История английской литературы Заблудовский М. Д. Свифт

«Спор древних и новых», т. е. спор о преимуществе новой литературы и науки перед античными, разгоревшийся во Франции с новой силой после выступления Перро в 1687 г. с восхвалением «века Людовика», перекинулся и в Англию. Темпль выступил против Перро и Фонтенеля с «Опытом о древнем и новом знании», в котором защищал античных писателей, объявлял бесполезными открытия Коперника и Гарвея и особенно расхваливал «Послания Фаларида» как лучший образец античной литературы. Сторонники новой литературы, — ученые Ричард Бентли и Вильям Уоттон, — ответили книгой, где оспаривали мнения Темпля и высмеивали его грубый промах, доказывая, что письма Фаларида были подделкой.

Тут в спор вмешался Свифт, чтобы защитить Темпля от насмешек. В «Битве книг» он избирает любимый свой сатирический прием — аллегорию. Место действия — Сент-Джемская библиотека. Ричард Бентли, библиотекарь, в угоду своему пристрастию к новейшим писателям, отвел их сочинениям лучшие места на полках. Из-за этого среди книг возникают распри. Древние книги, взбунтовавшись, требуют, чтобы им вернули подобающие места. Новые книги имеют численное превосходство (их 50 000), но значительно уступают по вооружению. Обе стороны стягивают свои силы. Эзопу приходится превратиться в осла, дабы его приняли за нового писателя и дали возможность пробраться к своим, т. е. к древним. Среди облаков пыли организуются два войска, выступающих друг против друга.

Легкомысленно и запальчиво ведут себя «новые», мужественно, с достоинством — «старики». Гомер и Пиндар предводительствуют конницей, Платон и Аристотель — стрелками, Геродот и Ливий — пехотой, Гиппократ — драгунами, Эвклиду поручена инженерная часть. В арьергарде выступают союзники во главе с Темплем. По зову богини Славы на помощь «древним» приходят боги Олимпа; на стороне «новых» — злобная богиня Критика, дочь Невежества и Гордости. Критика выступает со своими детьми — Бесстыдством, Шумихой, Тщеславием, Педантизмом, Тупостью. Уоттону она является в уродливом образе его друга Бентли. Завязываются поединки Аристотеля с Бэконом, Гомера — с Перро и Фонтенелем, Вергилия — с Драйденом, Пиндара — с Каули, Темпля и Фаларида — с Бентли и Уоттоном.

Противников Темпля — Бентли и Уоттона — постигает печальная участь: их обоих пронзают одним ударом копья. На этом «Битва книг» обрывается с характерной для Свифта мистификаторской мотивировкой: конец рукописи, якобы, утерян. Нетрудно все же догадаться, что победа неизбежно достанется древним и их сторонникам.

Отчетливо выявляет взгляды Свифта на роль искусства и науки вставной эпизод в «Битве книг» — спор пчелы и паука. Паук ограничен своим темным углом, он с большим искусством плетет паутину по всем законам математики, вытягивая нить из самого себя. Пчела прорывает эту паутину — ей нужен широкий, вольный простор, она нуждается в цветах, чтобы добывать мед и воск, т. е. сладость и свет для людей. Свифт выступает против узкого, отграничивающегося от жизни педантизма, за науку и литературу, несущую людям широту мысли, радость и свет знания.

«Битва книг» вышла в 1704 г. — гораздо позже, чем была написана, но еще до появления в печати она в многочисленных списках стала широко известна литературным кругам.

Спокойной творческой жизни Свифта в Мур-Парке скоро пришел конец. В январе 1699 г. умер Вильям Темпль, оставив Свифту 100 фунтов в наследство и завещав издать свои сочинения с тем, чтобы доход от издания поступил Свифту. Едва ли можно было ждать больших доходов от этого издания. Но Свифт тщательно собирает и редактирует «эссеи» Темпля, составившие пять томов, и посвящает издание королю, в надежде, что ему, наконец, дадут достойную его способностей работу.

Однако Свифту, как всегда, не повезло. «Я вспоминаю,— писал он Болинброку, — что, когда я был еще мальчиком, однажды крючок моей удочки дернула большая рыба, я ее почти уже вытащил на берег, как вдруг она сорвалась в воду. Разочарование мучает меня по сей день, и я верю, что то был прообраз всех моих будущих разочарований». Свифту пришлось поступить секретарем и домашним капелланом к лорду Беркли, получившему назначение в Ирландию (июнь 1699). Интриги приближенных Беркли лишили его и этого места, но в виде возмещения Свифту был предоставлен приход в Ларакоре, в Ирландии (февраль 1700 г.).

Снова судьба загнала Свифта в глушь, снова он очутился в Ирландии. Ларакор не был даже деревней в полном смысле; на перекрестке четырех дорог стояла церковь, и около нее ютились пять домишек. Пребывание в Ларакоре, как и в Кильруте, не было, однако, бесплодным для писателя. Путешествуя пешком, исполняя обязанности священника, он познакомился с нуждами и чаяниями народа, с бедствиями зависимой Ирландии.

Чтобы рассеять свое одиночество, он пригласил приехать в Ирландию свою давнишнюю подругу Стеллу. Под этим поэтическим именем Свифт воспевал Эстер Джонсон, дочь экономки Темпля. Когда Свифт приехал в Мур-Парк, Эстер было 7 или 8 лет — она была на четырнадцать лет моложе писателя. Свифт принял участие в судьбе девочки, учил ее грамоте, играл с нею. С годами эта дружба возрастала и крепла пока, наконец, Стелла не полюбила беззаветно и пламенно старшего товарища своих детских игр.) в своей политике. Виги, являвшиеся «аристократическими представителями буржуазии» (Маркс), настаивали на активном вмешательстве Англии в европейские дела, требовали войны для расширения колониальных владений. Борьба партий достигла наибольшего напряжения в 1701—1702 гг. Вильгельм готовился к войне с Францией за испанское наследство.

Свифт выступил на стороне вигов. В лагерь вигов его привели не столько убеждения в правоте их программы, сколько личные связи с руководящей верхушкой вигов, возникшие еще в Мур-Парке,— доставшиеся, так сказать, по наследству от Темпля и окрепшие при сближении с семьей лорда Беркли. В церковных вопросах Свифт, однако, расходился с вигами с самого начала, выступая против пуритан-диссидентов в защиту «высокой» англиканской церкви.

Первый памфлет Свифта, с которого начинается его политическая деятельность, был выпущен анонимно в 1701 г. под заглавием «О раздорах в Афинах и Риме» (A Discourse of the Co). Защищая руководителей вигов от нападок палаты общин, где большинство принадлежало партии ториев, Свифт сравнивает Соммерса, Галифакса и Сендерленда с такими великими мужами древности, как Перикл, Аристид и Фемистокл, и всячески восхваляет ум и талантливость политических деятелей партии вигов.

Вожди вигов начали разыскивать анонимного автора, оказавшего им большую помощь в борьбе. После нескольких ошибок и недоразумений авторство Свифта было обнаружено. Отныне он становится виднейшим вигским журналистом, принятым во всех вигских обществах, завсегдатаем литературных кофеен. Он постоянно наезжает из Ларакора в Лондон и остается иногда в столице очень подолгу (1703—1704, 1707—1709 и т. д.).

После выхода из печати «Сказки о бочке» Свифт, уже успевший прославиться своими блестящими остротами и экстравагантными выходками, окончательно завоевал первое место в литературе.

«Сказка о бочке, написанная для всеобщего усовершенствования человечества» (A Tale of a Tub. Writte) выдержала в течение первого же года три издания. Заглавие знаменитого произведения Свифта имеет двойной смысл. Выражение «сказка о бочке» во времена Свифта идиоматически обозначало «бессвязную историю», «бестолковщину». Этому смыслу заглавия соответствуют бесконечные сатирические отступления Свифта от основного сюжета, множество предисловий («Апология автора», «Посвящение», «Книгопродавец читателю», «Посвятительное послание его королевскому высочеству принцу Потомству», «Предисловие», «Введение»), язвительно пародирующих манеру современных Свифту авторов.)»Предисловии»: «Некий проницательный и искусный наблюдатель сообщил на недавнем заседании одного комитета о следующем важном открытии: у моряков существует обычай при встрече с китом бросать в море пустую бочку, чтобы этой забавой отвлечь его внимание от корабля. Собрание тотчас же принялось истолковывать эту притчу. Все поняли, что под китом следует разуметь «Левиафана» Гоббса, который в этой книге играет и вертит всеми системами религии и политики, огромное большинство которых оказываются пустыми, высохшими, полыми бочками, насквозь прогнившими и без толку шумными, но весьма пригодными для катания во все стороны… Что касается корабля в опасности, то он был понят как древняя эмблема государства».)

