Георгий Владимирович Иванов Закат над Петербургом.
Георгий Иванов «Третий Рим», Художественная проза, статьи, NJ. US, Издательство «Эрмитаж», — 1987
«Блистательный Санкт-Петербург» — был, в пору своего расцвета, в самом деле — блиста-тельнейшей столицей. Расцвет этот длился примерно от царствования Екатерины Великой до цареубийства 1-го марта. Его наивысшей точкой была первая половина XIX века. Это и была та эпоха, о которой никто иной, как Поль Валери, записал в своем дневнике: «Три чуда мировой истории — Эллада, итальянский Ренессанс и Россия XIX века!» …Былое сопротивление «порфироносной вдовы»1- Москвы, окончательно выдохлось. Ее либерально-барская и староверчески-купеческая оппозиция стала чем-то вроде безвредной старушечьей болтовни. Все, что в бывшей столице поднималось, так или иначе, над безличным обывательским уровнем, будь то Растопчин, славянофилы или даже Чаадаев — блистало отражен-ным светом Петербурга. Об «остальной», бескрайной, России — нечего было и говорить. Там, после последней вспышки подспудного пламени — Пугачева, воцарилась «всерьез и надолго» пресловутая «вековая тишина». Ее нарушали лишь сентиментальные вздохи кисейных барышень, аккорды усадебных клавесинов, зычные дьяконские «многолетия» да еще барабанная дробь и «смир-наа!» военных поселений. С «дней Александровых прекрасного начала»2вплоть до Севастополя, имперские замыслы Петра Великого торжествовали полную победу. Олицетворением этих замыслов, олицетворением «Российской Империи», занявшей «место матушки Руси»,- был Петербург. И в Петербурге, как в фокусе, сосредоточилось российское «все». Отвлеченное определение идеи и материи, для наглядности иллюстрируемое образом цвету-щей яблони и тенью (этой яблоней отбрасываемой), яблоня — идея, тень яблони — материя — это определение могло, пожалуй, характеризовать взаимоотношения Петербурга и России. Петербург — идея, остальная Россия только тень Петербурга, только материя, воплотившая идею. Петербург, сто лет тому назад почти не существовавший, стал теперь мозгом и сердцем страны. России оставалось только повиноваться и, посильно, подражать ему. Все большие дороги русской жизни перекрещивались в одном «невралгическом центре» — Петербурге. Казалось, что все, чем отличается полнота живой жизни от растительного существования, стало привилегией петербуржцев, принадлежало только тем избранным, кто жил в прекрасной столице и дышал ее туманным воздухом. …За окном, шумя полозьями, Пешеходами, трамваями, Таял, как в туманном озере, Петербург незабываемый. 3 Незабываемый? Да, именно незабываемый. Восхитительный, чудеснейший город мира. Для петербуржцев, вздыхающих по нем, как по потерянному раю? — Конечно. Но не только для одних петербуржцев. Значит, и для всех русских? Не знаю, для всех ли, во всяком случае, для очень многих и — как это ни удивительно — для многих иностранцев. Очарованных Петербургом иностранцев не перечесть: «Город-мечта, волшебно возникший из финских болот, как мираж в пустыне»… «Версаль на фантастическом фоне белых ночей»… «Соединение Венеции и Лондона». …О Венеции подумал И о Лондоне зараз… «Стеклянные воды каналов» и туман, туман… Ни одно описанье Петербурга не обходится без тумана. Но это не лондонский туман. Туман Петербурга совсем особенный, ни на какой другой не похожий. Он — душа этой блистательной столицы. Невы державное теченье, Береговой ее гранит, 4 Мосты, дворцы, площади, сады — все это только внешность, наряд. Туман же — душа. Там, в этом призрачном сумраке, с Акакия Акакиевича снимают шинель, Раскольников идет убивать старуху, Лиза бросается в ледяную воду Лебяжьей канавки. Иннокентий Анненский в накрахмаленном пластроне и бобрах падает с тупой болью в сердце на ступени Царскосельского вокзала в Желтый пар петербургской зимы, Желтый снег, облипающий плиты 5 Которые он так «мучительно» любил. Туман, туман… На Невском он прозрачный, кружевной, реющий над «желтизной правительственных зданий»6и благовоспитанно стушевывающийся перед сияньем дуговых фонарей. Фары «Вуазенов», звонкое «берегись!» лихачей, гвардейцы, садящиеся в сани, Широким жестом запахнув шинель. 