Если в Губернских очерках основные стрелы сатирического обличения попадали в провинциальных чиновников, то в Истории одного города Щедрин поднялся до правительственных верхов: в центре этого произведения – сатирическое изображение взаимоотношений народа и власти, глуповцев и их градоначальников. Салтыков-Щедрин убежден, что бюрократическая власть является следствием несовершеннолетия, гражданской незрелости народа. В книге сатирически освещается история вымышленного города Глупова, указываются даже точные даты ее: с 1731 по 1826 год.
Любой читатель, мало-мальски знакомый с русской историей, увидит в фантастических событиях и героях щедринской книги отзвуки реальных исторических событий названного автором периода времени. Но в то же время сатирик постоянно отвлекает сознание читателя от прямых исторических параллелей.
В книге Щедрина речь идет не о каком-то узком отрезке отечественной истории, а о таких ее чертах, которые сопротивляются течению времени, которые остаются неизменными на разных этапах отечественной истории. Сатирик ставит перед собою головокружительно смелую цель – создать целостный образ России, в котором обобщены вековые слабости ее истории, достойные сатирического освещения коренные пороки русской государственной и общественной жизни. Стремясь придать героям и событиям Истории одного города обобщенный смысл, Щедрин часто прибегает к анахронизмам – смешению времен.
Повествование идет от лица вымышленного архивариуса эпохи XVIII – начала XIX века. Но в его рассказ нередко вплетаются факты и события более позднего времени, о которых он знать не мог. А Щедрин, (*10) чтобы обратить на это внимание читателя, нарочно оговаривает анахронизмы в примечаниях от издателя. Да и в глуповских градоначальниках обобщаются черты разных государственных деятелей разных исторических эпох.
Но особенно странен и причудлив с этой точки зрения образ города Глупова. Даже внешний облик его парадоксально противоречив. В одном месте мы узнаем, что племена головотяпов основали его на болоте, а в другом месте утверждается, что родной наш город Глупов имеет три реки и, в согласность древнему Риму, на семи горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается. Не менее парадоксальны и его социальные характеристики. То он является перед читателями в образе уездного городишки, то примет облик города губернского и даже столичного, а то вдруг обернется захудалым русским селом или деревенькой, имеющей, как водится, свой выгон для скота, огороженный типичной деревенской изгородью.
Но только границы глуповского выгона соседствуют с границами… Византийской империи! Фантастичны и характеристики глуповских обитателей: временами они походят на столичных или губернских горожан, но иногда эти горожане пашут и сеют, пасут скот и живут в деревенских избах, крытых соломой. Столь же несообразны и характеристики глуповских властей: градоначальники совмещают в себе повадки, типичные для русских царей и вельмож, с действиями и поступками, характерными для уездного городничего или сельского старосты.
Чем объяснить эти противоречия? Для чего потребовалось Салтыкову сочетание несочетаемого, совмещение несовместимого?
Один из знатоков щедринской сатиры, Д. Николаев, так отвечает на этот вопрос: В Истории одного города, как это уже видно из названия книги, мы встречаемся с одним городом, одним образом.
Но это такой образ, который вобрал в себя признаки сразу всех городов. И не только городов, но и сел, и деревень. Мало того, в нем нашли воплощение характерные черты всего самодержавного государства, всей страны. Работая над Историей одного города, Щедрин опирается на свой богатый и разносторонний опыт государственной службы, на труды крупнейших русских историков: от Карамзина и Татищева до Костомарова и Соловьева. Композиция Истории одного города – пародия на официальную историческую монографию типа Истории государства Российского Карамзина.
В первой части книги дается общий очерк глуповской истории, а во второй – описания жизни (*11) и деяний наиболее выдающихся градоначальников. Именно так строили свои труды многие современные Щедрину историки: они писали историю по царям. Пародия Щедрина имеет драматический смысл: глуповскую историю иначе и не напишешь, вся она сводится к смене самодурских властей, массы остаются безгласными и пассивно покорными воле любых градоначальников. Глуповское государство началось с грозного градоначальнического окрика: Запорю!
Искусство управления глуповцами с тех пор состоит лишь в разнообразии форм этого сечения: одни градоначальники секут глуповцев без всяких объяснений – абсолютно, другие объясняют порку требованиями цивилизации, а третьи добиваются, чтоб сами обыватели желали быть посеченными. В свою очередь, в глуповской массе изменяются лишь формы покорности. В первом случае обыватели трепещут бессознательно, во втором – с сознанием собственной пользы, ну а в третьем возвышаются до трепета, исполненного доверия к властям!
В описи градоначальников даются краткие характеристики глуповских государственных людей, воспроизводится сатирический образ наиболее устойчивых отрицательных черт русской истории. Василиск Бородавкин повсеместно насаждал горчицу и персидскую ромашку, с чем и вошел в глуповскую историю. Онуфрий Негодяев разместил вымощенные его предшественниками улицы и из добытого камня настроил себе монументов. Перехват-Залихватский сжег гимназию и упразднил науки. Уставы и циркуляры, сочинением которых прославились градоначальники, бюрократически регламентируют жизнь обывателей вплоть до бытовых мелочей – Устав о добропорядочном пирогов печении.
Жизнеописания глуповских градоначальников открывает Брудастый. В голове этого деятеля вместо мозга действует нечто вроде шарманки, наигрывающей периодически два окрика: Раззорю! и Не потерплю!