«Сказка о бочке» — сатира на религию в ее трех наиболее распространенных в Англии формах: англиканства, католицизма и пуританского диссидентства. Они изображаются в лице трех братьев — Мартина (англиканская церковь), Петра (католицизм) и Джека (кальвинизм, пуританство). Отец (христианство), умирая, оставил каждому в наследство по кафтану; в завещании (святое писание) было указано, как надо носить кафтаны, и запрещено добавлять что-либо к этой одежде или как-либо изменять ее вид. Братья в течение первых семи лет выполняли отцовское завещание, но потом, желая попасть в высший свет (следует беспощадная сатира на образ жизни аристократов), обнаружили, что покрой кафтанов не соответствует моде. В моду вошли аксельбанты, но о них не упоминалось в завещании. Петр предложил выход из затруднения: можно составить слово «аксельбант» из букв, употребленных в завещании. Правда, одной буквы нехватало, но находчивый Петр удачно заменил ее. После этого вошли в моду галуны. Так как завещание хранило молчание и по этому поводу, Петр сослался на «устное предание»: «Помните, братья, мы слышали, когда были маленькими, как кто-то сказал, что он слышал, как слуга моего отца сказал, что он слышал, как отец сказал, что он советует сыновьям завести золотые галуны на кафтанах, как только средства позволят купить их». Галуны были пришиты. Так продолжалось до тех пор, пока им вообще не надоели эти увертки; тогда они запрятали завещание подальше.

Петр воровски присвоил себе наследство одного вельможи, возгордился перед другими братьями, приказал величать себя господином Петром и изобрел ряд выгодных способов обирать доверчивых людей: средство от глистов (отпущение грехов), шептальню (исповедальню), страхование от огня (индульгенции), универсальный рассол (святую воду) и т. д. От спеси он помешался, напялил на себя три старых высоких шляпы, одну поверх другой (папская тиара) и, пригласив братьев к себе на обед, угостил их черным хлебом и водой, убеждая, что это — мясо и вино (сатира на причастие и учение о пресуществлении).) срывал только то, что можно было снять, не повредив самого кафтана. Ревностный Джек, из злобы на Петра, обдирая свой кафтан, превратил его в лохмотья и из-за этого поссорился с разумным Мартином.) о столб, то это, как и прочие несчастья, считал предопределением. «Когда Джек затевал какую-нибудь гнусность, он становился на колени, иногда прямо в канаву, закатывал глаза и начинал молиться». Он приходил в бешенство при звуках музыки и смертельно ненавидел яркие краски, Впоследствии он заключил с Петром союз против Мартина. Но, когда выщел приказ о взятии Петра под стражу, он покинул его в беде и украл у него охранную грамоту.

Во множестве отступлений Свифт развертывает широкую сатирическую картину современной ему жизни. Таковы, например, «Отступление касательно происхождения, пользы и успехов безумия в человеческом обществе» и «Отступление касательно критиков», где Свифт, сатирически используя цитаты из древних авторов, доказывает, что Геродот и Ктесий, говоря об ослах, имели в виду критиков. «Самый голос критиков способен был повергнуть в трепет легион авторов, от ужаса ронявших перья. Так Геродот-рассказывает, что большая армия скифов была обращена в паническое бегство ревом осла». В отступлениях продолжаются нападки на безумство религиозного энтузиазма (рассказ о секте «эолистов»), на мошенников-попов.

Многие буржуазные критики стараются защитить Свифта от обвинения в антирелигиозном характере его сатиры, доказывая, что Свифт нападал только на враждебные англиканской церкви вероисповедания, к самому же англиканству относился с уважением и, якобы, даже защищал его. Действительно, Свифт меньше всего высмеивает Мартина, но единственное, что он может сказать в пользу англиканской церкви, — это то, что она менее нелепа, чем другие. Такая «защита» является, по существу, суровым приговором. Это понимал Вольтер. «Свифт,— писал он,— высмеял в своей «Сказке о бочке» католичество, лютеранство и кальвинизм. Он ссылается на то, что не коснулся христианства, он уверяет, что был исполнен почтения к отцу, хотя попотчевал его трех сыновей сотней розог; но недоверчивые люди нашли, что розги были настолько длинны, что задевали и отца».

Сатирические розги Свифта, действительно, задевают религию довольно чувствительно. Это понимали и современники Свифта. Его не спасло то, что он представил англиканскую церковь в какой-то степени свободной от крайностей религиозного фанатизма. Слава «Сказки о бочке»,— выдающегося произведения английской сатирической литературы XVIII века, — дорого обошлась Свифту и послужила большой помехой на его жизненном пути.

Министры-виги заискивали перед Свифтом, но не оказали ему существенной поддержки. Особенно ярко это проявилось, когда Свифт в ноябре 1707 г. приехал в Лондон в качестве представителя ирландского духовенства, которое, зная о связях Свифта с вигским правительством, поручило ему защищать свои интересы в Лондоне и добиться, чтобы в отношении церковных доходов ирландское духовенство было уравнено в правах с английским. Свифт ходатайствовал об этом перед Соммерсом и Сендерлендом, беседовал даже с главой правительства Годольфином, но от него отделались туманными обещаниями; в конце концов, ничего не добившись, Свифт в марте 1709 г. уехал обратно в Ларакор. Это была первая трещина в его отношениях с вигами.

В памфлетах, написанных во время пребывания в Лондоне, — в «Доказательстве невыгоды уничтожения христианства» (Argume), в «Проекте развития религии», — (A Project for the Adva) и других,— Свифт отчасти продолжает линию «Сказки о бочке». Он утверждает, что первоначальное христианство выродилось и что религия тесно связана с правящими классами.

В этот же период любовь Свифта к мистификации толкнула его на забавную полемику с неким предсказателем Партриджем, выпускавшим альманахи, где описывались заранее все события, долженствующие произойти в текущем году. Свифт, под именем Исаака Бикерстафа, выпустил свой шуточный альманах предсказаний на 1708 г. (Predictio), в котором мнимый астролог пророчил близкую смерть самому мистеру Партриджу и указывал даже точные сроки: Шртридж умрет 29 марта 1708 г.. около одиннадцати часов вечера. Когда прошел этот срок, Партридж с торжеством заявил о том, что он жив. На это Свифт ответил памфлетом, в котором с комическими подробностями описывалась смерть Партриджа. Так Свифт заживо похоронил бедного колдуна. Памфлет Свифта приобрел такую популярность, что Стиль, задумав издавать сатирический журнал «Болтун», назвал лицо, от имени которого якобы ведется журнал, Исааком Бикерстафом. Для «Болтуна» Свифт написал несколько сатирических очерков.) поспешил в Лондон с новым поручением от ирландского духовенства и, несмотря на запоздалые попытки вигов удержать его, перешел в лагерь ториев.

Неверно было бы считать, что Свифт перешел на сторону ториев лишь потому, что они одержали победу. Здесь сыграли роль и личная обида Свифта на вигских министров и расхождение с ними в вопросах церковной политики.

Но главные причины его разрыва с вигами лежали глубже. Все более росло отвращение Свифта к методам вигской политики, к разложению и системе подкупов в вигском правительстве. Наконец, Свифт видел, что бремя затянувшейся войны за испанское наследство легло целиком на плечи и без того обобранного народа, а славу военных подвигов пожинали министры-виги.

Не случайно, что одним из первых памфлетов, которые Свифг написал, уже будучи в лагере ториев, было «Поведение союзников и прошлого министерства в настоящей войне» (The Co). В этом знаменитом памфлете Свифт говорит о войне, как о всенародном бедствии. Во имя чего и в чьих интересах ведется эта война, от которой так много лет страдает английский народ? Народ не заинтересован в войне: она только разоряет его. Пора народу пробудиться от своей летаргии и освободиться от тех, кто вовлек его в беду. «Мы брали города, — пишет он, — но каждый из них стоил нам шести миллионов и доставался не нам, а союзникам, мы одерживали блистательные победы, но они приносили нам лишь пустую славу». Он нападает на английского главнокомандующего герцога Мальборо, обвиняя его в хищничестве; на капиталистов и банковских дельцов, которые разжирели на народном бедствии; на продажность и своекорыстие вигов.

Памфлет имел необычайный успех. Опубликованный 27 ноября 1711 г., он уже 1 декабря вышел вторым изданием, которое разошлось в четыре часа. В течение каких-нибудь двух месяцев было продано 11 тысяч экземпляров.

Памфлет Свифта сыграл решающую роль в повороте общественного мнения в пользу мира, явился сокрушительным ударом для Мальборо и поддерживавших его вигов. Но значение его выходит далеко за пределы защиты новых друзей — ториев — и посрамления вигов. Это — памфлет не столько в защиту ториев, сколько в защиту народа. Поэтому такой страстностью проникнуты строки «Поведения союзников». Сквозь абстрактно логическую аргументацию прорывается пафос искреннего негодования против угнетателей народа.