7 В витринах Елисеева мелькают ананасы и персики, омар завивает во льду красный чешуйча-тый хвост. За стеклами цветочных магазинов длинные стебли срезанных роз, розы расцветают на улыбающихся лицах женщин, кутающихся в соболя… Может быть, того густого, тяжелого, призрачного тумана и не существует больше? Нет, он по-прежнему тут. В двух шагах от этого оживленья, света и блеска — унылая пустая улица, тусклый фонарь и туман, туман… …Ночь, улица, фонарь, аптека, Бессмысленный и тусклый свет. Живи еще хоть четверть века, Все будет так. Исхода нет. 8 Все будет «так» или почти «так». Над
Невою многоводной, Под улыбкою холодной Императора Петра. 9 Все всегда будет так. Никакие перемены невозможны. «Игра продолжается». Исхода нет. И быть не может. Но это только казалось. Ущерб, потускнение, «декаданс» Петербурга начался незаметно, как незаметно начинается неизлечимая болезнь. Сперва ни больной, ни его близкие ничего не замечают. Потом лицо больно-го начинает меняться все сильнее… И наконец, перед смертью, оно становится неузнаваемым… В 1918-1919 году Петербург стал неузнаваемым. После разгрома Белых армий Петербург умирал. …Зеленая звезда в холодной высоте, Но разве так звезда сияет? О, если ты, звезда, воде и небу брат, Твой брат Петрополь умирает… 10 Бывают сны, как воспоминания, и воспоминания, как сны. И когда думаешь о бывшем «так недавно и так бесконечно давно», иногда не разбираешь, где сны и где воспоминания.11 Ну да, была последняя зима перед войной и была война. Был Февраль и был Октябрь… И то, что после Октября, тоже было. Но если вглядеться пристальнее — прошлое ускользает, меняется, путается. …В стеклянном тумане висят мосты, две тонких золотых иглы слабо поблескивают, над гранитной набережной стоят дворцы И мчатся узкие санки Вдоль царственно-белой Невы… Какие-то люди ходят по улицам, какие-то события совершаются. А как же: Живи еще хоть четверть века, Все будет так. Исхода нет. Нет, исход есть. И какой еще исход. «Живи еще хоть четверть века». Но четверти века жить не пришлось… Вот молодой Блок читает стихи, и вот уже он Спохватился — сорок лет… Хвать похвать, а сердца нет. Разве, правда, нет у него больше сердца? Или просто: …Земное сердце уставало, Так много лет, так много дней, Земное счастье опоздало На тройке бешеной своей? И он: Наконец смертельно болен?… И вот уже хоронят «испепеленного» Блока. …Вот крещенский парад — урра! «Боже, царя храни!» И вот вместо оранжево-черного императорского штандарта — красная тряпка над Царскосельским дворцом. И в одном из окон, отрекшийся, арестованный — …Странно царь глядит вокруг Пустыми, светлыми глазами. 12 …С начала царствования Александра III «ликвидация» былого величия Петербурга шла уже вовсю, «на всех парах», во всех направлениях. В начале XX века она «дошла до точки». В этом «планомерном» сведении на нет всего, что было в Петербурге исключительного и неповторимого, что делало из него подлинный мозг страны, не было — да и не могло быть — чьей-нибудь сознательной злой воли. Напротив, люди, так или иначе способствовавшие вырождению Петербурга, лично — невинны. Никто из них не отдавал себе отчета в деле своих рук. Каждому — от царя и его министров до эсеров, охотившихся за ними с бомбами — искренно казалось, что они