Верцман И.: Просвещение

«Нельзя забывать, — писал Ленин, — что в ту пору, когда писали просветители XVIII в. (которых общепризнанное мнение относит к вожакам буржуазии), когда писали наши просветители от 40-х до 60-х гг., все общественные вопросы сводились к борьбе с крепостным правом и его остатками. Новые общественно-экономические отношения и их противоречия тогда были еще в зародышевом состоянии. Никакого своекорыстия поэтому тогда в идеологах буржуазии не проявлялось; напротив, и на Западе и в России они совершенно искренно верили в общее благоденствие и искренно желали его, искренно не видели (отчасти не могли еще видеть) противоречий в том строе, который вырастал из крепостного» (Сочин., изд. 3, т. II, стр. 315).) сословия (основное крыло П. — энциклопедисты и линия Руссо).

2..

3. , этого «короля улицы» (Дrsquo;Аламбер), и отчасти Дидро, сравнивая достижения цивилизации с тем, что народные массы вкладывали в понятие жизненного благополучия, высказывалась в пользу «естественного состояния», когда человек, лишенный преимуществ цивилизации, не знал и ее темных сторон.) жизнью системой сковывающих узаконений. Так. обр. Руссо отрицательные свойства классового общества рассматривал как необходимые следствия прогрессивного хода человеческой истории. Но основная линия П., представленная напр. Дидро и Лессингом, держалась точки зрения, примирявшей «социальное» и «естественное», «природу» и «цивилизацию».) Руссо избрать противоречия общественного прогресса трагическим мотивом всех своих построений. Это послужило одной из причин, побудивших просветителей обратиться к классической древности, чтобы в присущем ей способе производства, сохранявшем элементы естественных и личных связей, увидеть подтверждение мысли Гельвеция и Дидро о возможности «какой-то ступени цивилизации, более соответствующей счастью человека». Другими словами, за этим отношением к древности как к историческому образцу можно заметить не только тоску по простой и мощной культуре в противовес вычурной идеологической системе абсолютизма, но и стремление защитить положительный элемент цивилизации от нападок на нее слева.) идеализированной, не запятнанной цивилизацией природы «естественного» человека история казалась Руссо сплошным декадансом, несмотря на признанный им прогрессивный рост ее материального и технического элемента. Но разумеется самое интересное заключается вовсе не в том, что Руссо в состоянии дикости отыскал «золотой век» человечества, а в том, что он понимал неизбежность исторических противоречий, основанных на неравенстве имуществ, и в этом смысле стоял ближе к диалектическому пониманию истории, чем более оптимистически, но и более прямолинейно мыслившие просветители. Энгельс писал, что «учение Руссо в первом своем изложении, можно сказать, блистательно обнаруживает печать своего диалектического происхождения», что «более чем за 20 лет до рождения Гегеля» Руссо уже знал диалектику противоречия («Анти-Дюринг»).

4. «- Просветители хотя и были идеологами буржуазии, но отражали на той ступени исторического развития интересы народных масс. Поэтому они не могли совсем обойти тот факт, что гармония между естественными предпосылками существования человека и общественной формой его жизни давно нарушена ходом самой цивилизации, в которой рост богатства неизменно рождает свою противоположность — нищету, т. е. вынужденный отказ даже от элементарных жизненных потребностей. Но все эти явления просветители связывали больше с прогнившими устоями феодального государства, а известные затруднения у них вызывало только то, что происходило в недрах самого буржуазного мира. Уже Гоббс, характеризуя этот мир, пришел к отрицательной оценке господствующего в нем эгоизма и хищных инстинктов.)»торгующую аристократию» — этот предмет горячих споров в салонах XVIII в., — и вплоть до иезуитских корпораций. Но с точки зрения великой программы универсального перевоспитания человечества — на основе «разума» и «просвещения» — феодально-буржуазный эгоизм выглядел, как зло, от которого человечество может вполне освободиться под руководством его мыслящего, философского авангарда. Когда Монтескье (см.) и Дидро писали, что торговля «смягчает нравы» и одновременно служит фактором разрушения «добродетели» и гражданской спаянности людей, то они не переставали верить в силу интеллекта и в доброту человеческой натуры.) что «общегражданский» политический идеал нельзя было вывести непосредственно из классовой основы буржуазного общества, как и наклонность к общественной деятельности в форме бескорыстного стремления — из материальных эгоистических интересов отдельных буржуазных индивидов. Политическое сознание буржуазной демократии оказалось так. обр. на известном отлете от содержания буржуазного общества как «мира потребностей, труда, частных интересов» (Маркс). Поэтому просветители, не принимавшие культа эгоизма как единственной основы полноценной жизненной деятельности, установили идеал политического гражданина — citoye) вменял в заслугу родоначальнику французского Просвещения Бейлю то, что он сумел сохранить равновесие между двумя крайними принципами, усвоенными им от Платона (идея и моральный долг) и Эпикура (страсть и самодеятельность личности).) старым порядкам, и вместе с тем расчищают исторический путь только для господства буржуазии, обусловило ряд существенных недостатков в материалистическом мировоззрении просветителей — от Дидро до Фейербаха и Чернышевского.

