Сочинения по литературе: Трагедия одиночества в творчестве В. В. Маяковского В какой ночи бредовой, недужной, Какими Голгофами я зачат, такой большой И такой ненужный? В. Маяковский Маяковский всегда представлялся мне каким-то огромным памятникообразным человеком, которого можно только прочитать или рассмотреть на фотографии. Мне кажется, своей огромностью поэт заслонял свою довольно беззащитную и уязвимую душу. Его огромность, как сейчас модно говорить, — не что иное, как имидж. Он подавал свое одиночество так, что никому в голову не приходило, что это одиночество. Он спрашивал публику со сцены: «Что может хотеться этакой глыбе? А глыбе много хочется… Ведь для себя не важно — и то, что бронзовый, и то, что сердце — холодной железкою.
Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское…» Иногда поэт буквально издевается над собой, подчеркивая бесполезность, никчемность своего появления на этот свет: «Небо плачет безудержно звонко, а у облачка — гримаска на морщинке ротика, как будто женщина ждала ребенка, а бог ей кинул кривого идиотика». Но чем известнее становился Маяковский, тем тщательнее он стал скрывать в стихах свое одиночество, ранимость и беззащитность. Напротив, он стал даже хвастаться тем, что не может позволить себе ныть.
Публично заявил: «Я хочу быть понят родной страной, а не буду понят — что ж, по родной стране пройду стороной, как проходит косой дождь». Фатальную связь поэта с собственным «одиночеством» подчеркивает и его неравнодушие к образу Дон Кихота. Как известно, сей рыцарь печального образа просто в кровь расшибался, говоря о своем одиночестве. Оно являлось ему в образах ветряных мельниц и кукольных сарацинов. Если внимательно просмотреть стихи раннего Маяковского, то вполне можно обнаружить в них контуры «ветряных мельниц». Например, так любимое романтиками стихотворение «Послушайте». Внешняя канва — гигант на «ты» со звездами, внеземными мирами. Но если хорошенько вслушаться, то чуткое ухо уловит ржание рыцарской клячи и бряцание ржавых доспехов: «боится, что опоздал», «плачет, целует ему жилистую руку», «не перенесет эту беззвездную муку», «ходит тревожный», «Ведь теперь тебе ничего? Не страшно?
» Материей страха и неуверенности в себе пронизано все стихотворение, которое писалось с явной претензией на величие и могучесть духа. Но стихотворение все равно замечательное, и я подверг его такому разбору лишь в попытке объяснить себе каким-то образом одиночество самого популярного поэта социалистической эпохи и не только ее, в чем я глубоко убежден. Маяковский слишком талантлив, чтобы его можно было навечно приписать к какой-нибудь политической партии. Когда пришла революция, Маяковский в самом деле всем сердцем принял ее.
Но как гений, он со временем почувствовал, что с революцией в России произошло почти то же самое, что с его лирическим героем в раннем стихотворении: «женщина ждала ребенка, а бог ей кинул кривого идиотика». Он пытался что-то изменить в своей судьбе, но уже не был волен это сделать. Пришло разочарование. Революция теперь ощущалась поэтом как самое страшное и последнее его одиночество на земле: Грудой дел, Суматохой явлений День прошел, Постепенно стемнев.
Двое в комнате, Я И Ленин — Фотографией На белой стене. Но это два неравных одиночества. У поэта Маяковского одиночество, если так можно сказать, перспективнее. Его одиночество всегда будет нам по сердцу, и чуткое ухо будет улавливать доносящееся из прошлого бряцание его искрометных рифм, словно копье Дон Кихота, угрожающее ветряным мельницам нашей истории.