Но судьба многих членов кружка уже предрешена. 23 апреля 1849 года тридцать семь его участников, в том числе и Достоевский, оказываются в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Мужественно пережил писатель семимесячное следствие и был приговорен к смертной казни… И вот на Семеновском плацу раздалась команда: На прицел!
Момент этот был поистине ужасен,- вспоминал один из друзей по несчастью.- Сердце замерло в ожидании, и страшный момент этот продолжался полминуты.
Но… выстрелов не последовало. Рассыпалась барабанная дробь, через площадь проскакал адъютант Его Величества императора, и глухо, словно в туманном и кошмарном сне, донеслись его слова: – Его Величество по прочтении всеподданнейшего доклада… повелел вместо смертной казни… в каторжную работу в крепостях на четыре года, а потом рядовым…
Жизнь… Она вся пронеслась вдруг в уме, как в калейдоскопе, быстро, как молния и картинка,- вспоминал Достоевский.
Зачем такое надругательство? Нет, с человеком нельзя так поступать. Сибирь и каторга В рождественскую ночь 25 декабря 1849 года Достоевского заковали в кандалы, усадили в открытые сани и отправили в дальний путь… Шестнадцать дней добирались до Тобольска в метели, в сорокаградусные морозы. Промерзал до сердца,- вспоминал Достоевский свой печальный путь в Сибирь навстречу неведомой судьбе. В Тобольске несчастных навестили жены декабристов Наталия Дмитриевна Фонвизина и Прасковья Егоровна Анненкова – русские женщины, духовным подвигом которых восхищалась вся Россия. Сердечное общение с ними укрепило душевные силы. А на прощание каждому подарили они по Евангелию. Эту вечную книгу, единственную, дозволенную в остроге, Достоевский берег всю жизнь, как святыню… Еще шестьсот верст пути – и перед Достоевским раскрылись и захлопнулись на четыре года ворота Омского острога, где ему был отведен аршин пространства, три доски на общих нарах с уголовниками в зловонной, грязной казарме. Это был ад, тьма кромешная. Грабители, насильники, убийцы детей и отцеубийцы, воры, фальшивомонетчики… Черт трое лаптей сносил, прежде чем нас собрал в одну кучу,- мрачно шутили каторжники. Он был в остроге чернорабочим: обжигал и толок алебастр, вертел точильное колесо в мастерской, таскал кирпич с берега Иртыша к строящейся казарме, разбирал старые барки, стоя по колени в холодной воде… Но не тяжесть каторжных работ более всего мучила его. Открылась бездна духовных, нравственных мучений: вся предшествующая жизнь оказалась миражом, горькой иллюзией и обманом перед лицом того, что теперь открылось перед ним. В столкновении с каторжниками, в основном людьми (*36) из народа, книжными, далекими от реальной действительности предстали петербургские планы переустройства всей жизни на разумных началах. Вы дворяне, железные носы, нас заклевали. Прежде господином был – народ мучил, а теперь хуже последнего наш брат стал,- вот тема, которая разыгрывалась четыре года,- писал Достоевский. Но если бы только эта, вполне понятная социальная неприязнь… Разрыв был глубже, он касался духовных основ интеллигентского и народного миросозерцания. Порой Достоевскому казалось, что бездна эта непреодолима, казалось, что они принадлежат к двум разным, испокон веков враждующим нациям. Но вот однажды, когда Достоевский возвращался с работ с конвойным, к нему подошла женщина с девочкой лет десяти. Она шепнула что-то девочке на ухо, а та подошла к Достоевскому и, протягивая ручонку, сказала: На, несчастный, возьми копеечку, Христа ради! Кольнуло в сердце, и вспомнилось детское, давнее. Березовый лес в Даровом. Крик: Волк бежит! И ласковый голос мужика Марея: Ишь ведь, испужался… Полно, р`одный… Христос с тобой… Какими-то новыми, просветленными глазами взглянул Достоевский на окружающие его лица каторжан, и постепенно сквозь все грубое, ожесточенное, заледеневшее стали проступать теплые, знакомые с детства черты. И в каторге между разбойниками я, в четыре года, отличил наконец людей,- писал он брату Михаилу.- Поверишь ли: есть характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как весело было под грубой корой отыскать золото… Что за чудный народ! Вообще время для меня не потеряно. Если я узнал не Россию, так русский народ хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его. В чем же увидел Достоевский главный источник нравственной силы народа? В Записках из Мертвого дома, книге, в которой писатель подвел итоги духовного опыта, вынесенного им из острога, есть одно примечательное место, особо выделенное Достоевским. Речь идет о посещении каторжанами церкви. Я припоминал, как, бывало, еще в детстве, стоя в церкви, смотрел я иногда на простой народ, густо теснившийся у входа и подобострастно расступавшийся перед густым эполетом, перед толстым барином или перед расфуфыренной, но чрезвычайно богомольной барыней, которые непременно проходили на первые места и готовы были поминутно ссориться из-за первого места. Там, у входа, казалось мне тогда, и молились-то не так, как у нас, молились, (*37) смиренно, ревностно, земно и с каким-то полным сознанием своей приниженности. Теперь и мне пришлось стоять на этих же местах, даже и не на этих; мы были закованные и ошельмованные; от нас все сторонились, нас все даже как будто боялись, нас каждый раз оделяли милостыней… Арестанты молились очень усердно, и каждый из них каждый раз приносил в церковь свою нищенскую копейку на свечку или клал на церковный сбор. Тоже ведь и я человек,- может быть, думал он или чувствовал, подавая,- перед Богом-то все равны… Причащались мы за ранней обедней. Когда священник с чашей в руках читал слова: …но яко разбойника мя прийми,- почти все повалились в землю, звуча кандалами… Именно здесь, на каторге, Достоевский понял наконец, как далеки умозрительные, рационалистические идеи нового христианства от того сердечного чувства Христа, каким обладает народ. С каторги Достоевский вынес новый символ веры, в основе которого оказалось народное чувство Христа, народный тип христианского мироощущения. Этот символ веры очень прост,- говорил он,- верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной. С выходом из Омского острога начался духовный поиск новых путей общественного развития России, завершившийся в 60-х годах формированием так называемых почвеннических убеждений Достоевского. Этот поиск был мучительным и долгим еще и потому, что четырехлетняя каторга сменилась в 1854 году солдатской службой. Из Омска Достоевского сопроводили под конвоем в Семипалатинск. Здесь он служил рядовым, потом получил офицерский чин… и только в 1859 году, после долгих хлопот о праве жить в столицах, Достоевский вернулся в Петербург.