Основная тема «круга» Самозванца — борьба его за власть, за царский престол с царем Борисом. Этим определяется чередование сцен, своего рода композиционный ритм их: за каждой сценой, в которой действует Самозванец (или непосредственно, или в рассказе об его действиях других лиц), как правило, идет сцена, в которой действует царь Борис. Так, в сцене шестой («Палата патриарха») рассказывается о бегстве Григория из монастыря. Сцена седьмая («Царские палаты») целиком отдана царю Борису: за исключением короткого обмена репликами между двумя стольниками, она вся состоит из знаменитого монолога Бориса: «Достиг я высшей власти». В восьмой сцене («Корчма на Литовской границе») — перед нами Григорий.
Несколько выпадает из этого ритма только девятая сцена («Москва. Дом Шуйского»), где Пушкин-дядя рассказывает Шуйскому о появлении Самозванца. В сцене десятой («Царские палаты») опять действует Борис. За этим идут польские сцены, в которых действует Самозванец.
Что касается второй половины «круга», после польских сцен, то здесь указанный ритм соблюден с абсолютной точностью: сцена четырнадцатая («Граница Литовская») — Самозванец; сцена пятнадцатая («Царская дума») — Борис; сцена шестнадцатая («Равнина близ Новгорода-Северско-го») — Самозванец; сцена семнадцатая («Площадь перед собором в Москве») — Борис; наконец, сцена восемнадцатая («Севск») — Самозванец. Причем постольку, поскольку в столкновении Борис—Самозванец последний играет активную, наступав тельную роль и эта активность по ходу действия все возрастает, именно он все больше и больше выдвигается композиционно на первый план. Борис в трагедии действует в шести сценах, Самозванец в девяти, кроме того, как мы видели, в двух сценах (обе в первой половине «круга») рассказывается о его действиях; кстати, рассказу об этом же отведена значительная часть почти каждой из сцеп с Борисом. Таким образом получается соотношение шесть и одиннадцать, то есть в трагедии почти вдвое больше сцен, связанных с действиями Самозванца. Но помимо ритма, управляющего последовательным чередованием сменяющих друг друга сцен, перечисленные десять сцен внутри «круга» Самозванца организованы по тому же композиционному принципу гармонической переклички сцеп, равно отстоящих от начала и от конца, какой мы проследили в отношении первых и последних пяти сцен трагедии. В самом деле, посмотрим, как относятся друг к другу эти равно отстоящие сцены. Шестые сцены от начала и от конца («Палаты патриарха» и «Севск») не имеют внешней симметрии: в первой из них — разговор между патриархом и игуменом, Григория нет; во второй — нет ни патриарха, ни игумена, но Григорий главное действующее лицо.
Однако эти сцены объединены одна с другой темой Самозванца. Тема эта, с чем мы неоднократно сталкивались при сопоставлении таких же перекликающихся между собой сцен, дана в контрастном развитии.
В шестой сцене от начала патриарх не придает никакого сколько-нибудь серьезного значения бегству Григория из монастыря и его обещанию быть «царем на Москве». Он даже считает, что не стоит и докладывать об этом Борису: «что тревожить отца-государя? довольно будет объявить о побеге дьяку Смирнову али дьяку Ефимьеву… Поймать, поймать врагоугодника, да и сослать в Соловецкий на вечное покаяние». В шестой сцене от конца обещание Григория близится к исполнению: этот бежавший из Москвы и не пойманный «врагоугодник» теперь во главе большого войска, одерживая победу за победой, неудержимо надвигается на Москву, Если шестые сцены объединены темой Самозванца, седьмые сцены от начала и от конца — «Царские палаты» и «Площадь перед собором в Москве» — связаны между собой темой царя Бориса. Причем связь эта еще теснее: не только сам Борис принимает непосредственное участие в обеих сценах, но они представляют собою трагическое развитие одного и того же мотива. В конце первой из этих двух подчеркнуто перекликающихся между собою сцен, в заключительных словах монолога «Достиг я высшей власти», Борис раскрывает свою душу, терзаемую муками совести за совершенное преступление — убийство по его приказу царевича Димитрия:
- Как молотком стучит в ушах упрек,
- И все тошнит, и голова кружится,
- И мальчики кровавые в глазах…
- И рад бежать, да некуда… ужасно!
- Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.
Во второй из этих сцен то, что происходит в душе Бориса, как бы выходит наружу, объективируется. Здесь уже не «мальчики кровавые в глазах» Бориса, а реальные мальчишки, окружающие юродивого, в словах которого: «Пиколку маленькие дети обижают… Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича», — внутренний голос совести Бориса звучит уже извне, становится гласом народным, знаменующим начало «мирского суда» над царем-убийцей. Две следующие сцены (восьмая от начала — «Корчма на Литовской границе» и восьмая от конца — «Равнина близ Новгорода-Северского») опять связаны темой Григория, который также принимает в обеих непосредственное участие. В первой из них Григорий — преследуемый и почти затравленный беглец, спасающийся от царских приставов смелым прыжком через окно; во второй он же — торжествующий победитель, полностью удовлетворенный одержанной им победой, приказывающий «ударить-отбой»: щадить «русскую кровь». Девятые сцены от начала и от конца («Москва. Дом Шуйского» и «Царская дума»), хотя они, как и шестые сцены, не имеют — за исключением того, что в обеих участвует Шуйский, — внешней симметрии, также объединены между собой подчеркнутой внутренней связью. В девятой сцене от начала, услышав от Афанасия Михайловича Пушкина о появлении в Кракове лица, называющего себя царевичем Димитрием, Шуйский сразу понимает значение этого известия:
- Сомненья нет, что это самозванец,
- Но, признаюсь, опасность не мала.
- Весть важная и если до народа
- Она дойдет, то быть грозе великой,
- Пушкин на это отвечает:
- Такой грозе, что вряд царю Борису
- Сдержать венец на умной голове.
Из слов царя Бориса в девятой сцене от конца мы узнаем, ч.о то, о чем Шуйский и Афанасий Михайлович Пушкин говорили предположительно, стало реальностью — весть о Димитрии дошла до народа:
- Вы знаете, что наглый самозванец
- Коварные промчал повсюду слухи;
- Повсюду им разосланные письма
- Посеяли тревогу и сомненье;
- На площадях мятежный бродит шопот,
- Умы кипят…
Десятая сцена от конца наглядно показывает тщету всех принятых Борисом мер предосторожности/Не заяц и не ворон пересекает границу между Россией и Литвой, ее стремительно переходит во главе своих полков сам Лжедимитрий, Призрак оказывается грозной, неумолимой реальностью. Сцена эта, первая же сцена второй половины «круга» Самозванца, знаменует собой начало конца царя Бориса! Стремительным развитием действия пьесы именно в этом направлении и является вся вторая половина «круга» Самозванца, непосредственно приводящая к катастрофе — к смерти Бориса. Так мы воочию убедились, что, развертывая действие своей пьесы в полном и точном соответствии с движением самих исторических событий (это и давало основания поверхностному взгляду некоторых критиков видеть в ней всего лишь «ряд исторических сцен», «кусок истории, разбитый на мелкие куски в разговорах»), Пушкин вместе с тем строил ее как строго продуманное и необычайно стройно организованное художественное целое, в котором все симметрично уравновешено, все части гармонически прилажены и собраны воедино, где действительно ни одну сцену нельзя «вынуть… из своего места и поставить в другое» без того, чтобы не нарушилась жизнь всего художественного организма.