Гончаров и его Обломов Перед нами девять увесистых томов (1886-1889)1, в сумме более 3500 страниц, целая маленькая Библиотека, написанная Иваном Александровичем Гончаровым. В этих девяти томах нет ни писем, Ни набросков, ни стишков, ни начал без конца или концов без начал, нет поношенной дребедени: Все произведения зрелые, обдуманные, не только вылежавшиеся, но порой даже перележавшиеся.
Крайне простые по своему строению, его романы богаты психологическим развитием содержания
Характерными деталями; типы сложны и поразительно отделаны. «Что другому бы стало на десять Повестей, — сказал Белинский еще по поводу его «Обыкновенной истории», — у него укладывается в Одну рамку» 2. В других словах сказал то же самое Добролюбов про «Обломова» 3. Во «Фрегате Паллада» есть устаревшие очерки Японии и южной Африки, но, кроме них, вы не найдете Страницы, которую бы можно было вычеркнуть. «Обрыв» задумывался, писался и вылеживался 20 лет. Этого мало: Гончаров был писатель чисто русский, глубоко и безраздельно национальный. Из-под его Пера не выходило ни «Песен торжествующей любви» 4, ни переводов с испанского или гиндустани. Его задачи, мотивы, типы всем нам так близки. На общественной и литературной репутации Гончарова Нет не только пятен, с ней даже не связано ни одного вопросительного знака. Имя Гончарова цитируется на каждом шагу, как одно из четырех-пяти классических имен, вместе с Массой отрывков оно перешло в хрестоматии и учебники; указания на литературный такт и вкус Гончарова, На целомудрие его музы, на его стиль и язык сделались общими местами. Гончаров дал нам бессмертный Образ Обломова. Гончаров имел двух высокоталантливых комментаторов 5, которые с двух различных сторон выяснили Читателям его значение; наконец, от появления последней крупной вещи Гончарова прошло 22 года И… все-таки на бледно-зеленой обложке гончаровских сочинений над глазуновским девизом 6 Напечатаны обидные для русского самосознания и памяти покойного русского писателя слова: Второе издание. Эти мысли пришли мне в голову, когда я недавно перечитал все девять томов Гончарова и потом опять Перечитал… Так как причин этому явлению надо искать не в Гончаровском творчестве, а в условиях нашей общественной Жизни, то я и не возьмусь теперь за выяснение их. Меня занимает Гончаров. Гончаров унес в могилу большую часть нитей от своего творчеств
А. Трудно в сглаженных страницах, Которые он скупо выдавал из своей поэтической мастерской, разглядеть поэта. Писем его нет, на Признания он был сдержан. В Петербурге его знали многие, но как поэта почти никто. На старости лет, В свободное от лечения время, напечатал он «Воспоминания». Кто не читал их? Ряд портретов, ряд прелестных картин, остроумные замечания, порой улыбка, очень редко вздох, — но, В общем, разве это отрывок из истории души поэта? Нет, здесь лишь обстановка, одна материальная Сторона воспоминаний: из-за всех этих Чучей, Углицких, Якубовых 7 совсем не видно поэта — Рассказчика, что он думал, о чем мечтал в те далекие годы. Рассказывая про университет, он даже не Говорит я, а мы, рассказывает не Гончаров, а один из массы студентов. Лиризм был совсем чужд Гончарову: не знаю, может быть, в юности он и писал стихи, как Адуев младший, Но, в таком случае, вероятно, у него был и благодетельный дядюшка, Адуев старший, который Своевременно уничтожал эту поэзию. Вторжения в свой личный мир он не переносил: это был поэт-мимоза. К голосу критики, положим, он всегда прислушивался, но требования его от критики были очень Ограниченны. «Ni exces d’honneurs, ni exces d’indignites» {Никаких излишеств — ни в похвале, ни в Порицании (фр.).}. Сам он рассказывает, что в отрывках читал в кружке друзей первые части «Обрыва» но на это, конечно, нельзя смотреть иначе, как на художественный прием; замечания, советы, мнения Чутких и образованных друзей помогали ему в трудной работе объективирования.