5. — В защите чувственной жизни от посягательств на нее со стороны полусредневековых сил — церкви и государства — передовые деятели Просвещения, Дидро, Гольбах, Гельвеций и др., выступали как материалисты. Ратуя за свободную и деятельную личность, они боролись за ее право на проявление всех ее особенностей, ее индивидуальной жизненной энергии. Абсолютное государство и его общие и формальные законы они рассматривали как антитезу общества. На признании наслаждения мотивом всякой жизнедеятельности просветители строили свою сенсуалистическую философию радостного и творческого эпикуреизма.)- чувственность, страсть и личная жизнь — начисто отрицали ханжескую политическую и религиозную догматику, требующую от личности полного самоотречения в пользу католического абсолютистского государства. Эти принципы получили свое выражение уже у Монтескье и Вольтера, представлявших первый этап французского П., находившегося еще целиком под влиянием английского либерального конституционализма в политике и локковско-ньютоновского деизма — в философии. От этой материалистической тенденции произошел в лит-ре между прочим тот философский юмор относительности — сравнения всего претендующего на абсолютность с малым и ничтожным, — воплощением к-рого служат напр. Гуливер Свифта (см.) и Микромегас Вольтера. Смысл этого юмора заключен конечно в уничтожающей критике всех догм и кодексов жизни, к-рых придерживались тогда консервативные элементы, включая парламентскую буржуазию. Этот же материализм, даже в вольтеровской половинчато-деистической форме, нес с собой и атеизм или хотя бы сомнение в религии.)»войны всех против всех», духа всеобщей корысти и эгоизма. Неудивительно, что оптимизм и материализм П., особенно на его зрелой ступени (Дидро, Гельвеций, Гольбах), прямым путем ведет к утопическому социализму и коммунизму Бабёфа, поднявшим в XIX в. на щит веру просветителей в прогресс и коллективность человеческой натуры. «Не требуется большого остроумия, — говорит Маркс, — чтобы усмотреть связь между учением материализма о прирожденной склонности к добру, о равенстве умственных способностей людей, о всемогуществе опыта, привычки, воспитания, о влиянии внешних обстоятельств на человека, о высоком значении индустрии, о нравственном праве на наслаждение и т. д. — и коммунизмом и социализмом» («Св. семейство», Сочин., т. III, стр. 160). Напротив, П. в высокой степени далеко от позднейшего буржуазного либерализма, этого подлинного выражения экономического хаоса и обособленности интересов в капиталистическом мире, как и от моральной арифметики общественного счастья в духе Бентама. Но просветители не могли стать на подлинно материалистическую и историческую точку зрения в общественных науках.) разума. За исключением таких образцов человеческого общежития, как Греция и Рим, все остальное в истории представлялось просветителям как плод дурного ума, как неразумная случайность, а современность рисовалась им в виде странной смеси добродетельных побуждений со стремлениями к грязной наживе. Подобным низким стремлениям они сочли возможным противопоставить только стоическую мораль и идеал чувственного самоограничения. Этот стоицизм выражен и в учении Винкельмана об «идеале» как «тихом величии» (stille Grouml;sse), отвлеченном подобно античной статуе от повседневно-эгоистических и чувственных влечений отдельных индивидов. Крайний адепт теории «общественного договора», с ее принципом всеобщего равенства людей, Руссо ставил суровую мораль Спарты выше даже афинской, по его мнению, уже слишком чувственной культуры.)»эгоистического независимого индивида» (Маркс), а его практика — только в грязно-торгашеской форме. Поэтому они предпочитали занять позицию бесстрастных наблюдателей, осуждающих всю реальную диалектику положительных и отрицательных сторон в жизненной практике как сомнительное счастье, однообразие к-рого утомляло уже описанного Вольтером Кандида. Поэтому же материалистически мыслившие просветители придали своему материализму созерцательный и абстрактный характер. Вследствие непонимания диалектики они вынуждены были своим стоицизмом, политическим идеализмом и признанными ими абсолютными нормами «разума» ограничить собственную апологию чувственной материальной жизни.)- этих «результатов распавшегося общества» (Маркс) — как механическую связь абсолютно независимых, наподобие атомов, «естественных» людей. Оставаясь на почве механического материализма XVIII века, можно было только рассудочным путем установить единство и целостность «гражданского общества». «После Бекона, — говорит Маркс, — в своем дальнейшем развитии материализм становится односторонним», хотя французские просветители «наделили английский материализм остроумием, плотью, кровью и красноречием».)- это философия свободной, не связанной никакими нормами личности, а между тем просветители не могли принять напр. того эгоизма в форме плутовства и цинизма, с к-рым действовали натуры, воплощенные в образе племянника Рамо, — эти продукты разложения старого мира, «эти черви», по выражению Дидро.)»нравственной» и политически воодушевляющей концепции аристократически-скептический материализм придворных Людовика XV или Фридриха II, отражавший распад всех патриархальных уз феодального мира. Без идеализации буржуа как «гражданина», как морального и этичного существа нельзя было понять в ту эпоху практики буржуазного мира в ее исторически-прогрессивной форме. Если Кант узаконил противоречия коллективности и эгоизма, эту «необщительную общительность» буржуазного мира, как роковую и неразрешимую антиномию, то просветители, также постигшие двойственность буржуазного индивида — антагонизм его «моральной» и «физической» натур, — старались, напротив, разрешить антиномию с помощью теории «морального эгоизма» (например Гельвеций), т. е. как-то примирить личное с общественным. Диалектически разрешить эту проблему или просто обойти ее просветители смогли бы, только выступив за пределы буржуазных отношений или примирившись с их основными качествами. Историческая ограниченность П. состоит в том, что оно не сумело сделать первого, а величие — в том, что оно не легко соглашалось на второе.