не пилят сук, на котором сидят, а напротив, предусмотрительно окапывают тысячелетние корни «исторической России», удобряют каждый на свой лад почву, в которую эти корни вросли. Столица мельчала, обезличивалась, вырождалась — и люди, которые в ней жили, распоряжались, строили, «охраняли основы» или старались их подорвать — тоже мельчали и вырождались. Никто уже не мог ничего поправить, никто не понимал безвыходного трагизма обстановки. За всех действовала, всем руководила судьба… если угодно, Рок. Как бы там ни было, Петербург все быстрей и неудержимей катился по наколенной плоскости туда — Где нас поджидала Чека… …Главный фасад — на Неву — восхитительного здания Адмиралтейства застроили безобраз-ным театром Неметти и другими уродливыми доходными домами. Должно быть, Морское Ведомство великой страны никак не могло обойтись без этой жалкой «доходной статьи»… На Невском, как грибы, вырастали одно за другим «роскошные» здания — настоящие «монстры», вроде магазина Елисеева или дома Зингера. В последнем, между прочим, обосновался журнал, как нельзя более соответствующий и стилю здания и вообще захлестывавшей Петербург предреволюционных годов безвкусице. Вл. Крымов, издававший «Столицу и Усадьбу», не мог пожаловаться на неуспех. Продавалась она нарасхват. Петербургские псевдоэстеты были в восторге от ее внешности, «роскошной» меловой бумаги, рекламных репродукций и столь же «роскошного» содержания, где разные «Юрочки» Беляевы, Агнивцевы и сам «редактор-издатель», Нововременец второго разряда, изощрялись в одеколонно-парикмахерском снобизме. Подзаголовок «Столицы и Усадьбы»: «Журнал Красивой Жизни» действительно не обманывал. Уже с объявления о подписке «красивая жизнь» властно вступала в свои права: «Контора: в лифте на четвертый этаж. Редакция — Каменный остров, собственная вилла!» Знамение времени: в гостиных и кабинетах светских петербуржцев, где теперь искренно насл
аждались этим, с позволения сказать «художественным», изданием, в 80-90-х годах лежал замечательный сомовский «Вестник Изящных Искусств» — предтеча «Старых Годов». Теперь же «Старые Годы», шедевр вкуса и знаний, расходился в ста экземплярах и существовал исключи-тельно благодаря меценатству Вейнера. Тут уместно напомнить о трагической судьбе этого большого знатока искусства. Еврей по крови, он — большая редкость! — окончил Александров-ский Лицей. И за эту «привилегию», которой очень гордился, заплатил жизнью: расстрелян большевиками как «глава» фантастического «заговора лицеистов». Каменноостровский соединял Марсово поле с островами. Лучшего сочетания для гармоничес-кого расширения столицы нельзя было и придумать. Все было заранее «дано» — только не порть! Элегантно выгнутый Троицкий мост соединял оба берега в самом широком, самом царственном месте Невы. За мостом обширная Петровская площадь и за ней — прямая, как по линейке прочерченная линия проспекта — петербургские Chmps-EIysees!… Но получились не Chmps-EIysees, не новый Невский, а какой-то средней руки берлинский «Dmm», вдобавок еще, в отличие от этих Dmm’oв, как кишка, узкий. «Каменные нечистоты» — выражение Марселя Пруста — запакостили места, которые должны и могли были стать одними из красивейших в столице. Слева между Петропавловскою крепостью и Кронверкским садом вырос скульптурный ублюдок — памятник миноносцу «Стерегущему». Два бравых матроса с сусально-героическим выражением лиц стоят в натянутой позе натурщиков у открытого кингстона, из которого «бурно хлещет» бронзовая вода. На другой стороне площади — еще хуже. Рядом с очаровательной старинной церковью, вперемешку: «дворец» Николая Николаевича — серый цементный ящик, недоброй памяти кружевная, плюгаво-роскошная