королевском театре на Друри-Лейн»») и по горячим следам написал новый фарс, «Осуждение Евридики» (это первоначальное название), премьера которого была назначена на 15 марта в Маленьком театре. Однако обстоятельства вынудили Филдинга на несколько недель отложить спектакль. Собственно говоря, провал «Евридики» не был катастрофической неожиданностью. Это пародийное переложение известного мифа на современные нравы, здесь отпускаются одна-две колкости по адресу кастрата Фаринелли, есть главные роли для Маклина и миссис Клайв. Не думаю, чтобы этот фарс когда-нибудь взялись поставить.

В Маленьком театре у Филдинга была на очереди новая постановка: трехактная комедия «Исторический календарь за 1736 год». Ее представили зрителям 21 марта, предварив шумной рекламой в газете: зрителей просили «в нарушение правил, плакать на трагедии и смеяться на комедии». Пьесу приняли так же восторженно, как годом раньше — «Пасквина». До 13 апреля в паре с ней давали «Роковое любопытство», а затем — отложенный фарс «Освистанная Евридика» (название изменилось) . До 23 мая «Исторический календарь за 1736 год» прошел 35 раз при переполненных залах. Тем временем труппа отрепетировала еще несколько пьес (возможно, их автором был сам Филдинг), но дни Великого Могола были сочтены: акт о цензуре уже рассматривался в парламенте.

С внешней стороны новая пьеса мало отличается от прежних — и здесь драматург приводит критиков на репетицию своей пьесы, и здесь высмеиваются Сибберы, Фаринелли и Джон Рич. Но сколько же в ней яда против Великого человека — против самого Роберта Уолпола! Действие «пьесы в пьесе» происходит на острове Корсика, под которым подразумевается Англия. Уолпол является под занавес в обличье скрипача-циника Квидама. В роли знаменитого аукциониста Кока (Филдинг переименовал его в Хена {По-английски имена смысловые: cock — петух, he) выступила Шарлотта Чарк; поминается в пьесе и ссора между миссис Сиббер и Китти Клайв (в оригинале была даже перебранка между обеими Полли, но после первого представления Филдинг снял эту сцену). Теофил Сиббер выведен под именем Пистоля (это была его любимая роль). Дерзкое содержание пьесы молодая труппа передавала с заразительной бесшабашностью, при всяком удобном случае поднимая на смех первого министра, который предстает здесь шарлатаном, шутом и мошенником. На эту смесь зубодробительной сатиры и номеров кабаре публика валила валом. Готовился печатный текст, в Эдинбурге появилось пиратское издание — интерес к пьесе приобрел общенациональные масштабы.

Колли Сиббер на сей раз изображен под именем Граунд-Айви, правой руки бога остроумия. Его диалог с незаконнорожденным сыном Аполлона позволяет Филдингу выразить свое отношение к пресловутым «исправлениям», которые навязывал безответному Шекспиру Колли Сиббер.

«ГРАУНД-АЙВИ. Что вы здесь делаете?
АПОЛЛОНИЯ распределяю роли в трагедии «Король Джон».
ГРАУНД-АЙВИ. Значит, вы распределяете роли в трагедии, которая обречена
на провал.
АПОЛЛОН. Что вы, сэр! Разве она написана не Шекспиром и разве Шекспир
не был одним из величайших гениев человечества?
ГРАУНД-АЙВИ. Нет, сэр. Шекспир был славный малый, и кое-что из
написанного им для театра сойдет, если только я это немножко приглажу.
«Короля Джона» в теперешнем виде ставить нельзя, однако скажу вам по
секрету, сэр: я мог бы его приспособить для сцены.
АПОЛЛОН. Каким же образом?
ГРАУНД-АЙВИ. Путем переделки, сэр. Когда я заправлял театральными
делами, у меня был такой принцип: как ни хороша пьеса — без переделки не
ставить. В этой хронике, например, Фальконбридж Незаконнорожденный
отличается чрезвычайно женственным характером. Я бы этот персонаж выкинул, а
все его реплики вложил в уста Констанции, которой они куда более подходят.
