Есенин действительно написал «песни грустных дум». Вспомним и горьковское: «Не столько человек, сколько орган, созданный природой… для выражения неисчерпаемой «печали полей», и есенинскую самохарактеристику: «Но, наверно, навеки имею нежность грустную русской души». Он и в самом деле познал слишком раннюю усталость:
- Тех волос золотое сено
- Превращается в серый цвет.
- За ним воистину неотступно следовала «тень былого»:
- «Я нежно болен воспоминаньем детства». И шуму он наделал великого!
- И целковые имели место быть.
- Мальчишеская мечта, «что я буду богат и известен», развеялась как дым:
- Да! богат я, богат с излишком.
- Был цилиндр, а теперь его нет,
- Лишь осталась одна манишка
- С модной парой избитых штиблет.
Однако была и в его жизни недолгая пора, когда блудный сын недостаточного крестьянина не считал червонцев: «…Я не отдаю воротнички в стирку, я их выбрасываю!» И про тесный чердак предсказано верно, хотя и с некоторым сдвигом, как, впрочем, и положено жанру «вещего» предчувствия. Есенин частенько называл себя бездомником, легко меняя адреса и приюты. Были в его скитальческой судьбе и петербургские ночлежки, была и вполне приличная семейная обитель: «Видишь! Вон, в том доме я жил, когда я в первый раз женился. И у меня квартира была… И у меня были дети…» (Никитин Н. Встречи /I Красная новь.— 1926). Почти год прожил он почти барином на престижной Пречистенке в роскошном спецособняке, предоставленном Луначарским Айседоре Дункан и ее танцшколе. И еще год на деньги той же «Дуньки» («Излюбили тебя, измызгали — невтерпеж. Что ж ты смотришь синими брызгами? Или в морду хошь?») — по шикарным отелям-курортам Европы и Америки… А вот личной, на квартиросъемщика, жилплощади — не то чтобы комнаты в коммуналке, а хотя бы отдельного рабочего угла с собственным письменным столом и книжным шкафом — так и не заимел, несмотря на все свои личные контакты с членами Политбюро и наркомами, начиная от Луначарского и кончая Троцким. Своим так и остался лишь «ржаной закут» в константиновском амбаре, чудом уцелевшем в погорелыцину в августе 1922. Все выгорело, и дом детства с чистой горницей, которую родные временно уступали редкому гостю п@д кабинет, и малолеток-сад (в 1921-м Александр Никитич купил-таки несколько сортовых яблонь, но их все, кроме одной-единствен-ной, уничтожила великая гарь). К этой непонятно как выжившей яблоньке и пристроили «старики» Есенины хибарку — поставили нищую времянку, чтобы спасшееся в полымя деревце оказалось под самым окном… Все пожрал огонь, даже ту символическую утварь, в которой незримо хранился «мед воспоминаний»: вернувшийся из «парижей» (1923) Есенин застал пепелище… А вот амбар не сгорел, и здесь, приезжая в деревню, Есенин и писал — ночами. За неимением чернил — карандашом и так же, как лирический герой стихотворения «Поэт»,— при огарке свечи: и керосин и чернила в Константиново давным-давно не завозили…