Дисгармония приводит к трагедии, приводит род человеческий на плаху! Роман построен сложно. В нём переплетаются две основные сюжетные линии — жизнь волчьего семейства, и судьба Авдия Каллистратова. Главный герой романа — Авдий Каллистратов, бывший семинарист, выезжает по заданию молодой редакции в Моюнкумскую саванну за материалом про анашистов, собирающих коноплю. Им движет не только задание газеты, а и мысль спасти павших и снова сделать из них людей. Его духовности и идеи утверждения добра только добром противостоит «идея» Гришана, вожака анашистов, убежденного в том, что и он помогает людям на их дороге к счастью. «Я — говорит он Авдию, — помогаю людям почувствовать счастье, познать Бога в кайфе.
Я даю им то, что вы не можете дать им ни своими проповедями, ни молитвами… У меня к Богу есть свой путь, я вхожу к нему иначе, с черного хода.
Не так твой Бог разборчив и недоступен , как тебе мнится…». Гришан не может понять того, сто не в кайфе человек получает наслаждение, теряя контроль над собой и настоящую свободу.
Как видим, противостояние героев перерастает во взаимную не принимаемость понятий про добро и зло, про счастье и свободу человека. При этом выражается мысль о том, что какой-либо дурман — наркотический, религиозный — зло. Однако выход из этого зла каждый видит по-своему, и каждый идет на свою плаху: компания Гришана — на лаву подсудимых, а Авдий — не переубедив никого, побитый, летит, выкинутый ими на ходу с поезда, под укос. Наивный Авдий воспринимает мир только через «свет добра» и, сам того не замечая, иногда становится орудием в руках зла. Не поняв навязанной ему роли, начинает бороться с этим злом и снова идет на плаху. Так случайно он становится участником «моюнкумской войны» — варварского уничтожения животных во имя выполнения плана мясозаготовки.
С огромной силой Ч. Айтматов изображает апокалиптическую картину побоища. «Врезаясь машинами в гущу загнанных, уже бессильных сайгаков, стрелки валили животных направо и налево, ещё больше нагнетая панику.
Страх достиг таких апокалиптических размеров, что волчице Акбаре, которая от выстрелов, казалось, что весь мир оглох и онемел, что всюду царит хаос и само солнце, которое беззвучно пылает над головой, так же гонят с ними в этой облаве» Мимолетный участник этого побоища Авдий не может победить реальное зло, и только дратует пьяных облавщиков. И снова Авдий не снимает креста, который наложил на себя добровольно, и несёт его до приготовленной ему Голгофы. Этот роман — как крик.
Как отчаянный призыв, обращенный к каждому из нас. Одуматься. Осознать свою ответственность. За всё, что так — на пределе — обострилось и згустилось в мире. Синеглазая волчица пощадила Авдия, а люди — распяли. «Спаси меня, волчица», — произнёс вдруг умирающий Авдий. Услышь меня, прекрасная мать — волчица», — думает он и перед самой смертью он видит волчицу.
«Ты пришла…» — И голова его безвольно упала вниз».
Известно, как долго не хотел Александр Блок вводить в финал своей поэмы «Двенадцать» образ Иисуса Христа, но в итоге признал: все-таки это он, Христос. Сейчас, на исходе столетия это признание выглядит поистине пророческим. «Иисус Христос — литературный персонаж нашего времени!
— констатирует С. Семенова в статье, посвященной советскому роману. Добавим несомненное: персонаж значительный, яркий, концептуально насыщенный. Он появился на страницах лучших произведений нашей прозы — «Мастера и Маргариты» М. Булгакова, «Плахи» Ч.
Айтматова, «Факультета ненужных вещей» Ю. Домбровского, «Доктора Живаго» Б. Пастернака и др.
Появился, несмотря на то, что атеистическая наука соглашалась видеть в нем только факт культуры прошлого. Литература еще раз замечательно подтвердила вечность «образа образов» в мировой художественной культуре — образа Иисуса Христа.
