Пушкина, несомненно, привлёк у Шевырева «способ изложения исторический», свободный от «эмпирической системы французской критики» и «отвлеченной философии немцев». Насколько осознавал Пушкин свою личностную причастность к порывистому становлению русской историософской и культуроведческой мысли, «системное» начало которому было положено Веневитиновым? В любом случае импульсивно намеченный Шевыревым подход («подчинить» философию осмыслению историзма национальных культур, включая религиозный, этнографический и географический факторы) находит отзвуки в пушкинском миросозерцании. Это стихийное единомыслие отнюдь не питалось «тактическими» взаимообразными похвалами. И непредсказуемый даже для самых близких, слишком непоследовательный во многом Шевырев с поразительной последовательностью отвечал Пушкину тем же. «Первые взоры просвещённой публики обращены на Пушкина. Приятно и поучительно следовать за ним в постепенном его развитии. Не голосом льстивой похвалы, но голосом правды будем говорить о нём». Вслед за Веневитиновым, Шевырев отмечает у «любимца нашей публики» байронический налёт, но уже в иной тональности. Пушкинское творчество в 20-е годы пронизано «какой-то странной борьбой между идеальностью байроновскою и живописною народностью поэта русского». «Сия борьба причиняет какое-то разногласие и неполноту […] В сей борьбе видишь, как поэт хочет изгладить из души впечатления чуждые и бросается невольно из своего прежнего мира призраков в новую атмосферу существ, дышащих жизнью». Шевырев продолжает и линию веневитиновской мысли о происходящем буквально на глазах читателей освобождении «Евгения Онегина» от «постороннего влияния», о высшей степени «народности», которой проникнут «Борис Годунов». Но дальше, неизмеримо дальше идёт этот воинствующий фундаменталист русофильства в создании «культа» пушкинского слова как залога чистоты и развития нашего национального языка. Ты русских дум на все лады орган! Помазанный Державиным предтечей Наш депутат на Европейском вече, — Ты — колокол, во славу россиян! «Никто так не уважал правильности форм языка и русской просодии, как Пушкин. Мы слышали от него много резких и остроумных грамматических замечаний, которые показывают, как глубоко изучал он отечественный язык». Эти слова прозвучали уже после гибели Пушкина, когда Шевырев, благоговейно соприкасаясь с его посмертно опубликованными произведениями, иконописными штрихами воссоздавал ипостаси пушкинского лика — поэта братской дружбы, поэта православного миросозерцания, поэта грядущей России.
Судя по всему, «прижизненный», запредельно самолюбивый Пушкин благодушно воспринимал «критики» со стороны «любезного Степана Петровича» (даже если мысль его озвучивалась в архаической форме «нелепого стиха»). Казалось бы, Шевырев был лучшим кандидатом, когда «Современнику» потребовался постоянный литературный обозреватель. Однако Пушкин предпочёл Виссариона Белинского. И эта «трещина» ускорила подспудный раскол с бывшими «любомудрами» и будущей «московской партией» Алексея Хомякова и Ивана Киреевского. По-разному складывались их взаимоотношения с «поэтом народным». В 1830 году в рецензии на альманах «Денница» Пушкин царственно открывает дружеский диалог с Киреевским (9). Мягко упрекнув представителя «молодой школы московских литераторов» за «слишком систематическое умонаправление», Пушкин самым внимательнейшим образом прослеживает «ход» его «Обозрения русской словесности 1829 года». На прощанье, после цитаты из «меланхолического эпилога» статьи (по мнению Киреевского, «у нас ещё нет литературы»), Пушкин возражает: «[…] там, где двадцатитрёхлетний критик мог написать столь занимательное, столь красноречивое Обозрение словесности, там есть словесность — и время зрелости оной уже недалеко» (10). А за два года до этого Киреевский впервые выступил в печати со статьёй «Нечто о характере поэзии Пушкина». (Не правда ли, примечательное совпадение с дебютом Веневитинова?) В принципе, это уже был триумфальный вход в российскую литературную критику. Главный концепт статьи — «три периода» в творчестве Пушкина: «период школы итальянско-французской» (среди произведений этого «чистого творчества» — «мелкие стихотворения и «Руслан и Людмила»»); второй период метафорически назван «отзвуком лиры Байрона»; наконец, «современная» стадия — «период поэзии русско-пушкинской». Такое деление отнюдь не носит сухого, умозрительного характера. В раннем Киреевском, несмотря на весь его «европеизм», изначально были заложены предпосылки зрелости ортодоксально-церковного мыслителя 40-х — 50-х годов, который всецело сосредоточится на проблематике универсальной православной культуры. Каждое пушкинское произведение в его интерпретации предстаёт как живой образный организм, обладающий своими неповторимыми достоинствами и погрешностями. Киреевскому присуща необычайная диалектическая пластика суждений, глубочайшее проникновение в книжный текст — пространство межличностного авторско-читательского общения.
