Предмет изображения в поэме — «низкая жизнь», ее персонажи — люмпены и алкоголики, весь антураж сугубо «плебейский»; при этом поэма отличается исключительной изысканностью стиля, укорененного главным образом в русской литературной традиции XIX в., и имеет почти центонный характер, т. е. текст в значительной своей части составлен из цитат, аллюзий и других готовых фрагментов — литературных и историко-культурных, в частности библейских (что также составчасть русской литературной традиции). Это противоречие имеет для поэмы фундаментальный характер.
Именно оно, с одной стороны, «поднимает» низкое до высокого, с другой — снижает возвышенное до люмпенско-плебейского; и этой пародийной игрой на повышение/снижение проникнута вся поэма. При этом доминирует повышающая тенденция: вся поэма в целом представляет собой порыв из низкого, грязного, телесного к чистому, высокому, духовному. Остановимся на литературных источниках поэмы. Здесь могут быть выделены прежде всего два полюса: 1) Библия (особенно, кроме Нового Завета, Песнь Песней и Псалтирь); 2) пропагандистская радио- и газетная публицистика с ее навязшими в зубах агитационными клише, к чему можно присоединить не менее надоевшие хрестоматийные — изучаемые в школе — образцы литературы реализма плюс расхожие и также взятые на вооружение пропагандой цитаты из русской классики.
Между этими полюсами такие источники, как: русская поэзия от Тютчева до Пастернака и Мандельштама; литература сентиментализма, прежде всего «Сентиментальное путешествие» Стерна и «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева; русская проза XIX в. — Гоголь, Тургенев, Достоевский и др. Библия является как источником основных мотивов поэмы, так и стилистическим. Сквозь всю поэму проходит тема смерти и воскресения, отчетливо ориентированная на Евангелие. Изобилуют намеки и на крестную смерть и воскресение Иисуса, и на евангельские эпизоды воскрешения Христом Лазаря и дочери начальника синагоги, а также на исцеление больных и расслабленных.
От названных сентименталистских источников идут такие черты поэмы, как сам жанр сентиментального путешествия; система названий глав по населенным пунктам; плавное перетекание текста из главы в главу; многочисленные отступления на самые разнообразные темы от основной линии повествования; игра на переходах высокого и низкого; чрезвычайное обилие цитат, ссылок, имен, аллюзий. Очень мощный в поэме слой цитации, восходящих к Достоевскому. Стилистическими отсылками к Достоевскому, от ранней повести «Двойник» до последнего романа «Братья Карамазовы», пронизана вся языковая ткань «Москвы — Петушков». Сам способ повествования — внутренне диалогизированный монолог, разговор с самим собой, перебиваемый обращениями к читателю и предполагаемыми репликами читателя, — восходит, помимо сентименталистов, прежде всего к Достоевскому (особенно к «Запискам из подполья»). Не менее важны и переклички мотивов.
Тема пьянства, конечно, здесь своя, не заимствованная, но многое в ее подаче, торжественном тоне, сопутствующем ей, в образах пьющих людей выдает свое родство с аналогичными страницами Достоевского, прежде всего с темой Мармеладова. Глубоко связана с Достоевским сама личность героя поэмы, маргинала и люмпена, однако просвещенного и с духовными запросами, пытающегося вырваться из грязи, пьянства и разврата в высшие сферы духа. Нередко «достоевские» мотивы и стилистика переплетаются с библейскими. Более конкретизированное представление об используемых Вен. Ерофеевым цитациях и их функции в произведении дается в предлагаемом комментарии. Комментарий Юрия Левина ценен не только сам по себе — это и первый в российской литературоведческой науке пример детализированной комментаторской работы с постмодернистским текстом.
Аналогичного типа исследований ждут другие произведения постмодернистских авторов (во всяком случае те, эстетическая значимость которых бесспорна). В свою очередь комментаторство вызовет новый прилив интереса к классическому наследию, которое также нуждается в адогматизации. Касаясь же всех приведенных в тезисном изложении интерпретаций «Москвы — Петушков», зададимся вопросом: кто же все-таки прав? кому отдать предпочтение? В том-то и дело, что каждая из интерпретаций несет в себе лишь часть истины, вскрывает один из множества смыслов, заложенных в произведении.