дача Кшесинской и позади их, поодаль, всех цветов радуги… мусульманская мечеть — не нашлось для нее другого места! И все это, именно вперемешку, вкось и вкривь, как чемоданы на вокзальном перроне… Мне могут возразить: ну, так что же? Разве все это мешало Петербургу оставаться одной из прекраснейших столиц мира. Ведь уродовали и продолжают уродовать на все лады тот же Париж, к которому, кстати, и относится саркастическое выражение Марселя Пруста о «каменных экскре-ментах». Ведь все это не касается сути, а лишь наносные неудачные подробности, на которые и внимания обращать не следует. Согласен. Петербург не изменился от этих «неудачных подробностей» и безвкусиц. Он остался по-прежнему прекрасным. Но не обращать на них внимания все-таки трудно. Дело с Петербургом обстояло несколько иначе, чем с Римом, Лондоном или Парижем. Повторяю, Петербург был на всю Россию, столь же бескрайнюю, как и бесформенную — единственным городом имперски-великодержавного стиля. Петербург как бы являлся доказательством, что Россия, возглавляемая такой столицей, перестала быть Скифией или Московией — т. е. гигантской деревней, что она раз и навсегда свернула с ухабов своей былой проселочной дороги на широкий имперский тракт. Так понимал значение Петербурга и тот, кто, его основав, «рукой железной Россию вздернул на дыбы», и другой, произнесший не в упрек, а в похвалу гению «саардамского плотника» эти слова. И поэтому каждый шрам пошлости, каждая болячка, безвкусица ощущались болезненно, как роковой симптом: «железная рука» разжимается, натянутая узда слабеет… Смутное сомнение в стойкости и Петербурга, и всей Петровской России зародилось одно-временно с их основанием. И сомнение это вошло составной частью в русское мироощущение. Пушкин был только более — не по-славянски — сдержан, чем остальные. Но достаточно вспомнить «Медного Всадника»… Добро, строитель чудотворный, Ужо тебе…» Памятники и дворцы, колонны и золотые купола… Император, двор, гвардия, двуглавый орел со скипетром и державой в когтистых лапах. Одним словом, «красуйся и стой»… Но фундамент всего этого великолепия? Достаточно ли он укреплен, чтобы выдержать огромную тяжесть гранитной глыбы с Медным Всадником в лавровом венце? Рука царя простерта в историческую даль, лицо обращено к заливу, к западу, к «окну в Европу». Но под копытами вздыбленного коня вьется змея. Раздавлена ли она навсегда? Вопрос. А если только придавлена! Если, на самом деле: …Царь змею раздавить не сумел, И прижатая стала наш идол. 13 Если эта змея (косности? азиатчины? былого «черного передела» и «красного петуха»? «грядущего сталинизма»?), притаившись, ждет только случая выскользнуть из-под копыт …И нашу славу и державу Возненавидеть до конца! И тогда не «стоять и красоваться» — предстоит «блистательному Санкт-Петербургу
«, а быть ему «пусту»… Но — странное дело. Пока петербургская империя «стояла и красовалась», пока она расцветала и крепла — крепло и рожденное вместе с ней сомнение в ее будущем. И, напротив, тогда, когда она стала все быстрей и быстрей катиться к катастрофе — сомнение это начало бледнеть, улетучиваться, исчезать… Как раз перед самым концом и те, кто еще держал «по инерции» узду империи, и те, что готовились перехватить — или вырвать — ее из ослабевших, неумелых рук, неожиданно прониклись какой-то оптимистической самоуверенностью. И трон Николая II и предательское кресло ненавистного царю «толстяка Родзянко», уже готовясь вместе провалиться в тартарары,- вдруг стали казаться тем, кто на них восседал, весьма устойчивыми. Ни «с высоты престола», ни с «высоты думской трибуны», ни из комфортабельных кабинетов главарей кадетской партии, ни из-за немытых стекол эсеровских