Великовский. Поэты французских революций 1789 — 1848 гг.
Песни революционного плебейства.
ПЕСНИ РЕВОЛЮЦИОННОГО ПЛЕБЕЙСТВА
1793 г., приведя строки из гимна М. — Ж. Шенье на взятие Тулона:
Длань новых римлян сокрушит
Зубцы второго Карфагена —
Рецензент газеты «Парижские революции» (№ 212) писал:
«Когда же, наконец, наши поэты перестанут прославлять греков и римлян? Разве республиканская Франция недостаточно богата талантами, чтобы ей надо было без конца твердить о мнимых добродетелях древних?»)- взгляд французского простолюдина. Крестьянин, вступивший в полк волонтеров, ткач из Лиона или марсельский грузчик дружно подхватывали гимн патриотического свободолюбия, звучавший в устах классиков, но оставались глухи к доблестям древних героев: в искусстве они ценили правду о своем рядовом соотечественнике. Они аплодировали тираноборческим монологам из трагедий в античном духе, но гораздо охотнее — репликам санкюлотов в комических форсах. Их восхищала монументальная историческая живопись, но гораздо ближе была карикатура или бесхитростный лубок. После праздничных церемоний они от души запевали куплеты уличных песенников. Ода и гимн возносили к высотам, откуда повседневное виделось в ореоле заимствованного у древних величия; песня, возвращая к злобе дня, была не менее действенна. В поэтическом наследии революционных лет песни — особый, фольклорно-реалистический поток, отчасти соприкасающийся с творчеством мастеров гражданского классицизма, но в целом ищущий иных, более прямых путей к сердцу народной Франции.) их любовь к вольной галльской шутке, не щадящей ни сильных мира сего, ни повелителей небесных, блеск искрометных острот, — все воплотилось в этих песнях. В далеком средневековье смутьяны-школяры, насмехаясь над обетами постников-монахов, слагали куплеты в честь плотских наслаждений и пародийные хвалы марке серебра вместо евангелиста Марка. Вмешавшись в политику, песня быстро стала нескончаемой куплетной хроникой французской обshy;щественной жизни, а в глухих деревнях пели песни-плачи о крестьянской доле, о полях, затоптанных войной, о сиротской нужде. В XVIII в. уличные певцы в Париже горланили такое количество нескромных песенок о князьях церкви и похождениях придворных дам, о министрах и самих королях, что абсолютизм в шутку называли «монархией, власть которой ограничена песнями».)- на улицах и в школах, в народных клубах и политических салонах, в театрах и храмах, в тюрьме и на празднестве, у подножья эшафота и в самом Конвенте. Каждая партия, каждая группировка имеет свою излюбленную песню. Нередко стычки, начинающиеся пением враждебных по духу песен, приводят к потасовке. Революционные власти прилагают немало усилий для распространения этих песенных прокламаций: занесенные в протоколы собраний и перепечатанные в газетах, включенные в альманахи или календари, порой использованные в качестве подписей к лубочным картинкам и даже отпечатанные на модных веерах, песни моментально становились известны всем. Часто Конвент направлял в действующую армию специально обученных певцов, увозивших с собой кипы песен-листовок. Один из журналистов вовсе не шутил, когда в 1792 г. писал в газете: «Я предлагаю присоединить наши песни к нашим пушкам; мишенью для первых будут хижины, мишенью для вторых — дворцы».
Позднейшие исследователи подсчитали, что каждый день революции рождалось две-три песни, а сколько осталось не учтено, навсегда затерялось или было уничтожено! Вместе они могут составить подробнейшую хронику, где изо дня в день прослежены, прокомментированы все сколько-нибудь важные эпизоды той поры. Попытки создать хронологический свод революционных песен дают всегда чрезвычайно выразительный документ эпохи, сохраняющий не просто историко-археологическое, но и несомненное художественное значение.32 Настроения плебейских низов, нашедшие лишь косвенный отклик у Лебрена или М. — Ж. Шенье, в полной мере выразились в этой стихийно-реалистической песенной поэзии.
Основной пласт революционных песен создан любителями, на досуге подбиравшими строки к старинным напевам или популярным танцевальным мотивам. Большинство из них осталось анонимными — под куплетами стоят скромные подписи: «башмачник», «мать семейства», «патриот», «адвокат», «офицер» и т. п. Правда, имена некоторых дошли до нас: хранитель архива якобинского клуба Т. Руссо, водевилист Аристид Валькур, уличный певец Ладре и др. Но теперь их имена ничего не говорят даже знатокам: песни этих шансонье не собраны и практически доступны лишь в нескольких образцах, их биографии вряд ли можно восстановить, порой неизвестны даже годы их жизни. Да и не их перу принадлежат наиболее ценные памятники песенного наследия тех лет. В своих высших взлетах эта поэзия, как правило, — плод устного фольклорного творчества.