Совокупная множественность интерпретаций приближает к постижению смысловой множественности, которой обладают «Москва — Петушки». Интерпретации Чупринина, Муравьева, Зорина, Кавадеева, Верховцевой-Друбек, Живолуповой, Вайля и Гениса, Курицына, Липовецкого, Померанца, Эпштейна, Васюшкина, Левина и всех других, писавших о «Москве — Петушках»*, можно уподобить пометкам и комментариям, испещряющим поля книги, прошедшей через многие руки.
Добавим к ним кое-что от себя. В поэме Вен. Ерофеева задействовано множество культурных кодов. Сквозными являются код исповеди, код литературного путешествия, код юродствования, код иронии/»противоиронии»**, код пародии, а также коды различных дискурсов, использованных в поэме.
Если мы мысленно рассыплем текст «Москвы — Петушков» и сгруппируем представленные в ней цитаты (цитации), то выяснятся следующие источники заимствования: античная мифология, Библия, труды «отцов церкви», русский фольклор, литературные произведения, публицистика революционеров-демократов, работы и высказывания классиков марксизма-ленинизма, печать, официальная культура, разнообразные философские, исторические, музыкальные источники. Преобладают библейские и литературные цитаты, с одной стороны, различные политические и пропагандистские формулы — с другой. Библейские цитаты приводятся как дословно, так и в достаточно вольном пересказе, значительно измененном виде, но и в этом случае сохраняют элемент узнаваемости. По наблюдениям Юрия Левина, цитируются «Евангелие от Матфея», «Евангелие от Марка», «Евангелие от Иоанна», «Откровение Святого Иоанна (Апокалипсис)», «Песнь Песней», Экклезиаст, Пророки, Второзаконие и т. д.
Не меньшее место занимает в поэме рефлексия «по поводу» библейских текстов и комментариев к этим текстам, даваемых религиозной литературой. Именно Библия и русская классическая поэзия, по свидетельству Вен. Ерофеева, помогли ему «выблевать» из собственной души «духовную пищу», которой пичкал людей тоталитаризм и от которой его тошнило, «прочистили мозги»; оттого и обращается к ним писатель постоянно. Исключительно широк в «Москве — Петушках» пласт литературных цитации. В том или ином виде цитируются в поэме «Слово о полку Игореве», Шекспир, Рабле, Саади, Гёте, Гейне, Корнель, Байрон, Перро, Пушкин, Грибоедов, Баратынский, Лермонтов, Гоголь, Л. Толстой, Достоевский, Тургенев, Тютчев, А.
Островский, Герцен, Чернышевский, Некрасов, Лесков, Чехов, Блок, Лохвицкая, Горький, Бунин, Розанов, Дж. Лондон, Сент-Экзюпери, Бёлль, Маяковский, Есенин, Пастернак, Ходасевич, Булгаков, Эренбург, Маршак, Шолохов, Н. Островский, Мандельштам, Лебедев-Кумач, Л. Мартынов, Вик. Некрасов, Вс. Некрасов, Солоухин и др. Чаще всего цитируются Пушкин и Достоевский, из конкретных же произведений — «Евгений Онегин», «Борис Годунов», «Моцарт и Сальери», «Цыганы», «Подражание Корану», «Записки из подполья», «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы», «Двойник», «Идиот», «Подросток» и др.
Значительное место занимает в произведении пародийное цитирование Маркса и Ленина, партийных и государственных документов. Например, в перекодированном виде приводятся извлечения из работ Ленина «Империализм, как высшая стадия капитализма», «Крах II Интернационала», «Философские тетради», «Памяти Герцена», «Апрельские тезисы», «Марксизм и восстание», цитируется его «Речь на III съезде комсомола».