6. — Те же противоречия мы найдем в художественной литературе, в искусстве и в эстетических теориях этого времени. Лит-ра развивается под знаком реализма. Дидро — враг аскетизма — очищал стоицизм в драмах от его «монашеского» оттенка. Лессинг вытравлял из немецкого театра все, что напоминало формальный общий долг и отвлеченный стоицизм; в последнем он видел мало движения и личного элемента и потому считал его в качестве художественной идеи несценичным. И Дидро и Лессинг боролись против эстетики дворянско-абсолютистского классицизма, за индивидуализацию художественного образа, за внесение в искусство эмоциональности, чувства, наконец за приближение искусства к жизни обыкновенных «средних» людей с их нетрагичными заурядными «характерами». Новый реалистич. принцип изображения «характеров» был проникнут сентиментальными тенденциями. Но даже избыток чувствительности представлял демонстративную форму эстетич. выражения тон тенденции, к-рая направлена была против дисциплинированной придворным этикетом аристократии. У Руссо и Стерна (см.) эта чувствительность служит как бы признаком чистоты или «естественности» человеческой натуры, не испорченной нивеллирующим влиянием цивилизации. Не случайно XVIII в. — это век исповедей и дневников.

Реализм таким образом шел рука об руку с индивидуализмом. Последний имел две характерные формы, обе таившие опасности для дальнейшего развития реалистического искусства. «Чувствительная» форма индивидуализма обнаруживала, как впоследствии культ чувства у романтиков, бессилие личности, разорванность ее психики, отказ от практической борьбы. Достаточно вспомнить Руссо, его психологическую двойственность и внутренний разлад: почти патологическую интенсивность его эмоций, с одной стороны, и необычайную абстрактность его политических формул, — с другой. Другая форма индивидуализма сразу же придавала образу абстрактные очертания. Ее главный, доминирующий мотив — изображение «естественного человека» не в его эмоциональных реакциях, а как носителя новой формы жизненного движения, в качестве самодеятельной единицы или атома. Художественным выражением этой абстракции служит распространенная в XVIII в. композиция «робинзонад» (см.) в романах, в к-рых вполне буржуазный индивид описан как довлеющий сам себе хозяйственный и моральный субъект. Этот род индивидуализма отличался уверенностью в себе и практической подвижностью — качествами, отраженными в авантюрном элементе просветительской романистики. По тому, как Робинзон блуждает, лишенный не только коллектива, но и национальной почвы, можно судить об абстрактности космополитизма этой эпохи. Пустота мирового пространства, в любой точке к-рого может поселиться Робинзон (острова и т. п.), отдаленно напоминает мировой рынок, тогда еще легко расширявший свои границы, еще не тесный для инициативных буржуа.