Свифт тесно сблизился с вождями ториев — Сент-Джоном (Болинброком) и Гарли, будущим графом Оксфордом. Он стал активнейшим участником, по существу, руководителем, еженедельной торийской газеты «Исследователь» (Exami), негласным советником торийского министерства, возглавляемого Гарли-Оксфордом. «Министр без портфеля», как определяют положение Свифта в правительстве ториев его биографы, руководил политикой всего министерства.

Биографы обычно объясняют пессимизм, разочарование и горечь сатиры Свифта тем, что он был обделен на «жизненном пиру» — стремился к «теплому местечку», да так и не смог получить его. Именно в таком духе говорит о Свифте Теккерэй, сравнивая его с разбойником на большой дороге: «Карета с митрой и епископским посохом, которые он хочет заполучить на свою долю, задержалась в пути от Сент-Джемского дворца. Он ждет и ждет до самой ночи. Вдруг прибегают его гонцы и сообщают, что карета поехала по другой дороге и ускользнула от него. Он с проклятием разряжает пистолеты в воздух и уезжает» («Английские юмористы XVIII века»).

Верно, что Свифт был самолюбив и горд, верно, что он негодовал, видя, как преуспевают бездарные ничтожества, а он должен прозябать в ирландской глуши. Он сам писал об этом Болинброку: «Все мои стремления отличиться объяснялись лишь тем, что у меня не было ни громкого титула, ни богатства; мне хотелось, чтобы люди, имеющие лестное мнение о моих способностях, обращались со мной, как с лордом, независимо от того, справедливо это мнение или нет. Таким образом репутация остроумного человека и великого ученого заменяет голубую ленту и карету шестерней».

Но в ту пору, когда Свифт обладал исключительным влиянием на политику торийского кабинета, он ничем не проявил своекорыстия. Выдвигая других на выгодные должности, Свифт не приобрел себе ни богатства (он с возмущением отослал Гарли его крупный денежный подарок), ни чинов.) ториев приведет к краху министерства.

Вскоре Свифт взамен ожидаемого епископства получил назначение деканом (настоятелем) дублинского собора св. Патрика и уехал в Дублин. Но не успел он доехать туда, как его друзья-тории стали умолять его вернуться: назревал новый политический кризис. После короткого пребывания в Лондоне Свифт снова уехал в Ирландию.

Министерство ториев было обречено. Болинброк вытеснил Оксфорда из состава правительства, но успех Болинброка был более чем кратковременным: через две недели после удаления Оксфорда умерла королева Анна. На престол взошел Георг I Ганноверский. Болинброк успел бежать во Францию, Оксфорд был заключен в Тауэр. Свифт остался верен своей дружбе с ним. Несмотря на угрожавшую ему опасность, он открыто выражал свои симпатии павшему министру и в письме к Оксфорду предлагал разделить с ним тюремное заключение.) его словам, «умирать в бешенстве, как отравленной крысе в норе».

Этот бурный период жизни Свифта в Лондоне подробно описан им в «Дневнике для Стеллы» (Jour), который он вел со 2 сентября 1710 г. по 6 июня 1713 г. «Дневник» имеет неоценимое значение для понимания политических действий Свифта и взаимоотношений его с виднейшими людьми его времени. Это — важнейший исторический документ, рисующий людей, обстановку, интриги и интересы Лондона начала XVIII века. Но и этот «Дневник», составленный из писем к Стелле, не дает ключа к загадочной и запутанной личной драме, финал которой разыгрался в Ирландии.

Уже в одном из первых писем Свифт упоминает, что обедал в семействе своей соседки, миссис Ваномри, вдовы голландского купца, ставшего английским чиновником. Свифт познакомился с дочерью Ваномри, носившей то же имя, что и «Стелла» — Эстер. Он стал завсегдатаем дома, взялся за образование молодой девушки. Нервная, порывистая Эстер Ваномри все больше привязывалась к Свифту и, наконец, однажды Свифт услышал от девушки признание в любви. Памятником его отношений с Эстер Ваномри явилась поэма «Каденус и Ванесса» (Cade). Ванесса — это Эстер, Каденус — сам Свифт (перевернутое «Деканус»). Привязанность к Ванессе столкнулась с любовью к Стелле. После отъезда из Лондона Свифт не прекратил переписки с Ванессой. В 1715 г., после смерти своей матери, девушка, неожиданно для Свкфта, приехала в Ирландию. В следующем году он навестил ее в Сельбридже.

Сложный узел отношений Свифта к обеим любящим его женщинам стянулся еще туже после тайного брака со Стеллой (1716), о котором возникло столько легенд. Почему Свифт держал этот брак в тайне — неизвестно. Может быть, он скрывал его от Ванессы, может быть, и сам этот брак является легендой. Ванесса жила одиноко в Сельбридже, жадно ожидая письма Свифта или его посещения. Наконец, Ванесса написала письмо Стелле (или Свифту,— биографы расходятся в этом пункте, как и в датировке письма). Ответ раскрыл ей все. Свифт порвал с нею. Это было тяжким ударом для слабой здоровьем молодой женщины. Она умерла в 1723 г. Стелла пережила свою соперницу на 5 лет.

Пятидесятилетний Свифт совсем уж было отказался от политической деятельности, но жизнь вновь настоятельно потребовала его вмешательства в политику. Он не мог безмолвствовать при виде бедствий, выпавших на долю Ирландии,— страны, с которой его прочно соединила судьба. Он принял активное участие в борьбе народных масс против политики Англии, приведшей «изумрудный остров» к ужасающей нищете.

Вот как описывает Свифт Ирландию и её столицу: «Грустное зрелище поразит всякого, кто пожелает посетить этот большой город или проехать по деревням: на улицах, по дорогам, у дверей лачуг — везде нищенки, каждая в сопровождении трех, четырех или шести детей, покрытых лохмотьями и осаждающих всякого встречного просьбами о милостыне» («Скромное предложение»).

Свифт, проклинавший ранее «собачью дыру», куда его упорно загоняла судьба, отдает всю мощь своего громового голоса защите Ирландии. В памфлете «Предложение о всеобщем употреблении ирландской мануфактуры» (A Proposal For the u) Свифт призывает к бойкоту английских товаров. Ирландия никогда не будет счастлива, пока не будет издан закон о сожжении всего прибывающего из Англии, за исключением самих англичан и английского угля. Свифт приводит миф о Палладе и Арахне. Паллада, завидуя Арахне, которая с большим искусством ткала и пряла, превратила ее в паука и обрекла ткать нить, вытягивая ее из собственных внутренностей. «Сознаюсь, — пишет Свифт, — я всегда жалел бедную Арахну и никогда не любил богиню за ее жестокий и несправедливый приговор, который, однако, полностью применяется к нам Англией, и даже с еще большей суровостью и жестокостью — из нас вытягивают кишки и внутренности, но не разрешают прясть их и ткать».

Памфлет Свифта вызвал переполох в английском правительстве. Оно назначило 300 фунтов за раскрытие авторского анонима и предало суду издателя, но все усилия оказались бесплодными. Несмотря на то, что судья Уитшед девять раз приказывал присяжным пересмотреть свой вердикт, присяжные оправдали издателя, и никто не выдал Свифта.

Это была только первая зарница. Настоящая буря свифтовской сатиры разразилась, когда английское правительство, по протекции любовницы короля, не спросив ирландский парламент, отдало подряд на чеканку разменной монеты для Ирландии авантюристу Вуду, который рассчитывал нажить на медных полупенсах немалый капитал.

Свифт обрушился на правительство серией памфлетов, написанных от лица скромного дублинского торговца. Так называемые «Письма суконщика» написаны простейшим, убедительным, понятным всем и каждому языком; доказательства развиваются неотразимо логически, ясно и стройно. Свифт призывает к бойкоту неполноценной монеты Вуда, разоблачает его мошеннические проделки, возможные лишь в условиях разложившегося английского двора.

Уже в первом памфлете — «Письмо торговцам, лавочникам, фермерам и простым людям Ирландии о медных полупенсах, которые чеканит мистер Вуд» (A Letter to the Shopkeepers, Tradesme) — Свифт метит гораздо дальше, чем в этого мелкого мошенника. Свифт говорит о лордах и сквайрах, владеющих поместьями в Ирландии, но прожигающих жизнь в Лондоне. Как средство против монеты Вуда предлагается натуральный обмен между ирландскими торговцами.

Второй памфлет («Письмо мистеру, Гарлину, типографщику») доказывает неполноценность монеты Вуда и полемизирует с Ньютоном, который, в качестве директора монетного двора, дал благоприятную экспертизу вудовским полупенсам. Тон становится резче: «Постыдно человеку дать себя съесть живьем крысе».

