Искусство тем и отличается, например, от фотографии, что оно не может изображать мир и его явления, не выражая своего отношения к ним, не оценивая их, не подводя их под критерии блага и зла, иначе говоря, не воплощая в своих изображениях идеи. А это значит, в свою очередь, что изучение искусства, и в том числе и прежде всего литературы, изучение её и в школе, и в университете, и в Академии наук – не может не быть изучением идейным.
Нет необходимости останавливаться здесь на пояснении того, что именно идейность искусства обеспечивает ему возможность быть отражением действительности; ведь под таким отражением мы понимаем не воспроизведение эмпирической «случайности» явлений действительности, а образное воплощение сути этой действительности, её исторического смысла. Поэтому, говоря и здесь, и повсюду далее об идее литературного произведения, я имею в виду именно отражение в нем действительности, как и суд над нею.
Проблема методическая и одновременно методологическая заключается в том, как правильно, полно и убедительно для аудитории (будь то класс в школе, студенты или народ) раскрыть идею произведения, раскрыть её в самом произведении, а не прикрепить её к произведению, раскрыть её в системе образов, а не только в прямых суждениях автора, т. е. раскрыть её воспитательно. Потому что ведь конкретно-образное воплощение идеи имеет спою конкретную эмоциональную силу воздействия, свою могучую убедительность, и её-то использует искусство.
Если мы не покажем идею в самой ткани искусства, внутри его образности, то идея эта станет прописью, тощей формулой абстракции, меркнущей рядом с яркостью живой жизни искусства. Если же мы обнаружим идейную направленность самой ткани живых образов, – мы, с одной стороны, еще повысим высокое и яркое звучание образов, осмыслив их, с другой – сделаем идею действенной в сознании, в душе юного читателя, нашего ученика. Вот почему перед учителем и стоит задача научиться самому и научить своих учеников видеть идею в ткани произведения. Между тем это не совсем легко, особенно для учителя, уже в значительной степени привыкшего подходить к идейному содержанию несколько извне, видеть идею тогда, когда она выражена /31/ автором либо в сентенции, либо еще «лучше» – совсем вне искусства, в частном письме, или в статье автора.
Разве мы не помним, какую роковую роль сыграла «сентенция» Карамзина («и крестьянки любить умеют») В толковании eгo повести, как способствовала эта сентенция сужению смысла повести, обеднению eгo, превращению повестив некую пошловатую и плоскую пропись – в освещении школы, как и науки. И разве мы не знаем все, как много напутали толкователи Гоголя, не желавшие обратиться за ответом на вопрос об идейной направленности его творений 30-х годов к тексту самих этих творений, и тщетно искавшие «признаний» самого Гоголя этой поры в eгo письмах и статьях; не найдя таких «признаний», некоторые из них обратились к гоголевской публицистике 40-х годов, реакционной и идейно противостоящей его творчеству 30-х годов; и вот Гоголь, автор «Ревизора», оказался у таких толкователей реакционером.
Эта чудовищная операция произведена на путях поисков непременно прямого выражения идей. Пусть не тех идей, не того времени, в cyщности уже не того человека, это не так важно, важно то, что есть «документ» и можно его процитировать. А заглянуть в текст самих произведений и прочитать там идеи, подлинные идеи Гоголя 30-х годов, идеи, реально содержащиеся в «Ревизоре», в повестях и др., – это ведь потруднее. Для этого надо уметь читать на языке образов русского искусства, а не только уметь читать по-русски. Но без этого умения читать язык образов нет восприятия искусства, нет и воспитания через искусство.
Между тем мы еще не освободились в ряде случаев – и в науке, и в школе – от ошибочных традиций в этом вопросе. Мы преподаем в школе, в старших классах историю литературы. Наука истории литературы есть часть истории так же, как история права, религии, философии или история общественной мысли. Уже поэтому она аналогична истории общественной мысли. Она есть история одной из идеологий, и потому она сходна с другими историями идеологии, а история общественной мысли есть некая неопределенно общая история идеологии. Поэтому многим издавна казалось, что история литературы неразличимо близка к истории общественной мысли, сливается с ней.