Реализм эпохи П. обнаруживает свою абстрактную подкладку, как только пытается разрешить проблему личного и коллективного. Недаром Дефо, заставивший Робинзона обзавестись Пятницей, т. е. создать зародыш коллектива, написал вторую, чисто моральную часть своего романа. Морализм, приправленный религиозностью, очень типично представляет английский путь лит-ры П., выражением к-рого служит и слезливый пафос Ричардсона (см.). На сцену выступает элемент, примиряющий чувствительное существо «среднего человека» с «гражданской» действительностью. Так, Аддисон (см. «Эддисон»), говорит Тэн, искал «комфортабельного состояния души», т. е. некоего среднего состояния между эгоистическим самоудовлетворением и чистой совестью. Или Филдинг (см.) едко высмеивал мораль и ханжество пуританизма, но рисовал вместе с тем и благоразумных людей с «инстинктом добродетели».

Английская лит-ра XVIII в. оказала большое влияние на всю европейскую просветительскую лит-ру, в том числе и на таких передовых людей, как Дидро и Лессинг. «Слезливая комедия», или так наз. «мещанская драма», во Франции и в Германии повторяла английские формы реализма, несмотря на то, что в ней было много примиренческих тенденций. Реалистическая лит-ра требовала правдивости, отказа от всякой условности, всякой аллегоричности художественного содержания. Этой правдивости она однако не добилась, ибо, выражаясь словами Маркса, «действительный человек признан [ею] лишь в образе эгоистической личности, истинный человек — лишь в образе… аллегорической, моральной личности». Эгоизму мещанского существования буржуазная лит-ра противопоставляет абстрактную норму добродетели либо в форме пристойности, правила, обыденности (Стиль, Аддисон), либо в образе «естественного человека», якобы вполне свободного от всяких социальных качеств (Руссо), либо наконец в виде классического «гражданина» (Вольтер, Лессинг, драмы революции).

Счастливое исключение составляет творчество тех писателей, к-рые больше чувствовали демократические стремления своего времени и добивались общественной справедливости путем защиты материальных и индивидуальных потребностей человека. Эти стремления способны были вызвать некоторые сомнения в общих абстрактных нормах и, напротив, доверие к реальной диалектике жизни. В этих случаях манера абстрактного противопоставления морали пороку, добра злу и т. п. уступает место тонкому юмору и реализму. Особенно интересны в этом отношении Дидро, Филдинг, Бомарше, к-рые в качестве художников умели ценить даже сочетание в одном лице шарлатанства и благородства, плутовства, наглости и сметливости и т. п. (Племянник Рамо, Фигаро, Том Джонс). Такой же тонкий юмор и иронию проявил Мандевилль в своем пародийном памфлете против буржуазного аристократизма моралиста Шефтсбери (в «Басне о пчелах»). Подобный же реализм проникает гениальную сатиру Свифта, ставившего низко добродетельную мораль купцов и заклеймившего их в образе злых животных — Йеху.

Но в основном лит-ра эпохи П. ограничила свой реализм изображением людей в их личном, обособленном существовании — в быту, в семье. Как только она переходила к общественным ситуациям, она подчинялась абстрактному кодексу всевозможных идеальных правил. Этот идеалистический элемент лит-ры П. тоже приобретал различные формы. У английских писателей он принял характер морализма. Французские и немецкие просветители (Лессинг, Винкельман) обращались не к моральной совести, а к «идеалу», универсально и прежде всего политически истолкованному. Достижение же «идеала» предполагало применение всех средств преобразования человеческого общества: от педагогики до искусства. Вот почему классики Просвещения, борцы за художественный реализм, опасались вместе с тем той перегрузки элементами чувствительности, характеристичности и субъективизма, которые вносил в искусство сентиментализм (см.).