В третьем письме Свифт спрашивает: «Если я свободный человек в Англии, то разве я становлюсь рабом за шесть часов, нужных, чтобы переплыть канал?». Политически особенно заострено последнее, четвертое письмо суконщика («Письмо всему народу Ирландии»), в котором Свифт говорит о лишениях Ирландии, о том, что король не имеет права поработить свободный народ. Письмо заканчивается прямым призывом к восстанию: «Средство находится в ваших руках, и я делаю это краткое отступление только для того, чтобы возбудить и поддержать проявленную вами энергию. Я должен напомнить вам, что по закону божескому вы являетесь и должны быть таким же свободным народом, как ваши братья в Англии».

Авантюра Вуда провалилась, правительственные репрессии оказались безуспешными. Свифт стал необычайно популярен. Создался даже специальный отряд для его охраны. Когда Уолполь задумал арестовать Свифта, ему сказали: «Чтобы арестовать Свифта, нужно десять тысяч солдат». В честь Свифта был основан «Клуб суконщика». В письме к Попу (1737) Свифт упоминает, что когда он проходит по улицам «тысяча поклонов и благословений встречает его». По возвращении из поездки в Англию в 1726 г. Свифт был встречен колокольным звоном. Ирландские города устраивали ему торжественные приемы, словно принцу, по словам известного литературоведа Лесли Стивена. Свифт стал признанным вождем народных масс Ирландии.)»Краткий обзор положения Ирландии» (A Short View of the State of Irela), «О нынешнем горестном положении Ирландии» (The Prese) и других.)»Скромное предложение о детях бедняков и т. д.» (A Modest Proposal For Preve) Свифт указывает правительству меры для облегчения нищеты в Ирландии — надо откармливать детей бедняков на убой, оставив предварительно нужное количество для размножения. Из ребенка можно приготовить фрикассе или рагу под соуссм, — зто даст вкусные блюда для стола дворянина-джентльмена; из кожи ребенка можно выделывать тонкие и изящные перчатки и сапоги. Свифт дает кулинарные советы: «Лучше покупать детей живыми и приготовлять их мясо еще теплым, из-под ножа, как приготовляют поросенка». Зто мероприятие должно привести ко всесторонне еыгодным результатам — оно уменьшит число бедняков, поможет нищим родителям, увеличит богатство страны, повысит экспорт солонины. Памфлет написан в бесстрастно-деловом тоне, с экономическими данными, с цифровыми выкладками, с обстоятельным перечислением всех выгод от убоя детей.)»Могли бы Дик Стиль, или Гольдсмит, или Фильдинг даже в самом язвительном настроении написать что-либо подобное знаменитому «Скромному предложению» Декана, где рекомендуется есть детей? Каждый из этих людей смягчается при мысли о детях, готов баловать и ласкать их. Господин Декан лишен такой. мягкости и входит в детскую веселой поступью людоеда». С Теккереем перекликается Тэн, называя «каннибальской иронией» то, что на самом деле вызвано величайшим гневом против титулованных каннибалов.

В октябре 1726 г. вышло из печати «Путешествия в различные отдаленные страны мира Лемюэля Гулливера, вначале хирурга, а затем капитана нескольких кораблей» (Travels i). Свифт начал работать над этой. книгой — гениальным венцом всего его творчества — по приезде из Англии в 1714 г., но вплотную принялся за нее лишь в 1719—1720 гг.

Когда это бессмертное произведение вышло в свет, Свифту было 59 лет. Несмотря на все пережитые им бури и несчастья, ум его все еще сохранял свою мощь. А между тем Свифт стоял на пороге помешательства. Роковой удар нанесла ему смерть Стеллы в 1728 г. Свифт потерял единственного по-настоящему близкого человека. Участились головокружения, знакомые Свифту еще с юности, и головные боли. Свифт понимал, что это значит. На прогулке он показал однажды Эдуарду Юнгу, автору «Ночных дум», на засыхающий вяз, сказав: «Так же вот и я начну умирать — с головы».

Время от времени вновь ярко вспыхивает угасающий гений w создает такие произведения, как «Полное собрание изящных и остроумных разговоров» (A Complete Collectio), «Наставление слугам» (Directio) и «Клуб легиона» (The Legio). Свифт ждет смерти. Еще в 1731 г. он написал сатирическую-поэму «На смерть доктора Свифта» (Verses o), где описывал, как «свет» и друзья воспримут весть о его кончине: «Бедняга Поп погрустит с месяц; Гэй — с неделю, а Арбетнот — один день… Знакомые мне дамы, чьи нежные сердца научились лучше играть свою роль, выслушают эту новость с печальной миной: Декан умер (извините, что козыри?), тогда,— упокой господи его душу (сударыня, я рискую прикупить)».)»Я ни на что не гожусь, совсем оглох, очень стар и лишен милости власть имущих. Мой дорогой граф, мне нужно сказать тысячу вещей, но я не могу упомнить ни одной из них». В 1740 г., в письме к своей кузине Уайтвей, Свифт пишет: «Все, что я могу сказать,— это то, что я еще не ощущаю пытки, но ежедневно и ежечасно ожидаю ее. Я знаю, что мне осталось жить очень немного, — мои дни будут недолги и несчастны». Наконец, в 1742 г. пришлось взять Свифта под постоянный надзор — он впал в слабоумие. Долгожданная смерть 7 октября 1745 г. оборвала его мучения. Все свое состояние Свифт оставил на постройку дома для умалишенных.)»Жестокое негодование не может больше терзать его сердце. Иди, путник, и, если можешь, подражай ревностному поборнику мужественной свободы».

«Поведение союзников» Свифт резко осуждал войну, которая приносит славу и богатство полководцам и разоряет народ. В «Сказке о бочке» он желчно высмеял феодала-завоевателя, который «в течение тридцати с лишним лет забавлялся тем, что брал и терял города, разбивал неприятельские армии и сам бывал бит; выгонял государей из их владений; пугал детей так, что те роняли из рук бутерброды; жег, опустошал, грабил, разорял постоями, избивал подданных и чужеземцев, друзей и врагов». В «Путешествиях Гулливера» описана кровопролитная распря между Лилипутией и Блефуску, а в беседе с Гулливером король страны великанов приходит в ужас от описания разрушительного действия современных орудий войны и поражается жестокости и кровожадности такого ничтожного насекомого, как человек.) разоблачению гнусности современного ему политического строя, язвительнее всего его сатира там, где он говорит о государственной машине, о развращенности монархов и их пресловутом «милосердии»: «Ничто так не устрашает народ, как эти панегирики императорскому милосердию, ибо замечено, что чем они пространнее и велеречивее, тем бесчеловечней казни и невинней жертвы».

Правительство в таком государстве становится ареной столкновения корыстных и грязных вожделений, оно прикрывает свою мерзость мишурой и позолотой, но, если откинуть ложь льстецов-историков, чье свидетельство подкупно, то отчетливо станет видно зло, творимое государством деспотии и продажности. «Когда я увидел воочию людей, которые в течение прошедшего столетия пользовались громкой славой при дворах королей, — говорит Гулливер в стране волшебников, вызвавших ему толпу теней из преисподней, — то понял, в каком заблуждении держат мир продажные писаки, приписывая величайшие военные подвиги трусам, мудрые советы — дуракам, искренность — льстецам, римскую доблесть — изменникам отечеству, набожность — безбожникам, целомудрие — содомитам, правдивость — доносчикам. Я узнал, сколько невинных и превосходных людей было приговорено к смерти или изгнано благодаря проискам могущественных министров, подкупных судей и борьбе партий; сколько подлецов возводилось в высокие должности, облекалось доверием, властью, пользовалось почетом и материальными благами, какие дела вершили во дворцах, государственных советах и сенатах сводники, проститутки, паразиты и шуты».) — йэху: «В большинстве стад йэху есть своего рода вожаки, которые всегда являются самыми безобразными и злобными из всего стада. У каждого такого вождя бывает обыкновенно фаворит, имеющий чрезвычайное с ним сходство, обязанность которого заключается в том, что он лижет ноги и задницу своего господина и доставляет самок в его логовище; в благодарность за это его время от времени награждают куском ослиного мяса. Этот фаворит является предметом ненависти всего стада и потому, для безопасности, всегда держится возле своего господина. Обыкновенно он остается у власти до тех пор, пока не найдется еще худшего йэху; и едва только он удалится в отставку, как все йэху этой области, молодые и старые, самцы и самки, во главе с его преемником, плотно обступают его и обдают с головы до ног своими испражнениями. Насколько все это приложимо к нашим дворам, фаворитам и министрам, мой хозяин предложил определить мне самому». «Я не осмелился возразить что-нибудь на эту злобную инсинуацию»,— с горькой иронией заканчивает Свифт этот рассказ.