Его органическая «пушкиниана» заслуживает перенесения в эталонный, методологически значимый ряд, который у нас традиционно занимали «канонизированные» ещё в середине ХIХ столетия литературно-критические опусы «неистового Виссариона». Киреевского надо читать и перечитывать нынешним и будущим пушкинистам. Ибо ни до него, ни после никому ещё не удалось настолько воссоединить природу пушкинского творчества с особенностями «русского ума», «русского сердца», «русского характера». «Мало быть поэтом, чтобы быть народным; надобно ещё быть воспитанным, так сказать, в средоточии жизни своего народа, разделяя надежды своего отечества, его стремления, его утраты, — словом, жить его жизнию и выражать его, невольно выражая себя». Пушкин собирался принимать деятельное участие в «Европейце» Киреевского, но журнал был вскоре запрещён. Воспринимая Киреевского как «истинного критика» (что не мешало по-отечески наставлять его во имя «пользы» для «нашего младенчествующего языка»), Пушкин собирался привлечь его к сотрудничеству в своей «политической и литературной» газете «Дневник», но полученное разрешение на это издание было внезапно отменено. Вскоре пути их разойдутся. Отстранялся ли Пушкин от «московской партии» сознательно? Или не успел присоединиться к «москвичам»? Свой нелицеприятный ответ на это даёт Хомяков в письмах к Николаю Языкову. «Грустное известие пришло из Петербурга. Пушкин стрелялся с каким-то Дантесом […]. Жалкая репетиция Онегина и Ленского, жалкий и слишком ранний конец. Его Петербург замучил всякими мерзостями […]. Сам Пушкин не оказал ни твёрдости в характере (но этого от него и ожидать было нельзя), ни тонкости, свойственной его чудному уму. Но страсть никогда умна быть не может. Он отшатнулся от тех, которые его любили, понимали и окружали дружбою почти благоговейною, а пристал к людям, которые его принимали из милости. […] По крайней мере, гадость общества не безраскаянная. Не умели сохранить, но умели пожалеть». Горечь ничем не смягчаемой обиды неотделима здесь от горечи утраты. Насколько глубже, искреннее по отношению к Пушкину «бретёр диалектики» Хомяков по сравнению с интеллектуально рафинированным Николаем Станкевичем. Для этого камерно равновеликого Белинскому «апостола» тогдашней российской фронды «прижизненный» Пушкин был «предметом» эпистолярных наблюдений за «нерефлектированным» творчеством, а Пушкин «посмертный» послужил «объектом» для философского морализирования на темы «дуэли» и «любви». Впрочем, и Станкевич упоминает о некоей охватившей его «неопределённой грусти». «Я примирён с Пушкиным» — знаменательное признание… Смерть «примирила» с Пушкиным и самого выдающегося «антипушкиниста», Николая Надеждина. Почти десятилетие, весь период поэзии «русско-пушкинской», этот неиссякаемый «насмешник», фанатически приверженный своей идеальной «систематизации» реалий литературы, казалось бы, пытался сокрушить «памятник нерукотворный». В 1828 году, скандально дебютируя статьёй «Литературные опасения…», ещё совсем не оперившийся журналист («экс-студент Никодим Надоумко») прицельно критикует феномен «романтизма» в европейской литературе, замахивается на культ неприкасаемых кумиров мировой словесности — Шекспира, Лопе де Вега, Кальдерона, Байрона. Но самой притягательной, сладострастно манящей «мишенью» Надеждина сразу же становится культовый статус Пушкина.