Единство личного и общественного, с точки зрения просветителей, требовало некоторого ограничения индивидуальных деталей в образе в пользу общих идеальных его черт (см. «Парадокс об актере» Дидро, «Гамбургскую драматургию» Лессинга). Неудивительно, что просветители — сторонники гражданственности, политического героизма — хотя и являются противниками дворянского классицизма, никогда не порывают с традициями классики, античности. Об этом говорят и классические трагедии Вольтера и попытки в этом направлении Лессинга. Напротив, английская буржуазия даже в лице революционных еще пуритан обращается за образцами не к грекам — этому «политическому» народу, — а к древним иудеям с их абстрактной и жесткой моралью. Лит-ые и художественные явления, проникнутые классическим духом, в Англии носят на себе больше аристократических влияний [Аддисон, Поп (см.), Шефтсбери], чем во Франции и в Германии, породивших наиболее чистый тип буржуазной классики.

Уже в конце века в Германии наметился еще один путь реализма, продолжающий в известной степени линию Лессинга и Винкельмана и следовательно лежащий близко к французскому П. Но этот путь был уже освещен философией и эстетикой Канта, в противоположность просветителям отрицающей возможность практического разрешения общественных противоречий. Борьба гражданского и личного переносится немцами внутрь человека, как у английских морализующих писателей, хотя в отличие от последних противоречие этих начал понимается еще как отношение «идеала» к действительности, «формы» к грубому материалу буржуазной жизни. Недаром французские и в XIX в. русские просветители распространялись об утилитарном, общественном назначении искусства, тогда как в немецкой классической эстетике это качество вытеснено «эстетическим созерцанием». Классицизм Гёте (см.), Шиллера (см.) и Гумбольдта вопреки романтикам сохранял еще античную традицию П. Так, Шиллер («Эстетические письма») и Гёте («В. Мейстер») мечтали о том, чтобы путем эстетического воспитания создать из людей, живущих в буржуазном царстве «нужды и рассудка», достойных граждан «эстетического государства». Культ свободной личности, всесторонне развитой и пластически гармоничной, связывает Гёте и Шиллера непосредственно с П.; вместе с тем этот классицизм отличается уже известным разочарованием в буржуазно-демократическом идеале и значительно большим примиренчеством.

Мы уже видели, что дуализм идеала и действительности в качестве роковой и неизменной формы существования не мог удовлетворить просветителей. Они были философами и политиками и в отличие от экономистов заняты были также моральными проблемами и поисками синтетических форм жизни. Просветители не могли поэтому всякое явление окружавшей их жизни считать результатом всемирно-исторического значения. Они искали среднего идеального состояния общества, не знающего того деления на серых и блистательных людей, с которым впоследствии носились романтики как с мотивом подлинного эстетического контраста. Просветители лишены были этого чувства контраста и выше его ставили меру, коллективную общность и равенство. Не случайно во всей Энциклопедии отсутствует выражение симпатии к буржуа в достатке (Морлей).) Они понимали, что возвышенность и эстетический пафос дворянского классицизма не соответствуют содержанию нивеллирующей духовный уровень людей промышленной цивилизации. Устами Дидро П. защищало буржуазный жанр даже в живописи, искусстве, предметно фиксирующем духовную и физическую серость буржуазной жизненной прозы. Но отличая буржуа как хозяйственного субъекта от буржуа как морального субъекта, экономику буржуазного общества от его идеализирующей политической морали, просветители в основном только последнюю рассматривали как предмет, способный вызвать высокое эстетическое возбуждение. Поэтому в перевесе морали и «идеала» над экономикой — сферой материальных интересов — просветители видели залог достижения той середины между двумя полюсами — античной древностью и буржуазной современностью, — реальность к-рой они считали неоспоримой в просвещенном и упорядоченном общественном коллективе. Эстетическим дополнением к этому социально-политическому идеалу служила программа художественного реализма, в понимании просветителей далекого от холодно-бездушного дворянского классицизма и от чрезмерно субъективного сентиментализма.

