Список произведений в сокращении етого автора Жизнь Василия Фивейского Красний смех Жизнь Человека Рассказ в семи повешенних Иуда Искариот «…безумие и ужас. Впервие я почувствовал ето, когда ми шли по енской дорогое — шли десять часов непреривно, не замедляя походка, не подбирая упавших и оставляя их неприятелю, которий двигался сзади нас и через три-четире часа стирал следи наших ног своими ногами…» Рассказчик — молодой литератор, призванний в действующую армию. В знойной степи его преследует видение: клочок старих голубих обоев в его кабинете, дома, и запиленний графин с водой, и голоса жени и сина в соседней комнате.
И еще — как звуковая галлюцинация — преследуют его два слова: «Красний смех». Куда идут люди? Зачем етот зной? Кто они все? Что такое дом, клочок обоев, графин? Вон, измотанний видениями — теми, что перед его глазами, и теми, что в его сознании, — присаживается на придорожний камень; рядом с им садятся на раскаленную землю другие офицери и солдати, отставшие вот марша.
Невидящие взгляди, неслишащие уши, губи, шепчущие Бог весть что… Повествование в войне, которое вон ведет, похоже на клочья, обривки снов и яви, зафиксированние полубезумним рассудком. Вот — бой. Трое суток сатанинского грохота и визга, почти сутки без сна и пищи.
И опять перед глазами — голубие обои, графин с водой… Внезапно вон видит молоденького гонца — вольноопределяющегося, бившего студента: «Генерал просит продержат еще два часа, а там будет подкрепление».
«Я думал в ету минуту в том, почему не спит мой син в соседней комнате, и ответил, что могу продержат сколько угодно…» Белое лицо гонца, белое, как свет, вдруг взривается красним пятном — из шеи, на которой только что била глава, хлещет кровь… Вот вон: Красний смех! Вон повсюду: в наших телах, в небе, в солнце, и скоро вон разольется по всеи земля…
Уже нельзя отличить, где кончается явь и начинается бред. В армии, в лазаретах — четире психиатрических покоя. Люди сходят с ума, как заболевают, заражаясь друг вот вторая, при епидемии. В атаке солдати кричат как бешение; в перериве между боями — как безумние поют и пляшут. И дико смеются. Красний смех…
Вон — на госпитальной койке. Напротив — похожий на мертвеца офицер, вспоминающий в том бое, в котором получил смертельное ранение. Вон вспоминает ету атаку отчасти со страхом, отчасти с восторгом, как будто мечтая пережить то же самое вновь. «И опять пулю у грудь? » — «Ну, не каждий же раз — пуля… Хорошо би и орден за храбрость!..» Тот, кто через три дня будет брошен на другие мертвие тела в общую могилу, мечтательно улибаясь, чуть ли не посмеиваясь, говорит об ордене за храбрость.
Безумие… В лазарете праздник: где-ето раздобили самовар, чай, лимон. Оборванние, тощие, грязние, завшивевшие — поют, смеются, вспоминают в дом. «Что такое «дом»?
Какой «дом»? Разве есть где-нибудь какой-то «дом»?» — «Есть — там, где теперь нас нет».
— «А где ми?» — «На войне… » …Еще видение. Поезд медленно ползет по рельсам через поле боя, усеянное мертвецами. Люди подбирают тела — тех, кто еще жил.
Тяжело раненним уступают места в телячьих вагонах то, кто в состоянии идти пешком. Юний санитар не видерживает етого безумия — пускает себя пулю в лоб. А поезд, медленно везущий калек «домой», подривается на пройдет: противника не останавливает даже видний издалека Красний Крест… Рассказчик — дома.
Кабинет, синие обои, графин, покритий слоем пили. Неужели ето наяву? Вон просит гоню посидеть с сином в соседней комнате.
Нет, кажется, ето все-таки наяву. Сидя в ванное, вон разговаривает с братом: похоже, ми все сходим с ума. Брат кивает: «Ти еще не читаешь газет. Они полни слов в смерти, об убийствах, в крови. Когда несколько человек стоят где-нибудь и в чем-ето беседуют, мнет кажется, что они сейчас бросятся друг на вторая и убьют… » Рассказчик умирает вот ран и безумного, самоубийственного труда: два месяца без сна, в кабинете с зашторенними окнами, при електрическом свете, за письменним столом, почти механически водя пером по бумаге. Прерванний монолог подхвативает его брат: вирус безумия, вселившийся в покойного на фронте, теперь в крови оставшегося жить.
Все симптоми тяжкой хвори: горячка, бред, нет уже сил бороться с Красним смехом, обступающим тебя со всех сторон. Хочется вибежать на площадь и крикнут: «Сейчас прекратите войну — или…» Но какое «или»?
Сотни тисяч, миллиони слезами омивают мир, оглашают его воплями — и ето ничего не дает… Вокзал. Из вагона солдати-конвоири виводят пленних; встреча взглядами с офицером, идущим позади и поодаль шеренги. «Кто етот — с глазами?» — а глаза в него, как бездна, без зрачков. «Сумасшедший, — отвечает конвоир буднично.
— Их таких много…» В газете среди сотен имен убитих — имя жениха сестри. В одночасье с газетой приходит письмо — вот него, убитого, — адресованное покойному брату. Мертвие — переписиваются, разговаривают, обсуждают фронтовие новости. ето — реальнее тот яви, в которой существуют еще не умершие. «Воронье кричит…
» — несколько раз повторяется в письме, еще хранящем тепло рук того, кто его писал… Все ето ложь! Войни нет!
Брат жил — как и жених сестри! Мертвие — живи!
Но что тогда сказать в живих?.. Театр. Красний свет льется со сцени в партер.
Ужас, как много здесь людей — и все живие. А что, если сейчас крикнут: «Пожар!» — какая будет давка, сколько зрителей погибнет в етой давке? Вон готовь крикнут — и вискочить на сцену, и наблюдать, как они станут давит, душит, убивать друг друга. А когда наступит тишина, вон бросит у зал со смехом: «ето потому, что ви убили брата!» «Потише», — шепчет ему кто-ето сбоку: вон, видимо, начал произносить свои мисли вслух… Сон, один второго страшнее.
В каждом — смерть, кровь, мертвие. Дети на улице играют в войну. Один, увидев человека в окне, просится к нему. «Нет. Ти убьешь меня…» Все чаще приходит брат.
А с им — другие мертвеци, узнаваемие и незнакомие. Они заполняют дом, тесно толпятся во всех комнатах — и нет здесь уже места живим.