«Маленькая трилогия» — часть 2

От Старцева к Ионычу Страшное зло омертвения человеческих душ, погруженных в тину обывательщины, обнажается Чеховым в рассказе Ионыч. Семья Туркиных, слывущая в городе С. самой образованной и талантливой, олицетворяет мир, потерявший красные кровяные шарики, уже обреченный на бесконечное повторение одного и того же, как заигранная граммофонная пластинка. Отец семейства все время говорил на своем необыкновенном языке, выработанном долгими упражнениями в остроумии и, очевидно, давно уже вошедшем у него в привычку: большинский, недурственно, покорчило вас благодарю. Призрачная, жутковатая имитация юмора, мертвый скелет его… Мать, Вера Иосифовна, сочиняющая бездарные опусы о том, чего не бывает в жизни. Дочь, Катерина, по воле родителей перекрещенная в мещанского Котика, играющая на рояле так, как будто упорно старается вколотить клавиши внутрь инструмента… Лишь иногда, откуда-то издалека, залетит в этот фальшивый, подражающий жизни мир отголосок жизни истинной. Запоет в саду соловей, но его песня тут же вытеснится стуком ножей на кухне, предвещающих обильный ужин. Донесется порой Лучинушка из городского сада и напомнит о том, чего нет в этой семье, в романах Веры Иосифовны и что бывает в жизни. Не свободен от призрачного существования и молодой гость в семье. Туркиных доктор Дмитрий Ионович Старцев. Прекрасно! превосходно! – восклицают гости, когда Котик заканчивает греметь на рояле, грубо имитируя музыку. Прекрасно! – скажет и Старцев, поддаваясь общему увлечению.- Вы где учились музыке?… В консерватории? Увы, и для Старцева все происходящее в доме Туркиных кажется весельем, сердечной простотой, культурой. Недурственно,- вспомнил он, засыпая, и засмеялся. Вялой имитацией живого, молодого чувства становится и любовь Старцева к Екатерине Ивановне. Беспомощные порывы ее все время наталкиваются на внешнее и внутреннее сопротивление. Героиня совершенно глуха к тому, (*197) что проснулось в душе Старцева. Что вам угодно? – спросила Екатерина Ивановна сухо, деловым тоном. Но и Старцев глух к ней, когда видит в избраннице что-то необыкновенно милое, трогательное своей простотой и наивной грацией. Приближалась осень, и в старом саду было тихо, грустно и на аллеях лежали темные листья. Уже рано смеркалось. Мотив увядания, сопровождающий эту неполноценную любовь, тут не случаен. Ведь и в самом Старцеве что-то жесткое, косное и тупое тянет вниз, к обывательскому покою, не дает взлететь на крыльях любви. Мгновение душевного подъема, пережитое лунной ночью на кладбище у памятника Деметти, сменяется чувством страшной усталости: Ох, не надо бы полнеть! Тревоги первого признания сопровождаются раздумьями иного свойства: А приданого они дадут, должно быть, немало. Ни любви, ни искусства в истинном смысле этих слов в рассказе нет, но зато в избытке имитация того и другого. Старцев, только что получивший отказ, выходит на улицу и вздыхает полной грудью, а потом лениво потягивается и говорит: Сколько хлопот, однако! Через емкие детали передается в рассказе процесс превращения Старцева в Ионыча, заскорузлого собственника, пересчитывающего желтые и зеленые бумажки, кладущего их на текущий счет. Сначала он ходит пешком, потом ездит на паре лошадей с собственным кучером. Прошло четыре года. В городе у Старцева была уже большая практика. Каждое утро он спешно принимал больных у себя в Дялиже, потом уезжал к городским больным, уезжал уже не на паре, а на тройке с бубенчиками, и возвращался домой поздно ночью. Он пополнел, раздобрел и неохотно ходил пешком, так как страдал одышкой. И вот печальный финал: Прошло еще несколько лет. Старцев еще больше пополнел, ожирел, тяжело дышит и уже ходит, откинув назад голову. Когда он, пухлый, красный, едет на тройке с бубенчиками и Пантелеймон, тоже пухлый и красный, с мясистым затылком, сидит на козлах, протянув вперед прямые, точно деревянные руки, и кричит встречным Прррава держи!, то картина бывает внушительная, и кажется, что едет не человек, а языческий бог. И когда с глубокого жизненного дна, куда опустился Ионыч, автор снова бросает взгляд на семейство Туркиных, нотки трогательной жалости к этим людям вдруг окрашивают повествование. Их семья действительно выделяется на фоне города С., но если они – вершина, то как же низко пала эта нескладная жизнь! Общая характеристика новой драмы Чехову не суждено было написать роман, но жанром, синтезирующим все мотивы его повестей и рассказов, стала новая драма. Именно в ней наиболее полно реализовалась чеховская концепция жизни, особое ее ощущение и понимание. Чеховские драмы пронизывает атмосфера всеобщего не благополучия. В них нет счастливых людей. Героям их, как правило, не везет ни в большом, ни в малом: все они в той или иной мере оказываются неудачниками. В Чайке, например, пять историй неудачной любви, в Вишневом саде Епиходов с его несчастьями – олицетворение общей нескладицы жизни, от которой страдают все герои. Всеобщее неблагополучие осложняется и усиливается ощущением всеобщего одиночества. Глухой Фирс в Вишневом саде в этом смыслу – фигура символическая. Впервые появившись перед зрителями в старинной ливрее и в высокой шляпе, он проходит по сцене, что-то говорит сам с собой, но нельзя разобрать ни одного слова. Любовь Андреевна говорит ему: Я так рада, что ты еще жив, а Фирс отвечает: Позавчера. В сущности, этот диалог – грубая модель общения между всеми героями чеховской драмы. Дуняша в Вишневом саде делится с приехавшей из Парижа Аней радостным событием: Конторщик Епиходов после Святой мне предложение сделал, Аня же в ответ: Я растеряла все шпильки. В драмах Чехова царит особая атмосфера глухоты – глухоты психологической. Люди слишком поглощены собой, собственными делами, собственными бедами и неудачами, а потому они плохо слышат друг друга. Общение между ними с трудом переходит в диалог. При взаимной заинтересованности и доброжелательстве они никак не могут пробиться друг к другу, так как больше разговаривают про себя и для себя. У Чехова особое ощущение драматизма жизни. Зло в его пьесах как бы измельчается, проникая в будни, растворяясь в повседневности. Поэтому у Чехова очень трудно найти явного виновника, конкретный источник человеческих неудач. Откровенный и прямой носитель общественного зла в его драмах отсутствует. Возникает ощущение, что в нескладице отношений между людьми в той или иной степени повинен каждый герой в отдельности и все вместе. А значит, зло скрывается в самих основах жизни общества, в самом сложении ее. Жизнь в тех формах, в каких она существует сейчас, как бы отменяет самое себя, бросает тень обреченности и неполноценности на всех людей. Поэтому в пьесах Чехова приглушены конфликты, отсут-(*199)ствует принятое в классической драме четкое деление героев на положительных и отрицательных. Даже пророк будущего Петя Трофимов в Вишневом саде одновременно и недотепа и облезлый барин, а выстрел дяди Вани в профессора Серебрякова – промах не только в буквальном, но и в более широком, символическом смысле.