Достаточно вспомнить присягу, которую приносит Гулливер у лилипутов, протокол обыска в его карманах (сатира на шпионаж), этикет, заставляющий подданных короля Трильдрогдриба лизать пыль у подножия его трона, инструкцию для раскрытия заговоров путем исследования экскрементов заподозренных,— чтобы оценить по достоинству сатиру Свифта. Упомянутая инструкция дополняется указанием по расшифровке тайных знаков заговорщиков: бездонная бочка означает казначейство, дурацкий колпак — фаворита, помойная яма — двор, ночной горшок — комитет вельможи, гноящаяся рана — систему управления.

Свифт хорошо понимает, что надо лечить не только «гноящуюся рану», а весь организм; что нужны коренные перемены для того, чтобы вырвать человечество из этого хаоса крови и грязи, безумства и подлости, вернуть его на дорогу разума и справедливости.

Может быть, Свифт верит в то, что с установлением чисто буржуазного строя эти язвы будут излечены? Нет, он далек от веры в буржуазный прогресс. Эпоха первоначального накопления была слишком хорошо изучена Свифтом не по рассказам историков, а по личным наблюдениям над истерзанной Ирландией, чтобы он мог обольщаться на этот счет. Для этого он был слишком зорок и наблюдателен.) помощи богатства: «Богатые, — писал он, — пожинают плоды работы бедных, которых приходится по тысяче на одного богача, и громадное большинство нашего народа вынуждено влачить жалкое существование». Имущественное неравенство порождает нищенство, воровство и грабеж. Свифт уже почувствовал основное противоречие капиталистического общества,— общественное производство и индивидуальное присвоение, — когда писал, что Гулливер носит ввиде одежды «на своем теле работу по крайней мере ста человек, постройка и обстановка дома требуют еще большего числа рабочих, а чтобы нарядить жену, нужно увеличить это число еще в пять раз».

Свифт не сделал, да и не мог сделать, всех выводов из этого противоречия. Он мог только нападать на излишества — на роскошь и алчность буржуа, на их моральные недостатки — эгоизм, лицемерие, религиозное ханжество. Вырваться вполне за пределы буржуазных отношений он не мог. И хотя, осуждая пороки, порождаемые частной собственностью, он почти догадывается, что в ней таится причина общественных зол, в своих выводах он останавливается на полдороге.) издевается над буржуазной легендой о том, что богатство достигается трудолюбием и бережливостью. Он хорошо знает, что трудами праведными богатства не наживешь. Недаром Гулливер, мечтая о бессмертии, высчитывает, что ему потребуется двести лет умеренности и бережливости для того, чтобы стать богатым. Такой срок — явная издевка, потому что Свифт отлично видит истоки богатства в грабеже и обмане. В стране магов Гулливер любопытствовал, каким способом добываются знатные титулы и огромные состояния. «По моей просьбе, — говорит он, — было вызвано множество титулованных лиц и богачей, и после самых поверхностных расспросов перед мной раскрылась такая картина бесчестья, что я не могу спокойно вспоминать об этом. Вероломство, угнетение, подкуп, обман, сводничество и тому подобные мерзости были самыми простительными средствами из упомянутых ими».

Свифт не упускает из виду и другой источник обогащения, характерный для эпохи первоначального накопления, — зксплоатацию колоний. Свифт описывает, как шайка пиратов высаживается на неизвестном им берегу. Пираты «находят там безобидных жителей, оказывающих им хороший прием; дают стране новое название; именем короля завладевают ею, водружают гнилую доску или камень в качестве памятного знака, убивают две или три дюжины туземцев, насильно забирают на корабль несколько человек в качестве образца, возвращаются на родину и получают прощение. Так возникает новая колония, приобретенная по божественному праву. При первой возможности туда посылаются корабли; туземцы либо изгоняются, либо истребляются. Земля обагряется кровью своих сынов. И эта гнусная шайка мясников, занимающаяся столь благочестивыми делами, образует современную колонию, основанную для насаждения цивилизации среди дикарей-идолопоклонников» и обращения их в христианство. «Но это описание,— добавляет с сарказмом Свифт, — разумеется, не имеет никакого касательства к британской нации, которая может служить примером для всего мира, благодаря своей мудрости, заботливости и справедливости в насаждении колоний».

Образ собственника, воплощение эксплоататорского строя, Свифт рисует в лице йэху. Озверевшие люди противопоставлены благородным лошадям-гуигнгнмам. Йэху — синтез пороков общества: животного эгоизма, стяжательства, похоти и собственничества. Эти выродки, полные грязных вожделений, скаредности и ненасытной алчности — жестокая карикатура на собственников-буржуа. Сатира Свифта обличает эксплоататорские классы — аристократию и буржуазию, обличает общественный строй, созданный господством этих классов, как царство нелепости, безумия, грязи и жестокости. В «Путешествиях Гулливера» нарастает отчаяние, вызванное зрелищем человеческой глупости и человеческих бедствий и сознанием трагического бессилия вернуть логику и разум «свихнувшемуся миру».

В поисках положительной программы Свифт хватается за старый политический идеал гуманистов — за теорию просвещенного, гуманного монарха, окруженного талантливыми и честными советниками. Это первый этап идейной эволюции Свифта. Здесь Свифт идет по стопам Рабле, предвосхищая Вольтера. Он думает, что при просвещенном монархе можно добиться блага народа «сверху»; он винит в государственных бедах царедворцев и фаворитов, которые «забрызгивают короля грязью, и он оказывается поэтому грязнее всех» («Сказка о бочке»); он упрекает королей за пренебрежение к талантам и добродетелям. Во второй части «Путешествий Гулливера» Свифт, подобно Рабле с его Пантагрюэлем, создал образ коронованного великана, короля страны Бробдингнег, который не имеет армии, ненавидит интриги, издал простые законы и «все искусство управления ограничивает самыми тесными рамками и требует от него только здравого смысла, разумности, справедливости, кротости, быстрого решения уголовных и гражданских дел».

Свифт надеялся на просвещенного монарха и осуществление блага народа «сверху» потому, что не считал народ такой социальной силой, которая могла бы изменить несправедливый и мерзкий порядок вещей. Независимое крестьянство—йоменри, самая здоровая, по его мнению, часть общества, — быстро деградировало в результате обезземеливания, и Свифт с горечью отмечал этот процесс. В стране волшебников Гулливер, перебрав все слои общества — королей, вельмож и богачей, — просит вызвать из преисподней «английских поселян старого закала, некогда столь славных простотою нравов, пищи и одежды, честностью в торговле, подлинным свободолюбием, храбростью и любовью к отечеству… Сравнив живых с покойниками, — говорит он — я был сильно удручен при виде того, как эти отечественные добродетели опозорены внуками, которые, продавая свои голоса во время выборов в парламент, приобрели все пороки и развращенность, каким только можно научиться при дворе». Йоменри, независимое крестьянство, уже не способно играть основной роли в революции, как в XVII веке, когда оно было главной силой Кромвеля, — Свифт это с горечью сознает. В последних двух частях «Путешествий Гулливера», написанных, повидимому, гораздо позже первых двух (слишком различаются обе половины книги по характеру сатиры), Свифт отказывается от своей первоначальной веры в то, что просвещенный монарх уничтожит все зло в обществе. Столкнувшись непосредственно с освободительным движением ирландского народа и политикой Англии в отношении ирландцев; Свифт разочаровался в теории просвещенного абсолютизма. Монарх-мудрец может принести пользу народу, но это не радикальное средство, а кроме того — утопия.)»академии» есть школа политических прожектеров — еще более безумных, чем те лапутяне, которые добывают солнечный свет из огурцов, ткань из паутины, пищу из экскрементов. «Тамошние профессора были, на мой взгляд, людьми совершенно рехнувшимися, а такое зрелище всегда наводит на меня тоску. Эти несчастные предлагали способы убедить монархов выбирать себе фаворитов из людей умных, способных и добродетельных, научить министров принимать в расчет общественное благо, награждать людей достойных, талантливых, оказавших обществу выдающиеся услуги; учить монархов познанию их истинных интересов, которые основаны на интересах их народов; и множество других диких и невозможных фантазий, которые никогда не зарождались в головах людей здравомыслящих».

