Уже на этой стадии роман, надо полагать, мог быть завершен и имел бы право на существование. Если бы так произошло, то Фолкнер, несмотря на некоторую необычность стиля, ограничил бы содержание романа романтической идеей о вечном конфликте между возвышенным и земным. Но Фолкнер подвергает тему «блеска и нищеты» не идеологической, а символической, собственно художнической трактовке и таким образом расширяет возможности романтизма. Герой четвертой главы — искусство, «романтическая ирония», свидетельствующая о контроле автора над материалом, который как бы не имеет наименования. Четвертая глава — эквивалент китсовской «вазы» («Ода греческой вазе» — одно из любимых стихотворений Фолкнера) — лирический памятник не знающей «увяданья деве», не осыпающейся «листве с ветвей». Заключительная глава оберегает фолкнеровское лирическое чувство от дурной бесконечности повторов-вариаций, заключает ее в клетку формы. «Все на своих назначенных местах» — этот финальный аккорд «Шума и ярости» помимо всего прочего сообщает о важнейшем творческом факте: вопреки «поражению» (неадекватность замысла исполнению) роман состоялся.
Если в «Шуме и ярости» доминирует, так сказать, лирическое мышление, рождающее напряжение между «книгой» и «контркнигой» (выражения Х. Л. Борхеса), то роман «Авессалом, Авессалом!», несмотря на крайнюю повествовательную сложность, дает прежде всего пример «прозы идей». В центре романа —судьба пришельца из «ниоткуда» Томаса Сатпена, в нечеловеческом усилии пытающегося навязать обитателям Йокнапатофы свою воистину демоническую волю,— основать новую плантаторскую династию. В преследовании этой цели он, подобно мелвилловскому Ахаву, бросает вызов человеческому достоинству окружающих его людей, законам крови и расы (мотив кровосмешения — один из главных в романе), природе, а в результате, надломленный роковым поединком с судьбой (наследник и надежда Сатпена, Генри, застрелен не кем иным, как своим сводным братом), гибнет от руки «случайного» убийцы.