«Песни появляются, как грибы после дождя» — эта французская поговорка не просто меткое сравнение, но, видимо, и намек на действительную историю чрезвычайно популярной песенки «ccedil;а ira». Впервые она прозвучала в дни подготовки к празднеству на Марсовом поле — тому самому, к которому М.shy;Ж. Шенье написал свой первый гимн. Лето выдалось дождливое, земляные работы двигались медленно. И тогда на помощь устроителям пришли простые парижане. Неизвестно, кого первого осенила счастливая мысль подбодрить промокших землекопов, пропев в такт броскам лопаты крылатое присловье «ccedil;а ira» — «дело пойдет на лад», «все устроится», «наддай» — на задорный мотив «Национального благовеста», сочиненного неким Бекуром, скрипачом одного из захудалых театров.
Бесхитростный рефрен позволял подбирать к нему все новые и новые короткие фразы, подсказанные всевозможными ассоциациями. Рабочие ровняли землю, но разве равенство людей не было их самым заветным стремлением? И в песню сам собой лег каламбур: кто вознесен, того приспустим, кто внизу — возвысим».
Под бодрый припев работа спорилась, какой-то шутник прибавил к нему строку, другую, и вот уже над полем разнесся злободневный куплет:
А, ccedil;а ira, ccedil;a ira, ccedil;a ira!
Наплевать на аристократов и лужи!
А, ccedil;а ira, ccedil;a ira, ccedil;a ira!
Обсохнем мы скоро — прядет )» от себя пару строк, подправить фразу. К осени по Парижу и всей Франции ходило бесчисленное множество вариантов, среди которых совершенно немыслимо определить один, канонический. Песня жила, непрестанно пополняясь злободневным, утрачивая устарелое. Распеваемая на все лады, позже не раз обновлявшаяся в соответствии с духом времени (коммунары 1871 г. угрозу аристократам заменили, например, словами «буржуа — на фонарь»), «ccedil;а ira» навеки сохраниshy;лась в памяти народа как песнь дерзкого непокорства.
История «ccedil;а ira», песни, поистине созданной всем народом, — отнюдь не исключение. Но даже и тогда, когда автор был известен, песня всем своим складом свидетельствовала о некнижном, уличном своем происхождении. В своей борьбе со старым режимом она не признавала никаких предписаний классической поэтики и уж тем более не считалась с политико-правовыми выкладками буржуазных законодателей, исходя из врожденной неприязни простолюдина ко всякому угнетению, из стихийно уравнительного понимания свободы и общественного блага.
Бесконечной вереницей проходят в песнях представители отступающей в небытие старой Франции: чванные аристократы, шкодливые кюре, злокозненные судейские, тупые солдафоны, писаки-клеветники, холопствующая челядь, придворные министры, эмигранты, плетущие заговоры против родной страны. Сначала они презрительно взирали на «взбунтовавшуюся чернь», но с течением времени делались все более растерянными, жалкими в своем ослеплении бессильной злобой. Песня хорошо знает, что цепкие корни прошлого необходимо выкорчевать до конца. В пору якобинского Конвента, когда поэты-классики предshy;почитают хранить неодобрительное молчание о деятельности диктатуры, песенники не останавливаются перед призывом к террору против контрреволюционеров. Им не внушает никакого почтения и право собственности — издевки над аристократией и духовенством сплошь и рядом соседствуют у них с насмешкой над откупщиками, ростовщиками, деревенскими мироедами. Когда якобинцы ввели предельные цены на хлеб («закон о максимуме»), посягнув на незыблемую в глазах буржуа свободу торговли, певец Ладре сложил «Песнь о максимуме», где выразил ненависть, накипевшую у бедноты, к наживавшимся на голоде дельцам:
А вы, торговые скупцы,
Чья злая воля бедных давит,
И вы, пузатые купцы, —
Закон вас снизиться заставит.
У вас добра — хоть завались,
Вы цены вечно гнали ввысь,
Но нынче вам сказали: «брысь!»
И вот пошла потеха,
Теперь вам не до смеха…
И фермер, жирный нелюдим,
Ворчит, не радуясь ни мало:
Мы с пользою употребим
Его набитые подвалы.
Землей владеем — без помех.
Трудиться хочешь — так для всех,
А для себя трудиться — грех…
Пер. Л. Остроумова)»третьего сословия» недолговечна, что оно изнутри раскалывается на тех, кто трудится в поте лица, и тех, кто ловко набивает карман.) сочными прибаутками, без всякого стеснения прибегает она к просторечию, даже рыночной брани. Особенно достается церкви — давнишней мишени для насмешек французских сатириков. Поэты-классики исписали немало страниц, прославлявших разум в схватке с суеверием, природу, восставшую против богословского обмана. А песенники разделывались со священнослужителями по-своему: то придумав богохульный анекдотец, то переложив на музыку рассказ о скандальных приключениях кюре, то сочинив пародийную жалобу духовного сословия на нововведения, которые лишили посланцев небесного отца несметных богатств и обрекли их довольствоваться той же черствой коркой земshy;ного хлеба, что и их прихожане.