Конечно, Иисус Христос — уникальное явление в истории культуры. Вспомним, что с его именем связано возникновение мировой религии, во многом определившей ход истории, и крупнейших церковных движений. Воплощенный в нем идеал всегда был центром важнейших этических движений. Он не утрачивает своего значения в художественных поисках человечества. Много написано о том, как богата и разнообразна история литературных воплощений Иисуса Христа. «Евангельские» эпизоды в книге Ч. Айтматова, мягко говоря, изумили читателей.
Обращение к сцене диалога Христа и Понтия Пилата после того, как эту сцену уже дал М. Булгаков в любимом всеми «Мастере…», многими расценивалось как кощунственная бестактность. К тому же, раньше он всегда был вдохновляем национальной художественной традицией, достаточно далекой от образов христианской культуры. А Христос в «Плахе», с одной стороны, так не похож на полюбившихся нам прежних, национально колоритных айтматовских героев. А с другой — обличительные монологи этого Христа настолько далеки от какой бы то ни было стилизации «под евангельского» Иисуса, что трудно удержаться от упрека писателю в том, что он взялся за материал незнакомый и чужой для себя.
Но не будем здесь обвинять автора — художественный поиск писателя, тем более такого писателя, уже явление культуры. И «Плаха» — явление. Тема Христа возникает в «Плахе» в связи с линией Авдия Каллистратова.
«В неистовом поиске истины» Авдий не стал молить своих мучителей о пощаде и оказался сброшенным с поезда. Случившееся с ним сравнивается с тем, что произошло когда-то с Христом: «Ведь был уже однажды в истории случай — тоже чудак один галилейский возомнил о себе настолько, что не поступился парой фраз и лишился жизни… А люди, хотя с тех пор прошла уже одна тысяча девятьсот пятьдесят лет, все не могут опомниться…
И всякий раз им кажется, что случилось это буквально вчера… И всякое поколение… заново спохватывается и заявляет, что будь они в тот день, в тот час на Лысой Горе, они ни в коем случае не допустили бы расправы над тем галилеянином». Об Иисусе Христе сказано пока, как видим, коротко, пунктирно. Даже имя его не называется, но по упоминанию Галилеи, Лысой Горы, указанию на время происшедшего ясно, о ком идет речь.
Ч. Айтматов предполагает достаточно знающего читателя, рассчитывает на его художественную эрудицию и творческую способность дорисовать намеченное писателем.
Подчеркнем это обстоятельство: тема Христа начинается в романе таким образом, что у читателя обязательно возникнут собственные образные ассоциации. Подобное возрастание творческой роли читателя, слушателя, зрителя В. С. Библер рассматривает как художественный феномен культуры XX в.: «…зритель по-своему — вместе с художником… должен формировать, доводить, завершать полотно, гранит, ритм, партитуру до целостного навечного свершения.
Такой «дополнительный» читатель или зритель проектируется автором, художественно изобретается…» Наличие такого «художественно изобретенного» читателя избавляет автора от необходимости непременной художественной стилизации. «Это никак не стилизация, — продолжает В.С.
Библер, — но именно столкновение разных способов видеть и понимать мир». Евангельский эпизод вводится в роман вовсе не как фон для истории Авдия Каллистратова. Его история достаточно конкретна, а случай с «чудаком галилейским», хотя о нем и сказано, что в истории он был однажды, перерастает рамки единичности.
Он бесконечно повторяется в нескончаемых воспоминаниях: «А люди все обсуждают, все спорят, все сокрушаются, как и что тогда получилось и как могло такое произойти». Он поднимается до уровня вечной памяти: «…все забудется в веках, но только не этот день». Евангельский эпизод становится таким образом не просто фактом прошлого в едином временном ряду, он разворачивается как особое измерение конкретного в его соотношении с вечным, а айтматовский Христос является носителем идей, воплощающих эту особую меру. Поэтому на вопрос Понтия Пилата, есть ли для людей Бог выше ныне живущего кесаря, он отвечает: «Есть, правитель римский, если избрать другое измерение бытия». Сложный, многомерный мир воссоздан в «Плахе».