Прочитайте те страницы, которые он предпослал 2-му изданию «Фрегата Паллада» и его «Лучше поздно, Чем никогда», — есть ли в них хоть тень гоголевского предисловия к «Мертвым душам» или тургеневского «Довольно»: ни фарисейского биения себя в грудь, ни задумчивого и вдохновенного позирования — minimum личности Гончарова. Итак, личность Гончарова тщательно пряталась в его художественные образы или скромно Отстранялась от авторской славы. Как подсмеивался сам поэт над наивными стараниями критиков Открыть, в ком он себя увековечил: в старшем или в младшем Адуеве, в Обломове или в Штольце. В последующих страницах я попытаюсь восстановить черты если не личности, то литературного Образа Гончарова… Гончаров жил и творил главным образом в сфере зрительных впечатлений: его впечатляли и привлекали Больше всего картины, позы, лица; сам себя называет он рисовальщиком, а Белинский чрезвычайно Тонко отметил, что он увлекается своим уменьем рисовать 9. Интенсивность зрительных впечатлений, По собственным признаниям, доходила у него до художественных галлюцинаций. Вот отчего описание Преобладает у него над повествованием, материальный момент над отвлеченным, краски над звуками, Типичность лиц над типичностью речей. Я понимаю, отчего Гончарову и в голову никогда не приходила драматическая форма произведений. Островский, наверное, был более акустиком, чем оптиком; типическое соединялось у него со словом — Оттуда эти характеристики в разговорах. Оттуда эта смена явлений, живость действия, преобладающая Над выпуклостью изображений. Площадный синкретизм нашего времени вмазал в драматическую форму «Мертвые души» и «Иудушку», Но едва ли бы чья пылкая фантазия отважилась создать комедию из жизни Обломова. Вспомните эти бесконечные и беспрестанные гончаровские описания наружности героев, их поз, игры Физиономий, жестов, особенно наружности; припомните, например, японцев или слуг: они стоят перед нами Как живые, эти Захары, Анисьи, Матвеи, Марины. Во всякой фигуре при этом Гончаров ищет характерного, Ищет поставить ту точку, которая, помните, так прельщала Райского в карандашных штрихах его учителя. Гончаров далеко оставил за собою и точные описания Бальзака или Теккерея и скучные «перечни» Эмиля Золя… Живет ли человек в своем творчестве больше зрительными или слуховыми впечатлениями, от этого, мне Кажется, в значительной мере зависит характер его поэзии. Зрительные впечатления существенно Отличаются от слуховых: во-первых, они устойчивее; во-вторых, раздольнее и яснее; в-третьих, они Занимают ум и теснее связаны с областью мысли, тогда как звуковые ближе к области аффектов и Эмоций. Преобладание оптического над акустическим окрасило в определенный цвет все гончаровское Творчество: образы его осязательны, описания ясны, язык точный, фраза отчеканена, его действующие Лица зачастую сентенциозны, суждения поэта метки и определенны; музыки, лиризма в его описаниях
Нет, тон рассказа, в общем, поразительно однообразен, неподвижные, сановитые фигуры вроде Обломова, бабушки, ее Василисы Гончарову особенно удавались. Сентиментализм он осмеял и осудил еще В начале своего творчества 10; мистицизм был ему чужд, его герои даже не касаются религиозных Вопросов. Страсть не дается его героям. Вспомните, как Райский все только ищет и ждет страсти. Любовь, Страх и другие аффекты, конечно, ближе связаны с музыкой, чем с живописью или скульптурой. И Живопись, и скульптура уходят в познание и в существе своем холодны, зрительные впечатления, Решительно преобладая в душе, занимают наблюдательный ум и служат как бы противовесом для Резких чувств и волнений. В этом отношении есть в «Обрыве» одно характерное место. Речь идет об Умершей Наташе, пишет Райский: Слезы иссякли, острая боль затихла, и в голове только осталась вибрация воздуха от свеч, тихое пение, Расплывшееся от слез лицо тетки и безмолвный судорожный плач подруги. Картина пережила острое чувство скорби. Так называемый художественный объективизм, это sine ira et studio {Без гнева и пристрастия (лат.).}, Которым Гончаров так гордился, есть в действительности лишь резкое и решительное преобладание В его поэзии живописных элементов над музыкальными. Надо разобраться в этом понятии объективного творчества. Это вовсе не безразличность в поэтическом Материале, какою щеголяет, например, флоберовская школа. Гончаров был, в сущности, весьма Разборчив в своих впечатлениях, тем более в образах, и потому как поэтическая индивидуальность Безусловно определеннее и Тургенева, и Достоевского, и многих русских писателей. Его мозг не был Фонографом, а творческий ум «все освещающим фонарем», и если анализирующая мысль его терпеливо Распутывала хитрую и живую ткань из добра и зла, отсюда отнюдь не следует, что он был для русской Жизни дьяком «в приказе поседелым» 11. Гончаров вообще рисовал только то, что любил, т. е. с чем сжился, к чему привык, что видел не раз, в Чем приучился отличать случайное от типического. Между ним и его героями чувствуется все время Самая тесная и живая связь. Адуева, Обломова, Райского он не из одних наблюдений сложил, — он их Пережил. Эти романы — акты его самосознания и самопроверки. В Адуеве самопроверка была еще Недостаточно глубока; в Райском самопроверочные задачи автора оказались слишком сложны. Обломов — Срединное и совершеннейшее его создание. Скупой на признания, Гончаров все же роняет в своем «Лучше поздно» 12 следующие знаменательные слова (речь идет об отзыве Белинского об его «Обыкновенной истории»): «…что сказал бы он об «Обломове,» об «Обрыве», куда уложилась и вся моя, Так сказать, собственная и много других жизней?» — Гончаров писал только то, что вырастало, что Созревало в нем годами. Оттого у него так много героев и эти герои так единообразны. Кто не согласится, Что Обломов глубже и теснее связан с Гончаровым, чем Санин или Лаврецкий с Тургеневым? У Тургенева Это связь настроений, у Гончарова — натур. Никто не станет спорить, что есть в романах нашего поэта И манекены, сочиненные люди. Он это и сам первый признавал: и граф в «Обыкновенной истории», и Беловодова, и Наташа в «Обрыве» сочинены, Тушин сочинен и Штольц придуман.