Это была одновременно и программа умеренного классицизма, гениальным истолкователем которой был Лессинг, предвосхитивший великих веймарцев — Гёте и Шиллера. С ее помощью основное крыло П. обходило крайний радикализм Руссо, как обходило оно и апологию буржуазного индустриального государства в английском стиле. Неправильно поэтому подобно буржуазным историкам XIX и XX вв. (напр. Сорелю и Мишле) видеть в просветителях прямых предтеч жирондистов, тем более — термидорианцев. Ибо в тех исторических условиях П. способствовало развитию революционной энергии третьего сословия, объективно содействуя приближению революционной ситуации, тогда как жирондисты объективно играли на-руку контрреволюционным элементам в эпоху революции, хотя субъективно они мнили себя, подобно Кондорсе, Верньо и г-же Ролан, наследниками энциклопедистов и даже Руссо.

Но балансирование между признанием непрерывного прогресса и идеалом разумного и гармоничного общежития, отражавшим и вражду народных масс к отрицательным симптомам этого прогресса, имело свою логику. Просветители вынуждены были рассматривать всякий материальный интерес как нечто грубо вещественное, тормозящее идеальный прогресс чистого человеческого разума. Просветители не заметили, что интеллигенция в качестве носительницы «разума» и просвещения сама является продуктом социальных условий и массовых, следовательно материальных интересов. Вот почему их учение об идеальном прогрессе «необходимо… приводит к разделению общества на две части, из которых одна стоит над другой» (Маркс). Радикализм эпохи П. был полон реакционных ноток, как это заметно в идеализации натурального обмена у Руссо (в «Новой Элоизе») или во фразерских декларациях представителей «Бури и натиска» в Германии, с к-рыми полемизировал Лессинг. Но, избегая подобного радикализма, просветители апеллировали к «разуму» и великим историческим образцам, а не к насущным потребностям революционных масс их времени. Не случайно этот неисторически мыслящий век проявляет такой глубокий интерес к истории (Монтескье, Вольтер, Гиббон, Юм) и особенно к ее эволюционному элементу. С этим связана переоценка возможности постепенного преобразования общества путем всестороннего воспитания и просвещения его членов. Так, Юм защищал даже право Стюартов перед революционными притязаниями масс, Лессинг оправдывал религию как элемент «воспитания человеческого рода», а французские просветители становились поборниками так наз. «просвещенного абсолютизма». Известно, что Вольтер слыл другом королей и даже плебей Дидро общался с Екатериной II.

Ценой постепенного развития просветители надеялись достигнуть также синтеза личного и общественного, чтобы вернуться отчасти к «простоте античного героизма» (Дидро). Но буржуазная цивилизация оставалась такой же внешней и абстрактно-бездушной к потребностям личности, как и формы дворянского абсолютизма, если не больше их. Просветители не добились своего синтеза ни в жизни ни в искусстве. Еще Тэн указывал, что самыми живыми и полноценными образами лит-ры П. оказались отрицательные типы, такие, как Жиль Блаз Лесажа, Фигаро Бомарше или даже барон Тундертентронк Вольтера (в повести «Кандид»). Нельзя считать удавшейся и попытку Лессинга создать синтетический образ путем смешения черт античного героя с чертами «среднего» буржуазного человека его времени, как в драме «Эмилия Галотти». Так и теория искусства в целом, ставившая реализм изображения повседневности выше напр. идеальных героических трагедий Корнеля и Расина, тщетно формировала синтез семейной жизни и гражданской добродетели.

Неизменный, искусственно приделанный добродетельный конец в плутовских романах — лучшее подтверждение этого факта. Вот почему Лессингу даже в теории удалось только размежевать сферы: идеальное — пластическим искусствам, реальное и личное — поэзии и театру. Так же как и «нормальная эстетическая идея» у Канта, человек вообще и разум вообще — в понимании просветителей — представляли абстрактную родовую форму, живое содержание к-рой было одинаково далеко как от реальных буржуазных, так и народных интересов. Отсюда то ощущение вневременности, к-рое связано с понятием «разума» XVIII в. — esprit, представляющего какую-то застывшую наподобие космической силы меру. А понятие добродетели, которую еще Аристотель считал серединой двух крайностей, выключенное из реального исторического движения и как бы повисшее между буржуазией и народом, в устах просветителей приняло вид совершенно отвлеченной, даже парадоксальной истины. Поэтому в художественной лит-ре Просвещения нет глубокого отражения народных движений, несмотря на ее демократические стимулы. Радикализм Руссо оказался более страстным, настойчивым и плебейски-деятельным.

