Азия в поэзии Анны Ахматовой
Мне голос был…
А. Ахматова
Один из русских поэтов когда-то написал необыкновенно точно:
«Времена не выбирают — в них живут и умирают…»
Эти слова, сказанные в горечи прозрения, отражают, как мне кажется, сущность бытия любого человека и прежде всего — поэта.
Но если человек не волен выбрать время, в котором он появляется на свет, то волен ли он выбрать сам свою судьбу? Скорее судьба выбирает человека, чем наоборот. Но судьба человека, как верили древние, неразрывно связана с его именем. Получая при рождении собственное имя, человек одновременно получает вместе с ним и свою судьбу.
Анна Ахматова сама выбрала себе имя. Из Анны Андреевны Горенко, обыкновенной петербургской девочки, она превратилась в Поэта с необыкновенным даром поэтического слова — Анну Ахматову. Почему же она выбрала такой странный псевдоним? Об этом она скажет уже на склоне лет, в самом начале 60-х годов, в стихотворении «Имя»:
Татарское, дремучее
Пришло из ниоткуда.
К любой беде липучее.
Само оно — беда.
В этом имени звучит как бы голос самой Азии, в нем как бы скрыто все многовековое прошлое Анны Ахматовой. Вся ее родовая память дремала долгое время в подсознании, чтобы потом проявиться и «вспомниться» таким неожиданным образом.
Анна Андреевна верила (как и другие поэты ее круга), что человек проживает не одну, а множество жизней, последовательно воплощаясь в каждой новой личности и сохраняя память о предшествующих жизнях в своем глубинном подсознании. Эта память может «всплыть» при определенных условиях.
В такие условия Анна Андреевна попала во время Великой Отечественной войны, когда была вынуждена эвакуироваться из блокадного Ленинграда в Ташкент, где и находилась до 1944 года.
Из России, своего любимого Петербурга (Ленинграда), поэтесса волею судьбы была перенесена в Среднюю Азию, где никогда до этого не была и даже отдаленно не представляла себе жизнь в тамошних краях. И в это время, в этих трагических условиях (Анна Андреевна много и долго болела в Ташкенте, тяжело переносила свою оторванность от близких друзей, от родного города), в ее подсознании и «проснулась» память о прошлом. Ахматова так написала об этощ:
Словно вся прапамять в сознание
Раскаленной лавой текла.
Словно я свои же рыдания
Из чужих ладоней пила.
( «Это рысьи глаза твои, Азия…» )
И еще — более конкретно, более точно:
И в памяти, словно в узорной укладке:
Седая улыбка всезнающих уст.
Могильной чалмы благородные складки
И дарственный карлик — гранатовый куст.
( «И в памяти, словно в узорной укладке…» )
Азия предстает перед нами как застывшее во времени древнее царство, над которым не властны века и тысячелетия. Интересно, что поэтесса ни разу не упоминает каких-либо конкретных примет современности, нет никаких примет «советской действительности». Это вообще характерно для Поэзии Анны Ахматовой с ее ярко выраженной интимностью и камерностью, но особенно выпукло эта черта творчества великой русской поэтессы проявилась в «ташкентском» цикле стихов «Луна в зените», написанном в 1942 — 1944 годах.
Можно подумать, что действие ее стихов относится не к XX веку, а к любому из многих предшествующих веков:
Я не была здесь лет семьсот.
Но ничего не изменилось…
Все так же льется божья милость
С непререкаемых высот.
Все те же хоры звезд и вод.
Все так же своды неба черны.
И так же ветер носит зерна.
И ту же песню мать поет…
(«Я не была здесь лет семьсот…» )
Эта сознательная, подчеркнутая «вневремен-ность», впрочем, вполне понятна и объяснима; Анна Ахматова видела в своем поэтическом воображении не советскую Среднюю Азию (Узбекистан), а древние ханства и халифаты (Древний Восток), в которых, видимо, застыла не только жизнь, но и само время.
Кажется, что и до, и после нашего беспокойного века будет все так же лежать в звездном небе «луна ломтем чарджуйской дыни», будет стоять «в чашке глиняной холодная вода», будет душная ночная чернота за окном и «хозяйкин черный кот» все так же будет глядеть «как глаз столетий» («Когда лежит луна ломтем чарджуйской дыни…»). Эти «рысьи глаза» Азии, «полдневный термезский зной», этот «манга-лочный дворик» и тополь в нем — все это, кажется, всегда было и всегда будет. Человек предстает песчинкой в бескрайней пустыне времени…
Но Ахматова не чувствует себя здесь чужой, наоборот, все ей видится давным-давно знакомым, родным и привычным.
Персик зацвел, а фиалок дым Все благовонней.
Кто мне посмеет сказать, что здесь Я на чужбине?
( «Третью весну встречаю вдали…» )
И это не было случайным: она уже как ей самой думается, была здесь в одной из «прошлых» своих жизней:
Все опять возвратится ко мне:
Раскаленная ночь и томленье
(Словно Азия бредит во сне)
Халимы соловьиное пенье
И библейских нарциссов цветенье…
(«Все опять возвратится ко мне…» )
В ее поэтическом сознании перекликаются ее нынешняя и «прошлая» жизни, среднеазиатская действительность и петербургские (ленинградские) воспоминания:
И яблони, прости их, боже,
Как от венца, в любовной дрожи.
Арык на местном языке,
Сегодня пущенный, лепечет.
А я дописываю «Нечет»
Опять в предпесенной тоске.
( «Еще один лирическое отступление» )
С благодарностью и теплотой всегда вспоминала потом Анна Андреевна тот далекий край, где она, по ее собственному признанию, узнала, «что такое в палящий жар древесная тень и звук воды», «что такое человеческая доброта». Расставаясь с Ташкентом, поэтесса написала искренние строчки:
Я буду помнить звездный кров
В сиянье вечных слов
И маленьких баранчуков
У чернокосых матерей
На молодых руках.
(«Ташкент зацветает»)
И в последующие годы в ее стихах хоть изредка, но появлялись строчки об Азии, о той загадочной и притягательной стране, где она так недолго жила и куда, возможно, возвратится ее душа хотя бы на краткое время.
Сочинение: Азия в поэзии Анны Ахматовой