Разумеется, в решении вопроса что делать? Достоевский занимал позицию, во многом противоположную Чернышевскому и всей революционной демократии. Для Достоевского революционеры были неприемлемы как атеисты-теоретики, опирающиеся в своих взглядах более на логику, чем на живую русскую жизнь. Известные основания для этой критики у него были. Во-первых, надежды Чернышевского и Добролюбова на крестьянскую революцию себя не оправдали. Русское революционное движение к концу 60-х, а затем в конце 70-х годов неуклонно сползало на путь террористической борьбы, вынужденно принимало индивидуалистические формы.
Во-вторых, во взглядах революционеров-демократов, по Достоевскому, была общая точка с идеей Раскольникова: они тоже пытались с одной логикою натуру перескочить, они слишком переоценивали роль разумного начала в человеческой судьбе и в исторических судьбах всего человечества. В мировоззрении автора Что делать?
Достоевского настораживал ярко выраженный просветительский рационализм, вера во всесильную роль разума, в возможность подчинить его контролю самые тонкие и психологически сложные, (*59) часто непредсказуемые ситуации как личного, так и общественного плана. В записных тетрадях 1872-1875 годов Достоевский отмечал: Социализм – это то же христианство, но он полагает, что может достигнуть разумом. А между тем, по Достоевскому, рассудок есть вещь хорошая, это бесспорно, но рассудок есть только рассудок и удовлетворяет вполне только рассудочной способности человека, а хотенье есть проявление всей жизни, то есть всей человеческой жизни, и с рассудком, и со всеми почесываниями. Рассудок составляет лишь одну двадцатую часть человеческого существа, и зло в человеке лежит глубже, чем предполагают лекаря-социалисты. Нельзя построить братство на разумном расчете человеческих выгод.
Для братства требуются не разумные доводы, а чисто эмоциональные побуждения: надо, чтобы оно само собой сделалось, чтоб оно было в натуре, бессознательно, в природе самого племени заключалось. В русском народе, по Достоевскому, сохранилось это начало братского единения в форме христианского идеала. И потому народ наш инстинктивно тянется к братству, к общине, к согласию, несмотря на вековые страдания нации, несмотря на варварскую грубость и невежество, укоренившиеся в нации, несмотря на вековое рабство, на нашествие иноплеменников.
Только на этот, глубоко в сердце народа живущий идеал и должен опираться русский человек, мечтающий о братстве. Поэтому Достоевский упрекает Чернышевского в отвлеченности, в книжности его социалистической утопии: Вы зовете с собой на воздух, навязываете то, что истинно в отвлечении, и отнимаете всех от земли, от родной почвы. Куда уж сложных – у нас самых простых-то явлений нашей русской почвы не понимает молодежь, вполне разучились быть русскими…Вы спросите, что ж Россия-то на место этого даст?
Почву, на которой укрепиться вам можно будет – вот что даст. Ведь вы говорите непонятным нам, массе, языком и взглядами…
Вы только одному общечеловеческому и отвлеченному учите, а еще матерьялисты. Достоевского пугала в революционерах эта односторонняя приверженность к теории. В образе Раскольникова он создавал обобщенный тип теоретика-рационалиста, пришедшего к своей бесчеловечной идее отвлеченным, умозрительным путем. Подмечая слабости революционного просветительства, писатель склонен был отождествлять всякий революционный протест с индивидуалистическим бунтарством. Критикуя рационализм революционеров-демократов, он (*60) склонен был ставить знак равенства между индивидуалистическими и революционными, социалистическими теориями единственно потому, что и в тех и в других был ярко выражен элемент рационализма.
С этими убеждениями Достоевского прямо связана полемика с теорией разумного эгоизма Чернышевского, развернутая в романе. Писателю кажется, что проповедь разумного расчета выгод на руку лужиным и свидригаиловым, что она оправдывает буржуазное своеволие, оправдывает произвол индивидуальной рассудочной способности каждого, независимо от уровня его интеллектуальной, эмоциональной и нравственной культуры.
Лужины и лебезятниковы довольно легко опошляют и приспосабливают к своим торгашеским интересам эту этическую теорию, что, по Достоевскому, является первым признаком ее несовершенства, ее нежизнеспособности в том, социалистическом понимании, которое имел в виду Чернышевский. Перед глазами Достоевского, когда он писал роман, был не только опыт русской революционной борьбы, но и буржуазных революций Запада. Эти революции, подготовленные веком Просвещения, культом разума, показали трагическое несоответствие между разумными расчетами просветителей и живой практикой революционной борьбы. Вместо ожидаемого царства свободы, равенства и братства они привели человечество к царству корысти и буржуазного чистогана.
Причину такого трагического исхода Достоевский видел в том, что натуры, верующей в братство в природе западноевропейского человека не оказалось. В русском народе такая натура была. Это подтверждает и вся история преступления и наказания Родиона Раскольникова: победу в этом человеке в конце концов одержала натура, готовая на братство, которая в нем изначально жила и постоянно сопротивлялась насилию гордого разума.