Так высмеивает Щедрин бюрократическую безмозглость русской государственной власти. К Брудастому примыкает другой градоначальник с искусственной головой – Прыщ.
У него голова фаршированная, поэтому Прыщ не способен администрировать, его девиз – Отдохнуть-с. И хотя глуповцы вздохнули при новом начальстве, суть их жизни изменилась мало: и в том, и в другом случае судьба города находилась в руках безмозглых властей. Когда вышла в свет История одного города, критика стала упрекать Щедрина в искажении жизни, в отступлении от реализма. Но эти упреки были несостоятельны. Гротеск и сатирическая фантастика у Щедрина не искажают дейст-(*12)вительности, а лишь доводят до парадокса те качества, которые таит в себе любой бюрократический режим.
Художественное преувеличение действует подобно увеличительному стеклу: оно делает тайное явным, обнажает скрытую от невооруженного глаза суть вещей, укрупняет реально существующее зло. С помощью фантастики и гротеска Щедрин часто ставит точный диагноз социальным болезням, которые существуют в зародыше и еще не развернули всех возможностей и готовностей, в них заключенных. Доводя эти готовности до логического конца, до размеров общественной эпидемии, сатирик выступает в роли провидца, вступает в область предвидений и предчувствий. Именно такой, пророческий смысл содержится в образе Угрюм-Бурчеева, увенчивающем жизнеописания глуповских градоначальников. На чем же держится деспотический режим?
Какие особенности народной жизни его порождают и питают? Глупов в книге – это особый порядок вещей, составным элементом которого является не только администрация, но и народ – глуповцы.
В Истории одного города дается беспримерная сатирическая картина наиболее слабых сторон народного миросозерцания. Щедрин показывает, что народная масса в основе своей политически наивна, что ей свойственны неиссякаемое терпение и слепая вера в начальство, в верховную власть.
Мы люди привышные! – говорят глуповцы.- Мы претерпеть могим. Ежели нас теперича всех в кучу сложить и с четырех концов запалить – мы и тогда противного слова не молвим!
Энергии, администрирования они противопоставляют энергию бездействия, бунт на коленях: Что хошь с нами делай! – говорили одни,- хошь – на куски режь, хошь – с кашей ешь, а мы не согласны! – С нас, брат, не что возьмешь!
– говорили другие,- мы не то что прочие, которые телом обросли! Нас, брат, и уколупнуть негде. И упорно стояли при этом на коленах. Когда же глуповцы берутся за ум, то, по вкоренившемуся исстари крамольническому обычаю, или посылают ходока, или пишут прошение на имя высокого начальства.
Ишь, поплелась! – говорили старики, следя за тройкой, уносившей их просьбу в неведомую даль,- теперь, атаманы-молодцы, терпеть нам не долго!
И действительно, в городе вновь сделалось тихо; глуповцы никаких новых бунтов не предпринимали, а сидели на завалинках и ждали. Когда же проезжие спрашивали: как дела?
– то отвечали: Теперь наше дело верное! теперича мы, братец мой, бумагу подали! В сатирическом свете предстает со страниц щедринской (*13) книги история глуповского либерализма (свободомыслия) в рассказах об Ионке Козыреве, Ивашке Фарафонтьеве и Алешке Беспятове.
Прекраснодушная мечтательность и полная практическая беспомощность – таковы характерные признаки глуповских свободолюбцев, судьбы которых трагичны. Нельзя сказать, чтобы глуповцы не сочувствовали своим заступникам. Но и в самом сочувствии сквозит у них та же самая политическая наивность: Небось, Евсеич, небось!
– провожают они в острог правдолюбца,- с правдой тебе везде жить будет хорошо! С этой минуты исчез старый Евсеич, как будто его на свете не было, исчез без остатка, как умеют исчезать только старатели русской земли. Когда по выходе в свет Истории одного города критик А.
С. Суворин стал упрекать сатирика в глумлении над народом, в высокомерном отношении к нему, Щедрин отвечал: Рецензент мой не отличает народа исторического, то есть действующего на поприще истории, от народа как воплотителя идеи демократизма. Первый оценивается и приобретает сочувствие по мере дел своих.
Если он производит Бородавкиных и Угрюм-Бурчеевых, то о сочувствии не может быть и речи… Что же касается народа в смысле второго определения, то этому народу нельзя не сочувствовать уже по тому одному, что в нем заключается начало и конец всякой индивидуальной деятельности.
Заметим, что картины народной жизни все же освещаются у Щедрина в иной тональности, чем картины градоначальнического самоуправства. Смех сатирика здесь становится горьким, презрение сменяется тайным сочувствием.
Опираясь на почву народную, Щедрин строго соблюдает границы той сатиры, которую сам народ создавал на себя, широко использует фольклор. История одного города завершается символической картиной гибели Угрюм-Бурчеева. Она наступает в момент, когда в глуповцах заговорило чувство стыда и стало пробуждаться что-то похожее на гражданское самосознание. Однако картина бунта вызывает двойственное впечатление.
Это не грозовая, освежающая стихия, а полное гнева оно, несущееся с Севера и издающее глухие, каркающие звуки. Как все губящий, все сметающий смерч, страшное оно повергает в ужас и трепет самих глуповцев, падающих ниц. Это русский бунт, бессмысленный и беспощадный, а не сознательный революционный переворот.