Так и понимала дело культурно-историческая школа нашей науки – на Западе и в России. Так же понимали дело /32/ псевдомарксиcтcкие эпигоны культурно-иcтoрической школы, окончательно обнаружившие её бессмысленно-самоубийственную сущность в данном вопросе. Оба эти течения, и первое хронологически, и второе, имевшие некогда значительные заслуги, не были способны укрепить науку истории литературы именно потому, что в самой своей сути заключали принцип ликвидации такой науки путем растворения её в истoрии общественной мысли. Им поэтому были свойственны два типических недостатка.
Во-первых, раскрывая художественное произведение как выражение общественного сознания (что совершенно правильно), стремясь обнаружить в нем его идею (что тоже правильно), представители культурно-исторической и вульгарно-социологической школ видели и искали в нем по преимуществу только конкретно-политическую идею, И тем безнадежно сужали и самое представление о содержании общественного сознания и самую идею, содержание произведения. Разумеется, каждая идея вообще имеет свой политический, точнее, социальный адекват, может и должна быть выражена в терминах политики и социального бытия. Но это не значит, что мы имеем право игнорировать специфические формы идеологий в их разнообразии.
Во-вторых, представители культурно-исторической и вульгарно-социологической школ не могли понять идею, содержание произведения правильно и сколько-нибудь полно потому, что они не владели научным методом установления этой самой идеи, научным методом анализа произведения. Это же обстоятельство, в свою очередь, объяснялось игнорированием при анализе самого текста произведения, низведенного на степень «только» формы, на которую смотрели как на нечто внешнее, случайное, несущественное. Обе эти школы решительно игнорировали тот факт, что литература – это искусство, т. е. идеология, определенным образом оформляющая идею как конкретно-образную сущность, притом оформляющая в пределах и в возможности материала данного искусства, для литературы таким материалом является язык, слово. Именно поэтому анализ текста, начиная от анализа композиции как структуры идеи и вплоть до анализа целенаправленной фонетики текста, тоже как структуры идеи, – был в принципе недocтyпен иcтoрии литературы обоих этих направлений. В самом деле, именно в этой традиции укрепились навыки изучения многого, почти /33/ всего, лежащего вне произведения, изучение чего действительно необходимо, но недостаточно, и что является лишь материалом, подводящим нас к пониманию самого.
Отсюда изучение эпохи, биографии автора, его личного мировоззрения, его личных литературно-общественных связей, как человека, воздействий и влияний, испытанных автором как человеческой личностью, восприятия его творчества современниками, идейной борьбы вокруг его произведений, – как видим, целой суммы материалов, уясняющих идеи человека, но недостаточных для уяснения идей произведения или совокупности произведений.
Следует подчеркнуть здесь же, что нет никаких оснований предполагать противоречие между мировоззрением автора-человека («субъективным мировоззрением») и объективной суммой идей, заключенных в произведениях этого автора-человека. Но тем не менее изучение материалов, говорящих о мировоззрении писателя, не может заменить изучение самого произведения как идеологического факта. Если мы изучаем идеологию писателя, не учитывая фактически идеологию его произведений в полном его объеме, мы делаем то же самое, как если бы претендовали на понимание роли и значения политического деятеля, исключив из круга нашего рассмотрения eгo политическую деятельность, а базируясь только на его интимно-личных проявлениях.
Каждый человек реализует свою подлинную идеологическую суть даже не в своих декларациях, а в своей социальной практике. Для писателя его практика – это его творения. Слова поэта – это и есть дела поэта, – об этом говорил еще Пушкин. Ни в чем писатель не выявляет так глубоко, откровенно, подлинно, полно свое мировоззрение, как в своих произведениях. Можно не до конца открывать себя (вольно или невольно), можно искажать самого себя в письмах, в разговорах, в декларациях, в личных поступках (речь идет о писателе), но никоим образом не в творчестве, если иметь в виду подлинно ценное творчество, не терпящее ни грана лжи: из лжи никогда не рождается ничего ценного в искусстве.