Разновидностью цитации этого типа являются вообще всякого рода готовые формулы, языковые штампы, получившие в советскую эпоху широкое распространение в официальной сфере жизни. Охотно включает в текст поэмы писатель всевозможные клише-фразеологизмы со сниженной стилевой окраской, распространенные в простонародной (главным образом) среде, которые тоже могут рассматриваться как своего рода цитации, не имеющие конкретного авторства: «не на такого напал» (в значении «меня не проведешь»); «в гробу я видел» (выражение высшей степени пренебрежительного отношения к кому-то или чему-то); «лыка не вязать» (в значении «быть очень пьяным») и т. п. Помимо цитации, в «рассыпанном» тексте «Москвы — Петушков» вычленяется и нецитатный слой, который можно рассматривать как индивидуальный авторский код.
Он включает в себя лирико-автобиографические элементы и табуированный пласт русского языка, который писатель первым из представителей андерграунда решился ввести в ткань художественного произведения как равноправный с элементами нетабуированных стилевых пластов. И хотя появление нецензурной лексики ошеломляет, нельзя не признать ее уместности и даже органичности в поэме. В неразъединимом потоке общего повествования слиты у Вен. Ерофеева гетерогенные элементы таких контрастно противоположных дискурсов, как библейский, официально-деловой, философский, разговорно-просторечный, литературный, дискурс нецензурной речи, нравственно-религиозных поучений, фольклора, массовой культуры и т. д.
, а внутри литературного — дискурсы классицизма, сентиментализма, романтизма, реализма, натурализма, реализма. Рассмотрим следующий фрагмент текста: «… я дал им почитать «Соловьиный сад», поэму Александра Блока. Там в центре поэмы, если, конечно, отбросить в сторону все эти благоуханные плеча и неозаренные туманы, и розовые башни в дымных ризах, там в центре поэмы лирический персонаж, уволенный с работы за пьянку, блядки и прогулы. Я сказал им: «Очень своевременная книга, — сказал, — вы прочтете ее с большой пользой для себя»» (с.
52). В данном фрагменте поэмы отчетливо проступает определяющая черта стиля «Москвы — Петушков» — сквозная пародийно-ироническая цитатность. Соединенные между собой, разностилевые, «разнополюсно» заряженные, гетерогенные элементы Сверхтекста (поэма Блока «Соловьиный сад» и высказывание Ленина о романе Горького «Мать», приводимое в очерке Горького «В. И. Ленин») становятся объектами комедийной игры. Ленинская цитата используется для характеристики блоковской поэмы, к которой она, казалось бы, менее всего подходит (Ленин известен как противник нереалистической, неангажированной литературы и вообще «философского идеализма»). Таким образом Вен. Ерофеев, во-первых, десакрализирует ленинское высказывание, изымая его из закрепившегося в сознании читателей контекста и придавая ему новое, парадоксальное звучание, во-вторых, высмеивает отношение к литературе как к форме пропаганды, что применительно к «Соловьиному саду» выглядит особенно нелепо. Внеэстетический подход к сфере художественной отвергается. Писатель заставляет алкоголика «самовыражаться», используя извлечение из «Философских тетрадей» Ленина: «От живого созерцания к абстрактному мышлению, а от него к практике — таков путь познания истины» 257, с. 152—153. Ленинские слова прилагаются к явлению, не имеющему никакого отношения к философскому познанию истины, — к бытовому, весьма прозаическому: «А потом переходил от созерцания к абстракциям, другими словами, вдумчиво опохмелялся» (с. 68), — что вызывает смех. В главе «Орехово-Зуево — Крутое» известные ленинские высказывания: «рано браться за оружие», «ситуация назрела», «Сегодня выступать рано, послезавтра поздно…»*, «учиться, учиться, учиться» и другие вкладываются в уста развлекающих себя пародийной игрой в революцию Венички и его друга Тихонова и перемешиваются с пьяной галиматьей. В основном они и воспринимаются как некая комическая ахинея, к которой невозможно относиться серьезно. В другом случае Вен. Ерофеев дает сниженно-пародийный (с использованием бранной лексики) адекват названия работы Ленина «Империализм, как высшая стадия капитализма» — «Стервозность как высшая и последняя стадия блядовитости», имитируя некую наукообразную классификацию видов разврата в России и на Западе.