Да будет Вам известно, мистер Аполлон, что в подобных случаях я прежде всего
стремлюсь добиться цельности образов, изысканности выражений и возвышенности
чувств».) Предлагаемые «переделки» очень похожи на расправу Сиббера хотя бы с «Ричардом III», а словами «Обречена на провал» он отваживал драматургов, приносивших ему пьесы*.)»Хорошая сатира на современность, много остроумного». В газетных отчетах читаем, что «Календарь» приняли «с восторгом, доселе невиданным в театре». Спустя три недели в паре с ним пошел фарс «Освистанная Евридика». Вернувшись в тот вечер из Маленького театра, граф Эгмонт охарактеризовал фарс как «аллегорию провала законопроекта об акцизе». В целом же пьеса, записывал он дальше в дневнике, «являет собой сатиру на сэра Роберта Уолпола, причем я заметил, что в особенно сильных местах, например прославляющих свободу, присутствовавший в театре принц Уэльский громко аплодировал». К этому времени принц Фредерик демонстративно отдалился от отца и стал знаменем антиуолполовской оппозиции. «Освистанная Евридика», конечно, легковеснее «Календаря», она и играется каких-нибудь полчаса. Это пародийная трагедия, рассказывающая историю «восхождения, успеха, величия и падения мистера Пиллиджа», «автора могущественного фарса, не имеющего равных себе в поэзии, а точнее — среди других фарсов». Автор — это сам Филдинг, потерпевший неудачу с «Евридикой», и в то же время это Уолпол, утративший авторитет (это вытекает из содержания пьесы) после акцизного кризиса.) Чарк. Нелишне отметить, что в роли Музы выступила миссис Элиза Хейвуд; в «Календаре» она играла миссис Скрин. Ее драматический талант был весьма скромен, но в бурлеске она была на своем месте. Можно только гадать, обладал ли Филдинг способностью Пиллиджа «за один присест написать девять сцен», но что пьеса дышит легко и радостно — вне сомнения. Мерфи свидетельствует, что свои пьесы Филдинг записывал на подвернувшихся клочках табачной обертки, и, может, доля истины в его словах есть.)»об уменьшении числа домов, в коих лицедействуют». За архаической тяжеловесностью фразы проскальзывает неизжитое презрение к актерской профессии. Признавая право на существование только за теми театральными труппами, что имели королевский патент, законопроект метил прежде всего в Гудменз-Филдз, ибо этот театр в Ист-Энде традиционно считался гнездом порока и разврата. Уолпол предложил дать лорду-камергеру чрезвычайные полномочия по «надзору» за пьесами, назначенными к постановке, однако автор проекта, убоявшись этой поправки, пошел на попятный. Отсрочка была недолгой. Через два года «Скандальная лавка мистера Филдинга» в Хеймаркете своими дерзостями доняла Уолпола. Мало того, что в театре шли две новые пьесы, откровенно высмеивавшие первого министра, — возобновились (правда, ненадолго) представления «Пасквина», в начале года была поставлена утраченная ныне пьеса «Падение Боба, известного также под именем Джин» (ее содержание, безусловно, навеяно антиуолполовскими «водочными беспорядками» 1736 года). В официозе «Дейли газеттер» от 7 мая некий «политический авантюрист» открыто предостерегал Филдинга от неприятностей. В оппозиционной газете «Здравый Смысл» от 21 мая появился ответ Филдинга-«Пасквина», однако к этому времени его участь была предрешена. Когда 4 июня «авантюрист» отреагировал на ответ Филдинга, законопроект о введении строгой театральной цензуры уже прошел первое чтение.)»Золотого огузка». Непроницаемая тайна окутывает эту пьесу, текст которой утрачен. Вначале была карикатура «Демонстрация золотого огузка»: Король-сатир подставляет Королеве-жрице свой голый зад, Королева ставит ему клизму с aurum potabile {жидкое золото (лат.).