Слабостью, то в частном человеке называлось трогательною мягкостью души.
Существовало, таким образом, для одних и тех же людей два рода
Справедливости, два рода благоразумия, — всего по два. Теперь дуализм,
Вытесняемый из всех своих убежищ, не может удержаться и в этом месте, в
Котором нелепость его особенно очевидна и в котором он наделал очень много
Практических гадостей. Теперь умные люди начинают понимать, что простая
Справедливость составляет всегда самую мудрую и самую выгодную политику; с
Другой стороны, они понимают, что и частная жизнь не требует ничего, кроме
Простой справедливости; потоки слез и конвульсии самоистязания так же
Безобразны в самой скромной частной жизни, как и на сцене всемирной истории;
И безобразны они в том и в другом случае единственно потому, что вредны, то
Есть доставляют одному человеку или многим людям боль, не выкупаемую никаким
Наслаждением.
Искусственная грань, поставленная человеческим невежеством между
Историею и частною жизнью, разрушается по мере того, как исчезает невежество
Со всеми своими предрассудками и нелепыми убеждениями. В сознании мыслящих
Людей эта грань уже разрушена, и на этом основании критик и историк могут и
Должны приходить к одним и тем же результатам. Исторические личности и
Простые люди должны быть измеряемы одною меркою. В истории явление может
Быть названо светлым или темным не потому, что оно нравится или не нравится
Историку, а потому, что оно ускоряет или задерживает развитие человеческого
Благосостояния. В истории нет бесплодно-светлых явлений; что бесплодно, то
Не светло, — на то не стоит совсем обращать внимания; в истории есть очень
Много услужливых медведей, которые очень усердно били мух на лбу спящего
Человечества увесистыми булыжниками; однако смешон и жалок был бы тот
Историк, который стал бы благодарить этих добросовестных медведей за чистоту
Их намерений. Встречаясь с примером медвежьей нравственности, историк должен
Только заметить, что лоб человечества оказался раскроенным; и должен
Описать, глубока ли была рана и скоро ли зажила, и как подействовало это
Убиение мухи на весь организм пациента, и как обрисовались вследствие этого
Дальнейшие отношения между пустынником и медведем. Ну, а что такое медведь?
Медведь ничего; он свое дело сделал. Хватил камнем по лбу — и успокоился. С
Него взятки гладки. Ругать его не следует — во-первых, потому, что это ни к
Чему не ведет; а во-вторых, не за что: потому — глуп. Ну, а хвалить его за
Непорочность сердца и подавно не резон; во-первых — не стоит благодарности:
Ведь лоб-то все-таки разбит; а во-вторых — опять-таки он глуп, так на какого
Же черта годится его непорочность сердца?
Так как я случайно напал на басню Крылова, то мимоходом любопытно будет
Заметить, как простой здравый смысл сходится иногда в своих суждениях с теми
Выводами, которые дают основательное научное исследование и широкое
Философское мышление. Три басни Крылова, о медведе, о музыкантах, которые
«немножечко дерут, зато уж в рот хмельного не берут», и о судье, который
Попадет в рай за глупость, — три эти басни {9}, говорю я, написаны на ту
Мысль, что сила ума важнее, чем безукоризненная нравственность. Видно, что
Эта мысль была особенно мила Крылову, который, разумеется, мог замечать
Верность этой мысли только в явлениях частной жизни. И эту же самую мысль
Бокль возводит в мировой исторический закон. Русский баснописец,
Образовавшийся на медные деньги и, наверное, считавший Карамзина величайшим
Историком XIX века, говорит по-своему то же самое, что высказал передовой
Мыслитель Англии, вооруженный наукою. Это я замечаю не для того, чтобы
Похвастаться русскою сметливостью, а для того, чтобы показать, до какой
Степени результаты разумной и положительной науки соответствуют естественным
Требованиям неиспорченного и незасоренного человеческого ума. Кроме того,
Эта неожиданная встреча Бокля с Крыловым может служить примером того
Согласия, которое может и должно существовать, во-первых, между частного
Жизнью и историею, а вследствие этого, во-вторых, между историком и
Критиком. Если добродушный дедушка Крылов мог сойтись с Боклем, то критикам,
Живущим во второй половине XIX века и обнаруживающим притязания на смелость
Мысли и на широкое развитие ума, таким критикам, говорю я, и подавно следует
Держаться с непоколебимою последовательностью за те приемы и идеи, которые в
Наше время сближают историческое изучение с естествознанием. Наконец, если
Бокль слишком умен и головоломен для наших критиков, пусть они держатся за
Дедушку Крылова, пусть проводят, в своих исследованиях о нравственных
Достоинствах человека, простую мысль, выраженную такими незатейливыми
Словами: «Услужливый дурак опаснее врага» {10}. Если бы только одна эта
Мысль, понятная пятилетнему ребенку, была проведена в нашей критике с
Надлежащею последовательностью, то во всех наших воззрениях на нравственные
Достоинства произошел бы радикальный переворот, и престарелая эстетика
Давным-давно отправилась бы туда же, куда отправились алхимия и метафизика.
Наша частная жизнь запружена донельзя красивы и чувствами и высокими
Достоинствами, которыми всякий порядочный человек старается запастись для
Своего домашнего обихода и которым всякий свидетельствует свое внимание,
Хотя никто не может сказать, чтобы они когда-нибудь кому бы то ни было
Доставили малейшее удовольствие. Было время, когда лучшими атрибутами
Физической красоты считалась в женщине интересная бледность лица и
Непостижимая тонкость талии; барышни пили уксус и перетягивались так, что у
Них трещали ребра и спиралось дыхание; много здоровья было уничтожено по
Милости этой эстетики, и, по всей вероятности, эти своеобразные понятия о
Красоте еще не вполне уничтожились и теперь, потому что Льюис восстает
Против корсетов в своей физиологии {11}, а Чернышевский заставляет Веру
Павловну упомянуть о том, что она, сделавшись умною женщиною, перестала
Шнуроваться {12}. Таким образом, физическая эстетика очень часто идет
Вразрез с требованиями здравого смысла, с предписаниями элементарной гигиены
И даже с инстинктивным стремлением человека к удобству и комфорту. «Il faut
Souffrir pour etre belle» {Чтоб быть красивой, нужно страдать (фр.). —
Ред.}, говорила в былое время молодая девушка, и все находили, что она
Говорит святую истину, потому что красота должна существовать сама по себе,
Ради красоты, совершенно независимо от условий, необходимых для здоровья,
Для удобства и для наслаждения жизнью. Критики, не освободившиеся от влияния
Эстетики, сходятся с обожателями интересной бледности и тонких талий, вместо
Того чтобы сходиться с естествоиспытателями и мыслящими историками. Надо
Сознаться, что даже лучшие из наших критиков, Белинский и Добролюбов, не
Могли оторваться окончательно от эстетических традиций. Осуждать их за это