Как всегда, ирония Свифта сложна и противоречива: это издевка над нелепостью мира, не понимающего очевидных вещей, над королевской властью, но в то же время — над своими собственными надеждами, обреченными остаться химерическими, над утопией просвещенного абсолютизма. Свифт приходит к выводу, что «без развращенности нравов невозможно удержать королевский трон». Сама монархия — порождение эксплоататорского общества. Нужно иное.)»Гулливера» — с «Путешествия в Лапуту»,— Свифт выступает республиканцем, врагом всякого абсолютизма. Он вдохновляется светлыми воспоминаниями об античной республике. Мы снова с Гулливером в стране Глаббдобдриб — в царстве магов и волшебников. «Я попросил созвать римский сенат в одной большой комнате, — говорит он, — и, для сравнения с ним, современный парламент — в другой. Первый казался собранием героев и полубогов, второй — сборищем разносчиков, карманных воришек, грабителей и буянов».

С восхищением, столь редким у него, Свифт пишет о республиканце Бруте: «При виде Брута я проникся глубоким благоговением, в каждой черте этого благородного лица нетрудно было увидеть самую совершенную добродетель, величайшее бескорыстие и твердость духа, преданнейшую любовь к родине и благожелательность к людям».

Свидетельством окончательного поворота в отношении Свифта к монархии служат знаменательные слова, которыми заканчивается эта глава: «Больше всего я наслаждался лицезрением людей, истреблявших тиранов и узурпаторов и восстановлявших свободу и попранные права угнетенных народов. Но я неспособен передать волновавшие меня чувства в такой форме, чтобы заинтересовать читателя».

«Путешествие в страну гуигнгнмов», последняя часть «Гулливера», одновременно и утопия и пародия на утопию. Противопоставляя очеловеченных лошадей одичавшим людям, Свифт хочет создать картину «естественного состояния» общества. Он вкладывает в изображение государства лошадей свои политические идеалы — защиту республиканского строя и призыв к патриархальному натуральному хозяйству. Призыв к натуральному обмену в «Письмах суконщика», прославление добродетели патриархального крестьянства в третьей части «Гулливера» завершаются здесь картиной натурального хозяйства гуигнгнмов, не знающих пороков и язв капиталистического строя.

Утопия Свифта повторяет судьбу всех других утопий XVIII века. Но отличие его от прочих утопистов в том, что он сам видит несбыточность этой утопии. Ему нехватает красок, чтобы восхвалить этот узкий, ограниченный строй с его овсяной кашицей и отсутствием письменности, с сохранением частной собственности и рабовладения, — да Свифт и не собирается это делать. Здесь больше отчаяния, чем веры. Гуигнгнмы-лошади, помыкающие людьми-йэху, — это грозное предостережение. Вырождение человечества неизбежно, если оно не изменит своего социального порядка. Патриархальная республика на основе натурального хозяйства — тоже химера, и Свифт это сознает. Он не может противопоставить безумию современного ему общества реального, уверенного пути к совершенному миропорядку, — и это доводит его до отчаяния, до неистовой горечи в нападках на человеческую глупость и мерзость.

Английские просветители не могли не столкнуться с теми же противоречиями буржуазного общества, возникавшего из разложения феодального мира. Но они менее глубоко, чем Свифт, заглядывали в сущность социальных бедствий, они стремились к гармоническому примирению противоречий. Человек по своей природе добродетелен. Зло — это нечто наносное, внешнее по отношению к природе человека; оно будет уничтожено моральной проповедью, буржуазным прогрессом, развитием науки. Таков тезис большинства английских просветителей.)»естественного человека» и считает, что от природы человеку даны дурные наклонности, а цивилизация, рождая богатство, усиливает и умножает пороки человека. Недаром Свифт отчасти пародирует теорию «естественного человека» в лице йэху; дикари заражены всеми пороками буржуазного общества, вплоть до ненасытной жажды золота. Свифт сомневается в добродетели «естественного человека». В этом отношении он оказал влияние на Вольтера. Вспомним, как Вольтер, иронизируя над теорией «естественного человека» в письме к Руссо, приглашал его «приехать пощипать травки» и сокрушался саркастически, что ему уже «трудно разучиться ходить на двух ногах и опуститься на четвереньки». Но, борясь против пороков буржуазного прогресса, Свифт, как и Вольтер, не мог совершенно избежать влияния теории «естественного человека», которое явно сказывается в изображении гуигнгнмов. Главное для Свифта — это добродетельный разум. Вот что отличает естественных гуигнгнмов от естественных йэху.

Впрочем, в вопросе о разуме, как и вообще во всех проблемах просветительства, Свифт мучительно колеблется между верой и неверием, между утопией и отчаянием, переходя от одной крайности к другой, горько издеваясь над самим собой и тем мистифицируя читателя.

Для Свифта разум и добродетель — одно и то же. Он противопоставляет этому тождеству другое — порок равнозначен безумию. В порочном обществе обитатели Бедлама по праву могут занять высшие должности — они не более безумны, чем остальные («Сказка о бочке»). Разум может выступать только в неразрывном союзе с добродетелью, иначе он перестает быть разумом: «Развращенный разум хуже какой угодно звериной тупости». Надо вернуть разуму его права, и только тогда может быть создан совершенный миропорядок. Свифт, несмотря на весь свой пессимизм, верит в конечную победу разума: «Разум в конце концов всегда возобладает над грубой силой».) ленты, различие религиозных обрядов и верований, — оказывается на поверку чепухой, нелепостью» «свихнувшегося мира». Все это не выдерживает испытания разумом.

Особенно пустой и бессмысленной оказывается религия, ибо она по своему существу враждебна разуму: святая вода — рассол, крест — просто кусок дерева, спор об обрядах — спор о том, с какого конца следует разбивать яйцо, с тупого или с острого; религиозный энтузиазм аналогичен ветрам в кишечнике. Свифт беспощадно осмеивает различные ветви христианства и религиозный фанатизм вообще. Изображение секты «эолистов», поклоняющихся «духу», т. е. тем же пресловутым «ветрам», является непревзойденной сатирой на религиозное рвение. Христианство выродилось, его можно бы совсем уничтожить, но из-за этого могут упасть акции, потерпят убыток купцы («Доказательство невыгоды уничтожения христианства»). Свифт бичует ханжеское лицемерие торгашей, готовых ради прибыли топтать распятие («Путешествие в Лапуту») и прикрывающих внешним благочестием эгоизм и стяжательство.

В том, что Свифт близко подошел к атеизму, убеждают нас все его сатирические произведения — сравнения поповской кафедры, виселицы и балагана, как трех великих ораторских машин (причем кафедру предпочтительно делать из гнилого дерева, ибо гнилушки светятся в темноте), рассуждение о секте «эолистов» и «механической операции духа», «кощунственное» заявление, что между запахом фимиама и запахом отхожего места нет принципиальной разницы, и т. д. и т. д.

Однако Свифт враждебен аристократическому атеизму. Религию надо очистить от грязи и глупости, сделать ее «естественной», и тогда она сможет играть роль известной моральной узды. Мы встретим у Свифта и чисто деистические мысли о боге — первичном двигателе вселенной, удалившемся на покой в бесконечность.)»Путешествие в Лапуту» позже, чем четвертую часть «Гулливера» — «Путешествие к гуигнгнмам» — (это с точностью установлено по его переписке)-, но поместил лапутян перед гуигнгнмами. Чем вызвана эта перестановка? Ведь третья часть как будто нарушает строгую логическую композицию всего романа, являясь самым хаотическим его разделом. Свифт ставит вопрос, может ли наука быть рычагом разумного переустройства общества.)»просвещенного абсолютизма» такая постановка проблемы вполне логична. Но и здесь Свифта ожидает разочарование. Прогресс науки, как и буржуазный прогресс, представляет собой для Свифта безотрадное зрелище. Оказывается, что наука тоже не в ладах с разумом; где же ей быть рычагом разумного переустройства мира? Свифт видит две крайности в науке своего века: отвлеченную, педантическую схоластику, умозрительную пустоту, с одной стороны, и фанатическое прожектерство, служащее целям капиталистической наживы,— с другой. Отрешенность от мира лапутян, с их математическими формулами и криво построенными домами, и сумасбродное изобретательство «академиков» — одинаково не нужны жизни, враждебны разуму. Такая наука не только бессильна, не только не служит народу, она даже не ставит себе такой задачи; больше того, она враждебна народу. Недаром у лапутян заброшенные поля и разоренный народ. Недаром народ оказывает сопротивление нелепым замыслам новаторов. Профессора из «академии» изобрели проект уничтожения языка и замены его демонстрированием вещей. «Это изобретение, благодаря его большим удобствам и пользе для здоровья, по всей вероятности, получило бы широкое распространение, если бы женщины, войдя в стачку с невежественной чернью, не пригрозили поднять восстание, требуя, чтобы языку их была предоставлена полная воля, согласно старому дедовскому обычаю,— так простой народ постоянно оказывается непримиримым врагом науки!») — летающий остров — используется для угенетения страны, для подавления бунтовщиков. Наука служит господствующим классам.) основать проповедью век добродетели и разума. Отсюда ироническое удивление Гулливера: почему, — хотя уже шесть месяцев прошло со дня выхода его книги, — не положен конец злоупотреблениям и порокам и не проведены в этот «вполне достаточный срок» тысячи преобразований, на которые он рассчитывал? Разочаровавшись в науке, Свифт ощупью приходит к тому, к чему позже пришли другие просветители, К чему пришли Вольтер и Гёте, — к прославлению созидающего труда, средства исцеления человечества. «Всякий, кто вместо одного колоса сумеет вырастить на своем поле два, окажет человечеству и своей родине большую услугу, чем все политики, вместе взятые».