}. Рядом в костюме чародея стоит Уолпол. В «Здравом Смысле» от 19 марта появилось подробнейшее толкование карикатуры, смысл которой, по-видимому, в том и состоял, чтобы дать повод к развернутому «видению» о грязи в политике. Столь хлестких ударов, как эта карикатура и ее разъяснение в газете, двор еще не получал. Пьеса на этот сюжет должна была произвести впечатление разорвавшейся бомбы, кроме того что была бы непристойна до крайности. Что касается постановки фарса на сцене, то, может статься, тревога была заведомо ложной. В пародийной «Автобиографии» Теофила Сиббера, опубликованной в 1740 году, высказывается предположение, что подкупленный Джиффард собственноручно отнес пьесу Уолполу. Никаких подтверждений этому нет, более того: свидетельство «Автобиографии» надо принимать критически, поскольку предполагают, что Филдинг — ее автор. С другой стороны, еще меньше оснований доверять Хорасу Уолполу, утверждавшему, что сатирический фарс «Золотой огузок» принадлежал перу самого Филдинга. Много лет спустя Хорас Уолпол обмолвился, что обнаружил в бумагах отца неполный текст этой пьесы, но если это правда, то куда же она запропастилась опять? Занимавшиеся этой проблемой обычно решают ее в пользу версии, изложенной в пародийной «Автобиографии», хотя верят там далеко не каждому слову. Приходится признать, что история эта по сей день остается невыясненной.) иметь королевский патент, либо получить от лорда-камергера специальную лицензию; всякая новая пьеса (или подновленная старая) за две недели до представления должна была подаваться в канцелярию лорда-камергера на предмет цензуры*. Протесты вызвал, в основном, второй пункт, хотя, по мнению, например, крупнейшего историка театра профессора Джона Лофтиса, именно первый пункт законопроекта наиболее губительно сказался на судьбах драмы. Биографы Филдинга обычно щедро цитируют лорда Честерфилда, выступившего против законопроекта в палате лордов, и Сэмюэла Джонсона, опубликовавшего двумя годами позже иронический памфлет «В защиту театральных цензоров». Красноречие этих публицистов не убеждает меня, потому что нельзя закрывать глаза на безвыходность положения Уолпола. Словно дети, испытывающие терпение отца, Филдинг и его труппа играли с огнем. И Филдинг обжегся, потому что хотел этого. Думать иначе — значит предполагать в нем ничтожную толику ума и житейской мудрости. Все, что мы о нем знаем, противоречит такому допущению.) властей, желавших поощрить его участие в истории с «Золотым огузком», Джиффард сумел отыскать в законе слабые места. Он было уже выставил на аукцион «множество предметов театрального реквизита», но вдруг передумал и в 1740 году открыл театр в Гудменз-Филдз; в следующем году здесь дебютировал Дэвид Гаррик. А Джиффард прибег к такой уловке: объявил «концерт вокальной и инструментальной музыки, в двух частях» — и в антракте сыграл комедию gratis {бесплатно (лат.).}. Поскольку закон запрещал лишь спектакли, на которых взималась входная плата, Джиффард мог оправдаться тем, что его представления не попадают в эту категорию и посему не подлежат штрафу в размере 50 фунтов стерлингов*. Были и такие, что открыто шли на нарушение закона, однако многие покорились неизбежному, оставив «Друри-Лейн», «Ковент-Гарден» и Оперный театр без конкурентов*. В их числе был и Филдинг. К тому времени, когда Джиффард придумал свой «концертный» трюк, он с головой ушел в новую жизнь.) все сходятся на том, что это был переломный момент в его жизни. Прежде он жил сегодняшним днем, и даже семейная жизнь его не остепенила. Теперь надо было все менять — кончилась затянувшаяся юность. Закон о театральной цензуре заставил его трезво оценить и свое общественное положение: ведь этот закон, в сущности, был поправкой к старому «закону против бродяжничества». Ему было ровно тридцать лет, и он опять решает начать все сначала.