Несмотря на все эти недостатки П., обусловленные историческими противоречиями дореволюционного буржуазного общества, просветительское движение за реализм в искусстве и его борьба за материализм в мировоззрении сыграли всемирно-историческую, прогрессивно-революционную роль. Субъективно настроенные недоверчиво к народным массам и отрицательно к революционным переворотам (даже Руссо, не говоря уже о более консервативном Вольтере), просветители объективно своей научной и художественной деятельностью подтачивали устои феодально-католического государства и тем самым подготовили плоды самой радикальной из буржуазных революций — Французской.

7. от подлинного П. в России, развернувшегося в 50-60-х гг. XIX в. Это последнее имеет более демократич. и радикальный характер, чем его европейский, даже французский прототип. Благодаря более низкому по сравнению с Европой XVIII в. уровню промышленного развития русское П. избежало такой разновидности, как руссоизм с его отвращением к прогрессу. С другой стороны, радикальная его природа вызвана была и более жестокими формами крепостнической эксплоатации, царившими в полуазиатской, полуевропейской России. Кроме того русское П. развивалось все же в окружении далеко ушедшей вперед Европы, опыт двух-трех революций которой был в теоретической форме усвоен и русскими просветителями.

Поэтому крупнейшие представители этого общественного движения в России, начиная с Белинского и кончая Чернышевским, Добролюбовым и Писаревым, меньше придерживались идеалов серединности и более бесстрашно принимали реалистическую концепцию мышления и искусства. Не случайно разработка материалистической эстетики в духе философии Фейербаха выпала на долю русского просветителя Чернышевского (см.). Несмотря на этот более плебейский характер русского П., основные его черты, как и известная, исторически оправдываемая ограниченность, повторяют особенности классического европейского П., как его выразили франц. просветители и Лессинг. Подобно последним русские просветители оказались не в состоянии последовательно провести идею «альтруистического эгоизма», следовательно понять истинную природу противоречий буржуазного общества. Подобно зап. просветителям и русские просветители связывали все отрицательные продукты и моменты историч. процесса с системой феодального самодержавия, не предвидя будущих, еще более глубоких противоречий капитализма. Но зато русские просветители разделяют все достоинства точки зрения своих предшественников на значение народного просвещения — всеми средствами, включая искусство, — хотя и в этом проявляется общая черта всякого просветительства: переоценка роли «разума». К числу достоинств следует отнести и высокую оценку значения эстетики и искусства. Совсем не случайно и Белинский, и Чернышевский, и Добролюбов, несмотря на то, что защищали линию самого беспощадного и прозаического реализма, не переставали открыто и, так сказать, принципиально восторгаться пластической и художественно законченной формой пушкинской поэзии. В идеал «прекрасной жизни» Чернышевский, как и Дидро и Лессинг, вкладывал не только политическое, но и эстетическое содержание.

Понятно, что Писарев (см.) стоит ближе уже не к французскому, а к английскому типу П., когда утверждает, что «эстетика и реальное находятся действительно в непрерывной вражде». Если Чернышевский и Добролюбов (см.) и рассматривали искусство рационалистически, они сумели все же понять его идейное и воспитательное значение, которое осталось равно непонятным и для поклонников «искусства ради искусства» и для практически, даже эмпирически мыслившего Писарева. Совсем не случайно Чернышевский — этот политик и экономист — является не только критиком, одаренным большим художественным чутьем, но и автором художественного романа («Что делать?»), как Дидро или Лессинг — публицисты и философы — авторами драм и повестей.

Наконец в политическом и философском отношении русское П. естественно быстрее эмансипировалось от просветительских иллюзий идеального прогресса и в лице гениального Чернышевского близко подошло к той грани, за которой начинается мировоззрение пролетарского коммунизма. Только отсутствие сложившегося пролетариата помешало замечательной плеяде русских просветителей перейти эту грань.

, Сочин., т. VIII; Его же, Н. Г. Чернышевский, Сочин., тт. V, VI; Меринг Ф., Легенда о Лессинге; Lecky W. E. H., Geschichte des Urspru); Верцман И., Проблема реализма в эстетике Просвещения, «Литературный критик», 1935, IV.

И. Верцман.