Маяковский принимает вызов и вступает в борьбу, осложненную уже тем, что противники не прочь прикрыться авторитетом революции и возопить о хуле на революционный народ. «Рабочие, мол, отказываются от футуристов, ибо они им не понятны». И очертания нового догмата непогрешимости готовы возникнуть в атмосфере неизжитого холопства.
Тактика Маяковского аналогична тактике революции; это — прямое действие. С трибуны, непосредственно в души настороженные, кричит поэт о новом, о радостном, о перестраданном, о вечно живом лике души человеческой, имя которому — искусство. Не замедляйте бега революций, ибо еще не исчерпана воля к творчеству новых форм.
Его ставка — на молодых и горячих, ибо за ними будущее.
Это что корпеть на заводах,
Перемазывать рожу в копоть
И на роскошь чужую и отдых
Осовелыми глазками хлопать.
. . . . . . . . . . . . . .
Будущее ищем,
Исходили версты торцов,
А сами расселились в кладбищах,
Придавлены плитами дворцов.
Искусство — не забава, но мерило человеческой личности. Долой низкопоклонство! Творя завтрашний день из ненависти к вчерашнему, помните, что сладкими ядами тянет от великих мавзолеев.
Белогвардейца найдете и к стенке,
А Рафаэля забыли? забыли Растрелли вы?
Время пулям по стенам музеев тенькать,
Стодюймовками глоток старье расстреливать!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Коммунисту ль распластываться перед тем, что старей?
Поэт — зоркий часовой грубо окликает тех, кому страшно занести руку на все, что привыкло считаться непреложной святыней.
За целость Венеры вы
Готовы щадить веков камарилью.
Вселенский пожар измочалил нервы —
Орете пожарных!
Горит Мурильо!
Маяковский чужд фатализму: раскрепощенная человеческая личность для него таит в себе совершенно неслыханные возможности. Ему кажется преступлением заменять пассивным восприятием непосредственное ежеминутное творчество. Шаблоны расслабляют.
Мы не подносим — готово на блюде,
Хлебайте сладкое с чайной ложицы.
Революция обязана создать нового человека, а потому:
Клич футуриста были б люди —
Искусство приложится.
Грош цена такому будущему, для которого не будут созданы глаза, чтоб увидеть, ушей, чтоб слушать, языка, чтобы сказать ново о новом. Класс-завоеватель, открывая новую эру, должен сам оборвать пуповину, тянущуюся к вчерашнему дню.
А мы не Корнеля с каким-то Расином,
Отца — предложи на старье меняться —
Мы и его обольем керосином
И в улицы пустим для иллюминаций.
Хулиганский глум или исступленное изуверство? Кто эти — «мы»? Поэт отвечает:
Мы не вопль гениальничанья: все дозволено!
Мы не призыв к ножевой расправе.
Мы только не ждем фельдфебельского «вольно»
Спину искусства размять, расправить.
Пока поет революция, да будет путь созидания эстетических ценностей созвучен тому шоссе, по которому катятся его броневики. Горе костыльной беспомощности, забывающей, что интеллект должен быть механиком, зорко тянущим провода ко всем важнейшим узлам явлений вещей и чувств в атмосфере напряженной коллективной воли.
Эй, двадцатилетние, взываю к вам!
Юным легче восприять завет движения: им не отчего еще отрекаться, ибо лишь старости тяжко швырять в печку альбомы былых увлечений и менять опытный расчет на риск и экзальтацию. Ведь у юных от природы мускулы зудят к усильям, губы к поцелуям, голоса к зыку, глаза к краскам. Ведь чудотворица-революция умеет юношами делать седых и лысых. В ней лишь героизм становится обычен, как пиджак, а монотон постовой службы радостнее игры в горелки. Поэт видит, как
У красной от пьяного пунша земли
Взбухает утроба —
Рядами выходят юноши.
Неважно, примут ли они возвестителей их прихода, как вожаков. Их лава может показаться неожиданно стремительной, и чириканьем птички покажется львиный рык зовущего. Пускай! Наплевать на выслугу лет, лишь бы души жили!
Под ноги топчите ими.
Мы бросим себя и свои творенья,
Мы смерть зовем рожденья во имя,
Во имя бега, паренья, реянья.
Нечего жалеть, что на лоб картин и стихов набегут морщины старости: были бы люди, новое создастся. Нечего плакать над якобы мизерной ролью микроскопических толкачей мирового оползня:
Пусть, хотя б по капле, по две
Наши души в мир прольются
И растят рабочий подвиг,
Называемый революцией.
Стоит ли обращать внимание на исподворотние визги и неодобрительное покряхтывание!
Пускай с газеты какой-нибудь выродок
Сражается с нами не на смерть, а на живот —
Всех младенцев перебили по приказу Ирода,
А молодость ничего — живет!
Резко чувствуется, какой шаг делает Маяковский от своего пережитого гордо отъединенного «Я» к этому ново звучащему «Мы». Он уже перешагивает из эгоцентрических построений в мир согласованно радостной коллективной воли. Не на той или иной отдельной личности расцветает и срывается футуризм, но на массовом напряжении класса-завоевателя, а потому нечего бояться, что
Нас футуристов
Всего быть может только семь.
Ведь десять лет тому назад футуристов было еще меньше, а стены еще толще, и все-таки только они, неуемные, мотыгами новокованных слов и ритмов нащупали русла, тогда еще подземные, по которым хлынуло водополье переживаемых нами годов.
Поэт не закрывает глаза и на то, что пройдут дни железа и крови и человечество вновь ступит на тропы мечтаний и занежится на луговинах сладостного созерцания, досадливо отметая в сторону утомляющие марши и гимны. Недаром Маяковский говорит:
Когда прорвемся сквозь все заставы
И праздник будет за болью боя,
Мы все украшенья расставить заставим —
Любите любое.
Но сейчас, пока кастаньетами черепов играет свой марш «Необходимость» , рано думать об уютах каминов.
Костер на мозглом лагерном привале и сторожевые оклики — вот камины и соловьи молотобойцев грядущего.
А рядом с маршем миллионов, выпечатывающих свое счастье на голой коже земли, — напряженно-суровый окрик барабанщика революции, Маяковского:
Кто там шагает правой?
Левой! Левой! Левой!