Говоря о том, как понят и выражен сильный русский характер в Грозе, Добролюбов в статье Луч света в темном царстве справедливо подметил сосредоточенную решительность Катерины. Однако в определении ее истоков он полностью ушел от духа и буквы трагедии Островского. Разве можно согласиться, что воспитание и молодая жизнь ничего не дали ей? Без монологов-воспоминаний героини о юности разве можно понять вольнолюбивый ее характер? Не почувствовав ничего светлого и жизнеутверждающего в рассуждениях Катерины, не удостоив ее религиозную культуру просвещенного внимания, Добролюбов рассуждал: Натура заменяет здесь и соображения рассудка, и требования чувства и воображения.
Там, где у Островского торжествует народная религия, у Добролюбова торчит абстрактно понятая натура. Юность Катерины, по Островскому,- утро природы, торжественная красота солнечного восхода, светлые надежды и радостные молитвы. Юность Катерины, по Добролюбову,- бессмысленные бредни странниц, сухая и однообразная жизнь. Подменив культуру натурой, Добролюбов не почувствовал главного – принципиального различия между религиозностью Катерины и религиозностью Кабановых.
Критик, конечно, не обошел вниманием, что у Кабановых все веет холодом и какой-то неотразимой угрозой: и лики святых так строги, и церковные чтения так грозны, и рассказы странниц так чудовищны. Но с чем он связал эту перемену? С умонастроением Катерины. Они все те же, то есть и в юности героини тот же Домострой, они нимало не изменились, но изменилась она сама: в ней уже нет охоты строить воздушные видения.
Но ведь в трагедии все наоборот! Воздушные видения как раз и вспыхнули у Катерины под гнетом Кабановых: Отчего люди не летают!
И, конечно, в доме Кабановых Катерина встречает решительное не то: Здесь все как будто из-под неволи, здесь выветрилась, здесь умерла жизнелюбивая щедрость христианского мироощуще-(*64)ния. Даже странницы в доме Кабановых другие, из числа тех ханжей, что по немощи своей далеко не ходили, а слыхать много слыхали. И рассуждают-то они о последних временах, о близкой кончине мира. Здесь царит недоверчивая к жизни религиозность, которая на руку столпам общества, злым ворчанием встречающим прорвавшую домостроевские плотины живую жизнь. Пожалуй, главной ошибкой в сценических интерпретациях Катерины было и остается стремление или стушевать ключевые монологи ее, или придать им излишне мистический смысл.
В одной из классических постановок Грозы, где Катерину играла Стрепетова, а Варвару – Кудрина, действие развертывалось на резком противопоставлении героинь. Стрепетова играла религиозную фанатичку, Кудрина – девушку земную, жизнерадостную и бесшабашную. Тут была некоторая однобокость. Ведь Катерина тоже земной человек; ничуть не менее, а скорее более глубоко, чем Варвара, ощущает она красоту и полноту бытия: И такая мысль придет на меня, что, кабы моя воля, каталась бы я теперь по Волге, на лодке, с песнями, либо на тройке на хорошей, обнявшись… Только земное в Катерине более поэтично и тонко, более согрето теплом нравственной христианской истины.
В ней торжествует жизнелюбие народа, который искал в религии не отрицания земли с ее радостями, а освящения и одухотворения ее.