Свифт выступает в первых рядах борцов против феодализма и защитников народных масс, но ему чужда вера в буржуазный прогресс. Тут он отходит от просветительства, в особенности от английского просветительства начала XVIII века. Как и Руссо, он резко осуждает буржуазный прогресс, но в своей положительной программе, отражая консервативную сторону мышления народных масс, приходит к патриархальной утопии, тянет человечество назад, ибо не видит пути вперед. Неверие в прогресс и моральную проповедь, отчаяние Свифта породили его иронию над своими собственными просветительными идеями и глубокое противоречие между страстным и могучим отрицанием общественного порядка и бессильными попытками найти практический путь переустройства общества.

«Путешествиях Гулливера» Свифт продолжает линию реалистической фантастики, созданной Возрождением. Реалистическая фантастика Возрождения пренебрегала бытовой стороной и внешним правдоподобием, но с величайшей внутренней правдой воплощала жизнь своего времени во всей ее широте, во всей сложности и достигала глубоких обобщений. Если в «Сказке о бочке» чувствуется влияние Эразма Роттердамского и памфлетной литературы Возрождения, то в «Путешествиях Гулливера» Свифт становится продолжателем гротеска Рабле.

Реалистическая фантастика Свифта дала ему возможность создать сатирические образы грандиозного обобщения, охватить действительность во всем ее многообразии, выделить важнейшие характерные особенности и тенденции своего времени. В сатире Свифта фантастика и аллегория подчеркивают всеобщность высмеиваемых явлений, очищают их от случайных, временных, второстепенных деталей.

У Свифта нет ненужных мелочей — он изображает типическое, глубоко проникая в сущность описываемых им явлений; в его сатире крайне мало бытовых подробностей; он рассматривает жизнь сточки зрения целого — государства, общественного устройства, социальных противоречий, права, идеологии. В этом отношении линия Свифта резко отличается от основной линии литературы английского Просвещения — бытового реализма, сосредоточившего свое внимание на «частной жизни». Свифту, стоящему на раннем этапе Просвещения,- ближе гиперболизм Рабле и широкие горизонты писателей Возрождения.

Но Свифт — сын математического и рационалистического века. Ньютона и Декарта. Его реалистическая фантастика проникнута духом рационализма. Эта богатая фантастика подчиняется холодному и острому рассудку.

Рабле совершенно не заботился о внешнем правдоподобии — у него типические черты эпохи представали в гротескном преувеличении, причем гротеск этот был необычайно широк и свободен. Если вначале рот Пантагрюэля сравнивается с голубятней, то потом оказывается, что во рту у него могут поместиться целые города и села. Веселым смехом ответил бы Рабле на упреки в противоречии и неправдоподобии. Это его не заботило. Его гротеск размашист и нарочито неправдоподобен. Когда в «Гаргантюа и Пантагрюэле» мы встречаем цифры: младенцу Гаргантюа требовалось молоко от 17 913 коров, на штаны ему пошло 1 105 1/3 локтей шерстяной материи и т. д., — то все эти цифры служат просто комически утрированной заменой слова «много».

Иное — у Свифта. Гротеск Свифта приобретает строгую точность пропорций: лилипуты точно в двенадцать раз меньше людей и относятся к ним, как дюйм к футу, люди точно в двенадцать раз меньше великанов — бробдингнежцев. Все определяется этими соотношениями, все размеры тщательно рассчитаны, и комментаторы, проверив число тюфяков, предоставленных Гулливеру в Лилипутии, нашли, что действительно шестисот тюфяков ему было мало и Гулливер справедливо жаловался на жесткость своей постели, так как по росту ему полагалось бы 1 800 тюфяков. Эта протокольная точность играет двойную роль в сатира Свифта: она создает атмосферу кажущегося внешнего правдоподобия, придает его сатире мнимую «научность»; с другой стороны, точное измерение в дюймах и футах несуществующих и невозможных вещей носит явно иронический и пародийный характер.

Гротеск Свифта — рационалистичен. Фантастика его лишена той яркости и пестроты красок, какая характерна для Рабле. У Свифта она приобретает графическую сухость и ясность линий.

В «Сказке о бочке» композиция еще не вполне приняла рационалистический вид — повествование о трех братьях постоянно перебивается всевозможными отступлениями автора, сатирическими размышлениями на самые различные темы. Эти отступления, предисловия и т. д. вытеснили центральный сюжет и стали подлинным содержанием книги.

Отсутствие логической, рациональной композиции объясняется исключительным богатством сатирического материала, которое Свифт стремился вложить в свою первую книгу. Он хотел сказать сразу обо всем. «Я публично здесь заявляю, — пишет Свифт, — о своем решении исчерпать в этой книге полностью весь накопленный мною за много лет материал. Раз уж мой фонтан открылся, я с радостью вылью его до последней капли ради общего блага всего человечества и на пользу моей дорогой родины в особенности».

В «Путешествиях Гулливера» композиция становится ясной, строго рационалистической. Она зиждется на контрастах: Гулливер — лилипуты, Гулливер — великаны. Свифт как бы меняет линзы, переходя от Лилипутии к Бробдингнегу, — меняет телескоп на микроскоп. Этот переход вполне логичен и последователен а плане общего сатирического замысла книги.

Композицию «Сказки о бочке» напоминает только третья часть «Путешествий Гулливера» — «Путешествие в Лапуту»,— написанная позже всех остальных частей и, видимо, вобравшая в себя сатирический материал, не умещавшийся в четкие границы повестей о Лилипутии, Брэбдингнеге и гуигнгнмах. Как и в «Сказке о бочке», материала здесь хватило бы на несколько частей или даже целых произведений — здесь и летающий остров, и академия прожектеров, и путешествие в страну магов, вызывающих тени умерших, и рассказ о бессмертных людях, и поездка в Японию. Эти разнообразные, пестрые эпизоды лишены связи между собой, хотя они, каждый по-своему, разрешают единую сатирическую тему.

Фантазия Свифта неисчерпаема. Он нигде не повторяется. Четыре раза высаживается Гулливер на незнакомую ему землю, и Свифт каждый раз дает этому новую мотивировку: буря, пираты, прогулка. Он разнообразит свою книгу элементами авантюрно-морского романа. Авантюрно-морской роман пародируется Свифтом, но его мотивы прочно входят в самую ткань «Путешествий Гулливера», подобно тому как пародированные Сервантесом и Рабле мотивы рыцарского романа прочно вошли в «Гаргантюа» и «Дон Кихота».

С большой тщательностью и последовательностью Свифт подготавливает читателя к появлению на страницах его романа фантастических, необычайных образов и явлений. В Лилипутии Гулливер, прежде чем заснуть, удивляется низкой и наредкость шелковистой траве; в Бробдингнеге его, наоборот, поражают чрезмерно высокие травы, необычайно широкая дорога; в стране гуигнгнмов его внимание обращает на себя множество следов лошадиных копыт. Так подготовляется появление карликов, великанов и мудрых лошадей.

Аналогично поступает Свифт при сравнении Гулливера с йэху. Вначале ни Гулливеру, ни читателю не приходит в голову, что между человеком и этими отвратительными обезьяноподобными существами есть что-либо общее. Когда Гулливер постигает, что различие между ним и йэху только в одежде, когда, наконец, самка йэху загорается страстью к Гулливеру, тождество людей и йэху достигает степени разоблачения, хотя это неожиданное «открытие» подготавливалось постепенно. В дальнейшем Свифт прямо именует людей «йэху», а впоследствии саркастически объясняет, что йэху страны гуигнгнмов произошли от англичан.

Композиции романа соответствует и эволюция образа героя, объединяющего собою все четыре путешествия. Образ Гулливера сложен. Это не просто «проходное лицо», связующее воедино эпизоды сатиры, как Кандид у Вольтера, не просто свидетель и участник событий, рассказчик, от имени которого ведется повествование. Гулливер подчиняется ходу событий, старается приспособиться к изменившейся обстановке — не больше. Он не действует, а рассуждает и анализирует, стараясь постичь сущность явлений.