конспиративных квартир не стало видно смертельной опасности, нависшей над ними всеми, всеми вместе взятыми. Враждуя между собой, власть, легальная или полулегальная оппозиция и революционное подполье — в годы войны, в сущности, благодушно совпадали в ощущении «неколебимой стойкости» и столицы, и взнузданной ею навсегда «матушки России». …Наши чудо-богатыри, разбив вероломных немцев, осуществят «заветную народную мечту» — Крест над св. Софией — и все само собой уладится, войдет в берега, все станет опять как при «миротворце-родителе»: «когда русский царь ловит рыбу», Европа — да и Россия, само собой разумеется, «может подождать»… Или вариант того же самого, но либерально-оппозиционный:…»наши доблестные войска в дружном единении с великими демократиями Запада… исторические права России на проливы… Николая с царицей уберут. Михаил Александрович — конституционный регент. И все устроится, уляжется, все пойдет, как в Великобритании»… Или же революционный вариант: «освободившись от гнета самодержавия, свободный русский народ с удвоенной энергией… до победного конца… без аннексий и контрибуций… и все устроится: «хозяин земли русской» — Учредительное Собрание, избранное прямым, всеобщим, тайным… провозгласит республику: Марк Вишняк будет председателем Палаты… Архитектурное совершенство Петербурга из года в год все больше искажал эклектический «разнобой», хотя город все еще продолжал оставаться чарующе-прекрасным. Еще зловеще-быстрей шел процесс распада и дезориентации во всех областях духовно-общественной жизни столицы. Бурный напор этой жизни нисколько не падал, напротив, он все увеличивался. Но, как и застраиванье Петербурга роскошной безвкусицей,- все эти лекции, диспуты, премьеры, «литературные суды» — ярко свидетельствовали, что Петербург не расцветает, а дегенерирует, свидетельствовали о непрерывном ослаблении и чувства меры, и эстетического чувства, и ответственности, и нравственного здоровья… Театры были всегда переполнены. В большинстве из них, кроме казенных «императорских», шли «передовые» пьесы. В одном — «Черные маски» или «Анатэма», где действовали «души до рождения», «некто в сером» и «некто в черном». В другом — «Ставка князя Матвея», где этот князь, правда «за сценой», но весьма натурально кого-то насиловал. В третьем — «Забава дев», где распевались куплеты: Лебедь, рыба, рак, осел Ищут все прекрасный пол. Ах, зачем же нам даны Лицемерные штаны! В студии Мейерхольда — и актеры, и актрисы играли с огромными лиловыми приклеенными носами. Журнал театрального искусства, издававшийся этим знаменитым режиссером, назывался — правда, по Гоцци,- «Любовь к трем апельсинам». — Леонида Андреева. — Сергея Ауслендера. — Михаила Кузмина. На ежедневно происходившие диспуты тоже ломилась толпа. Мест не хватало для желавших узнать «Куда мы идем?», «Виновата ли она?», «Любовь или самоубийство?» и т. д. и т. д. И так вплоть до остро щекочущего нервы зрелища на вернисаже выставки «Мира Искусства». Там однажды — нарядная публика «всего Петербурга»,- забыв о картинах, теснилась, напирая друг на друга, вокруг гладко выбритого элегантного господина с красной гвоздикой в петлице. Это был Борис Савинков, глава «боевой организации», заочно приговоренный к повешенью. Бесстрашие? Еще бы — и какое! Но можно ли представить себе в такой роли, скажем, Каляева? Невозможно! Так же, как нельзя вообразить Каратыгина, играющим «князя Матвея». Или Льва Толстого, ведущего в «Религиозно-философском обществе» спор о «святости пола» с Мережковским и Розановым… Кстати, как раз имя Розанова — пожалуй, самое характерное из прославленных «имен» предре-волюционной эпохи. Были писатели более знаменитые широкой и всероссийс