Когда же народный песенник писал о рядовых участниках революции, с которыми жил бок о бок, он и подавно не нуждался в античных декорациях. На место громоздкого мифологического реквизита оды в песню вошли приметы повседневного быта, призраки чужой старины отступили перед живыми лицами современников, и сама история предстала в своем истинном облике. Ее творили не рационалистические божества, но французы конца XVIII в. Именно они — герои знаменитой «Карманьолы», сложенной сразу после восстания 10 августа 1792 г. на мотив кем-то занесенного в Париж хоровода пьемонтских крестьян. Как и песенка землекопов с Марсова поля, «Карманьола» известна в бесчисленном количестве импровизированных редакций и тоже вплоть до наших дней сопровождает каждое новое выступление французского народа. Смех «Карманьолы», возникшей в дни острых вооруженных схваток с монархией, гораздо более язвителен, грозен, чем юмор залихватски-беззаботной «ccedil;а ira». «Карманьола» вволю потешается над королевой, угодившей, наконец, в тюрьму, над «толстопузым дуралеем» Людовиком XVI, его швейцарской гвардией, тщетно сопротивлявшейся натиску парижан. И под конец она поет хвалу повстанцу из предместья, не произносившему громких фраз, но сразу же взявшемуся за ружье, едва с площади донесся треск выстрелов:
Друзей имеет патриот;
То всей страны честной народ;
Под грохот пушечной пальбы
Все дружно выйдут для борьбы…
Навек запомнит наш народ,
Каков в предместье санкюлот.
Чтоб наших молодцов почтить,
За их здоровье будем пить!
Отпляшем карманьолу!
Славьте гром! Славьте гром!
Отпляшем карманьолу!
Славьте пушек гром!
Пер. А. Ольшевского)- заядлых спорщиков и отважных строителей баррикад; рыночных торговок, которые не прочь забросать грязью карету аристократки и поднять на смех чопорного аббатика; литейщиков, весело переливающих колокола на пушки; детей, щиплющих корпию… До сих пор простолюдин даже в фольклоре чаще всего выглядел согбенным, прибитым нищетой и безрадостным трудом; в «высокую поэзию» классиков он не допускался и вовсе. Безвестные творцы песен эпохи революции, вовсе не помышлявшие о лаврах первооткрывателей, а порой, быть может, толком и не знакомые с секретами литературного мастерства, сделали огромный шаг в демократизации французской поэзии, в полный голос заговорив о трудовой гордости и заслугах простого поденщика, кустаря, рабочего. Башмачник, оборонявший республику, почувствовал себя куда более достойным гражданином, чем праздные дворяне и тунеядцы в рясах:
Когда Париж кипел в тревоге,
Исчерпан хлебный был запас,
Оружья не было у нас
И враг стоял уж на пороге,
Я прикрепил, чтоб воевать,
Сапожный нож на рукоять…
У всех нас общее есть чувство-
Равны все люди меж собой:
Я человек был небольшой-
Никто не чтил мое искусство, —
Теперь я тоже знатным стал,
Как принц любой иль генерал.
Я всем внушаю уваженье,
Я революции оплот.
«Башмачник, добрый патриот».
Пер. Вс. Рождественского)- зачастую лишь спешном отклике на очередной декрет, хронике повседневных происшествий — образ простолюдина, расправляющего плечи, редко выходит за узкие бытовые рамки. Песенникам пока не дается осмысление эпохи в целом, и их герой — чаще всего только сугубо предварительный, пунктирный набросок реалистического портрета. В тех же случаях, когда они пытаются все же раздвинуть горизонты, включив в песню раздумье о судьбе нации и иных народов, они невольно покидают фольклорную почву, прибегая к испытанному арсеналу классицизма. Именно так написана полковым врачом Адрианом-Симоном Буа песня «Спасение Франции», вместе с французскими армиями исколесившая всю Европу и даже достигшая далекого Петербурга, где ее полюбили русские декабристы. Это — марш-призыв, исполненный чувства братской солидарности с угнетенными всех стран:
Благо наше и других народов
Неразрывно связано в веках
Если б мы утратили свободу,
Все народы были бы в цепях.
Вольность!
Вольность!
Ты нам воссияла,
Мы идем тиранов покарать,
Франция сынов своих призвала
Вольную отчизну отстоять.
Пер. А. Рубинштейна
Возвышенным слогом, отвлеченной патетикой, ораторским витийством песня Буа, в сущности, напоминает положенную на музыку оду.)- сатирическая карикатура, жанровая зарисовка, моментальный отклик на злобу дня. Между двумя полюсами художественного мышления эпохи — идеализирующим обобщением и песенной хроникальностью — существует пропасть, только в исключительных случаях поддающаяся преодолению. И все же история поэзии конца XVIII в. знает случаи, когда полюса эти сближались. Именно на стыке песенной традиции и одической декламации родилась бессмертная «Марсельеза». Именно в плодотворном слиянии просветительской мысли с фольклорными формами — источник достижений поэта и драматурга плебейской демократии Сильвена Марешаля.