Но созерцательность Гулливера действенна, ибо, хотя он не активен в действии, мыслит он активно. Этим Гулливер резко противоположен образу практика и завоевателя Робинзона Крузо, так же как он оторванного от привычных условий европейской цивилизации. Робинзон Крузо — энергичный и волевой буржуа-практик, овладевающий богатствами природы. Для Гулливера же интереснее всего люди и их общественное устройство. Гулливер, умеющий мыслить и сочувствовать людям, способен увидеть больше, чем Робинзон. Поэтому Свифт вкладывает в уста Гулливера много своих собственных мыслей. Но Гулливер далек от того, чтобы быть положительным образом; его пассивность уничтожает эту возможность.) перед коронованными особами, будь то даже король Лилипутии, величиной с Гулливеров палец. В стране лилипутов Человек-гора ничего не изменяет, он не использует своей огромной силы, чтобы уничтожить несправедливость и нелепость устройства Лилипутии. Свифт как бы хочет этим сказать, что, будучи великаном среди лилипутов, тоже ничего нельзя сделать. Получается даже обратное: свою мощь Гулливер употребляет на чуждые истинному демократу цели. Так, например, он вмешивается в нелепую грабительскую войну между Лилипутией и Блесфуску и похищает флот последней. А между тем Гулливер является в стране лилипутов великаном не только по своему росту, но и по духовному складу: он выше этих пигмеев, он осуждает их, он отказывается содействовать окончательному закабалению Блефуску, заявляя, что «никогда не согласится быть орудием обращения в рабство храброго и свободного народа». Критическое отношение Гулливера к государственному устройству лилипутов: возвышает его над толпой пигмеев, в лице которых он осуждает т огдашнюю Англию.

Однако постепенно Гулливер мельчает, проникается «лилипутским духом». К концу своего пребывания в Лилипутии он способен уже гордиться своим высоким титулом «нардака». Когда Гулливер узнает об интриге против него и угрозе медленной смерти, у него возникает мысль об активной борьбе, о сопротивлении, но эта мысль быстро гаснет. «Вспомнив присягу, данную мною императору (пусть и читатели вспомнят, в чем заключалась лилипутская присяга: нужно было держать правую ногу в левой руке, положив в то же время средний палец правой руки на темя, а большой на верхушку правого уха), все его милости ко мне и высокий титул нардака, которым он меня пожаловал, я тотчас с отвращением отверг этот проект». Вот почему Человек-гора бессилен: лилипуты снова его опутали, но не тонкими бечевками, как раньше, не физически, а духовно — феодальной мишурой, лестью, милостями, титулами, присягой. Гулливер становится лилипутом уже в Лилипутии, и Человек-гора трусливо бежит от пигмеев, ибо внутренне он сам переродился в пигмея.

В стране Бробдингнег соотношение меняется: по сравнению с великанами Гулливер превращается в пигмея. И это опять-таки не только физическое, но и духовное его превращение. В просвещенной стране великанов Гулливер обнаруживает свою узость и консерватизм; он пытается защищать свое государство, восхваляя его в беседах с королем Бробдингнега; он утрачивает тот критический разум, который возвышал его над лилипутами, и становится сам пигмеем. Этому соответствует и жалкий облик Гулливера — уже не полсотни кораблей уводит он, не героической силой поражает мир — нет, он сражается с осами, залетевшими в его уютную клетку прирученного животного; он доблестно убивает крыс на хозяйской постели, бесстрашно прогуливается по столу перед кошкой или в смелом единоборстве прогоняет жабу со своей лодки, когда катается в корыте с водой. Гулливер чрезвычайно озабочен своей репутацией храбреца. Он безудержно хвастает своими «герои-комическими» сражениями. Гулливер мельчает внутренне, как и внешне.

В последних двух частях романа Гулливер становится, наконец, самим собою — рационалистом-скептиком, внимательным наблюдателем. Он теперь обычный человек среди себе подобных, но он поумнел и научился искренне ненавидеть йэху. Воспитание героя закончилось. Но понятно, что нельзя отождествлять Гулливера с его автором.

Сатирические приемы Свифта чрезвычайно разнообразны. Диапазон его универсальной сатиры исключительно широк.

Наиболее часто и метко Свифт поражает врага своей иронией. Ирония Свифта связана с убеждением в относительности всего, созданного человеком. Люди абсолютизировали государство, религию, обычаи, законы, а на самом деле все это имеет весьма относительное значение, и человеческие фетиши не выдерживают проверки разумом. То, что люди привыкли считать значительным, чему они отдают свои помыслы и силы, оказывается на поверку чепухой, нелепостью. Золото Гулливера в стране лилипутов считается огромным богатством, в стране великанов фермер слюнявит палец, чтобы ухватить монету Гулливера и недоумевает, какое значение может иметь эта крохотная золотая блестка. Один и тот же поступок может рассматриваться как героизм и как сумасбродство. «Философы правы, утверждая, что понятия великого и малого суть понятия относительные».) о сущности сатиры: «Искусство вскрывать недостатки и выставлять напоказ слабости — занятие, по-моему, ни дать ни взять такое же, как срывание маски, что всегда считалось неприличным и в обществе, и на маскарадах».

Большую роль в сатире Свифта играет пародия. На этом приеме можно проследить развитие стиля свифтовской сатиры. Уже начиная с «Битвы книг», Свифт пользуется сатирической аллегорией. «Битве книг» хорошо подходит форма «герои-комического» эпоса, заимствованная у «древних». В ней остроумно пародируется стиль Уоттона и Бентли, но содержится также множество намеков, понятных только узкому кругу лиц; она целиком еще стоит на почве классицизма. В «Битве книг» нет широкого социального содержания; это остроумие, имеющее целью свести счеты с противниками, и только.

«Сказка о бочке» уже характеризуется широким социальным содержанием, обилием сатирических тем, из которых на первом-плане стоит тема религии, весьма актуальная во времена Свифта. Этому содержанию придана соответствующая форма. «Сказка о бочке» по существу — блестящая пародия на евангельские притчи. Основное содержание этой сатиры понятно и самым широким массам, но многое в ней — намеки на определенных лиц, мистификаторские цитаты из классиков, пародирование современных писателей — было понятно только узкому кругу «wits» («остроумцев»), завсегдатаев лондонских кофеен. В отношении стиля «Сказка о бочке» сложное и переломное произведение. Свифт пишет и для узкого круга знатоков, и для самой широкой аудитории.

В «Путешествиях Гулливера» нет уже латинской премудрости и усложненной композиции «Сказки о бочке». В «Гулливере» Свифт пародирует уже не прошлые отжившие формы искусства, а современную популярную и весьма плодовитую отрасль литературы — авантюрно-морской роман в стиле Дефо. Он берет описания бури и снаряжения судна из современных ему произведений и подает их так, что описания эти звучат как пародии — столь сгущена в них специальная терминология морских романов. Йэху у Свифта являются пародией не только на «естественного человека», но и на проповедника этой теории — Робинзона Крузо. Свифт предлагает свою версию робинзонады. На необитаемом острове гуигнгнмов он поселил Робинзона и его подругу. От этой пары англичан и произошло отвратительное племя йэху. Мало утешительного в такой робинзонаде.

«Книга-снобов» и «Ярмарка тщеславия» Теккерея, так же как и диккенсовский сатирический гротеск в изображении «министерства околичностей» в «Крошке Доррит» или канцлерского суда в «Холодном доме», вряд ли были бы возможны без влияния Свифта.

Интересную попытку более непосредственного воскрешения свифтовской сатирып редставлял собою «Ируон» (1872) Сэмюэля Бетлера, — сатирико-утопический роман, зло высмеивавший английское буржуазное общество под видом фантастической страны Ируон («Erewhe).) во Франции был Вольтер, блестяще использовавший в своих философских повестях: метод свифтовской сатиры.

Впоследствии свифтовсккй жанр обобщающей сатиры, основанной на реалистическом использовании фантастики, нашел гениальных продолжателей в лице Салтыкова-Щедрина («История одного города», «Сказки») в России и Анатоля Франса («Остров пингвинов») во Франции.

Русским читателям Свифт стал известен еще в XVIII веке. Первый русский перевод «Путешествий Гулливера», сделанный с французского Ерофеем Каржавиным, вышел в 1772—1773 гг. под названием «Путешествия Гулливеровы в Лилипут, Бродинягу, Лапуту, Бальнибарбы, Гуигнгмскую страну или к лошадям». Многократно переводились они и в XIX веке.

В советское время «Путешествия Гулливера» вышли в новом русском переводе в издании «Academia». Существуют также многочисленные переводы книги Свифта на языки народов Советского Союза: украинский, белорусский, грузинский, армянский, молдавский, таджикский, карельский, киргизский, еврейский, монгольский и др. Не раз выходила в русском переводе и «Сказка о бочке».

Большой популярностью пользовался в Советском Союзе фильм «Новый Гулливер», основанный на мотивах свифтовской книги.