Но жизнь оказывается сложнее и мудрее одержимых, исступленных слепцов, рано или поздно она торжествует над ними. Солгал-то он бесподобно,- говорит Раскольникову следователь Порфирий Петрович,- а на натуру-то и не сумел рассчитать. Заметим, что в ходе преступления и наказания нравственное сознание героя остается спокойным. Даже на каторге совесть его не нашла никакой особенно ужасной вины в его прошедшем, кроме разве простого промаху, который со всяким может случиться. Теория деления людей на властелинов и тварей цепко держится в его уме, контролирует почти безраздельно его сознание.
Почему же тогда герой идет предавать себя, почему сознается в своем преступлении? На явку с повинной Раскольникова толкают не разум, не убеждения, а какие-то другие силы, к которым нужно присмотреться внимательно. На следующее утро после преступления героя вызывают в полицейскую контору.
Его охватывает отчаяние, цинизм гибели. По дороге он готов признаться в убийстве: Встану на колена и все расскажу. Но узнав, что его вызвали совсем по другому поводу, Раскольников ощущает прилив радости, которая в глазах окружающих непонятна и подозрительна. Когда порыв радости проходит, Раскольников смущается своей опрометчивостью.
Ведь в нормальном состоянии он вел бы себя иначе и никогда не позволил бы интимностей в разговоре с полицией. Радость мгновенно сменяется чувством страха. Герой начинает замечать на себе вопросительные взгляды представителей закона и испытывает внутреннее замешательство. Подозрительность разрастается, превращаясь в мучительное чувство одиночества, отчужденности от людей: …Теперь, если бы вдруг комната наполнилась не квартальными, а первейшими друзьями его, то и тогда, кажется, не нашлось бы для них у него ни одного человеческого слова, до того вдруг опустело его сердце.
Совершив убийство, Раскольников поставил себя в противоестественные отношения к окружающим людям. Он вынужден постоянно, на каждом шагу, лгать себе и другим, и эта ложь, эта игра иссушают, опустошают душу героя. Преступлением Раскольников отрезал себя от людей. Но живая натура героя, не охваченная теорией, увертывающаяся от ее беспощадной власти, не выдерживает отчужден-(*53)ной позиции. Вопреки убеждениям и доводам рассудка его постоянно тянет к людям, он ищет общения с ними, пытается вернуть утраченные душевные связи.
Но поведение героя невольно воспринимается со стороны как подозрительное: от него отмахиваются, его принимают за сумасшедшего. В острые минуты душевной депрессии Раскольников пускается в рискованную игру с Заметовым, чтобы на мгновение испытать чувство свободы, вырваться из подполья, из пустоты одиночества. Волей-неволей он плетет вокруг себя сеть неизбежных подозрений. Язык фактов, материальные последствия преступления герой легко уничтожил, но он не может спрятать от людей язык души.
Желание чем-то заполнить душевный вакуум начинает принимать уже болезненные, извращенные формы, напоминающие тягу к самоистязанию. Героя тянет в дом старухи, и он идет туда, еще раз слушает, как отзывается мучительным, но все-таки живым чувством в иссохшей душе звон колокольчика, который в момент преступления глубоко потряс его. Ощущение преступности порождает катастрофическую диспропорцию во взаимоотношениях героя с другими людьми. Эта диспропорция касается и внутреннего мира Раскольникова: болезненное чувство подозрительности возникает у него прежде всего по отношению к самому себе, возбуждает постоянную рефлексию, бесконечные сомнения. В поисках выхода из нее и скрывается психологическая причина странной на первый взгляд тяги Раскольникова к следователю Порфирию.
В поединке с Раскольниковым Порфирий выступает чаще всего как мнимый антагонист: спор со следователем – отражение и прямое подчас выражение спора Раскольникова с самим собой. Привязанность героя к Порфирию не столько внешняя – страх юридического наказания,- сколько внутренняя: Раскольников сердечным инстинктом не принимает идею, продолжающую сохранять власть над его умом. Герой сомневается в натуральности своей психологической игры со следователем и потому, что умный Порфирий хитрит, и потому, что Раскольников теряется в самом себе.
Вне всяких юридических ловушек реакция Раскольникова на жизнь изнутри лжива и неестественна. Хлопотливая болтовня Порфирия для него – лучшая мышеловка: она раздражает, тревожит, возбуждает героя, и этого достаточно, чтобы он психологически не убежал от следователя. Достоевский показывает трагедию актерства Раскольникова, тщетность его попыток рационально проконтролировать свое поведение, рассчитать самого себя. Этому (*54) тоже надо Лазаря петь…
и натуральнее петь! – думает Раскольников по дороге к Порфирию Петровичу.- Натуральнее всего ничего бы не петь. Усиленно ничего не петь. Нет, усиленно было бы опять ненатурально…
Ну, да там как обернется… посмотрим…
сейчас… хорошо или не хорошо, что я иду?
Бабочка сама на свечку летит. Сердце стучит, вот что нехорошо! Храня в себе тайну преступления, герой не может спастись от лжи. Он старается натурально петь в условиях, исключающих такую натуральность.
Вот он усиленно законфузился – уже симптом того, что натура хитрее расчета и сама себя выдает, высовывает язык. Вы, кажется, говорили вчера, что желали бы спросить меня…
форменно… о моем знакомстве с этой… убитой? – начал было опять Раскольников,- ну зачем я вставил это кажется? – промелькнуло в нем как молния.
— Ну зачем я так беспокоюсь о том, что вставил это кажется? – мелькнула в нем тотчас же другая мысль как молния. И вдруг он ощутил, что мнительность его от одного соприкосновения с Порфирием, от двух только слов, от двух только взглядов, уже разрослась в чудовищные размеры… и что это страшно опасно: нервы раздражаются, волнение увеличивается. Беда!
Беда!… Опять проговорюсь. Порфирий понимает, что поймать Раскольникова с помощью допроса по форме – нельзя, по части логической казуистики он силен.
Героя подводит другое – внутреннее ощущение своей преступности. Поэтому Порфирий смело открывает перед ним психологические расчеты: Что такое: убежит! Это форменное; а главное-то не то;…он у меня психологически не убежит, хе-хе! Каково выраженьице-то!
Он по закону природы у меня не убежит, хотя бы даже и было куда убежать. Видали бабочку перед свечкой? Ну, так вот он все будет, все будет около меня, как около свечки, кружиться; свобода не мила станет, станет задумываться, запутываться, сам себя кругом запутает, как в сетях, затревожит себя насмерть!…
И все будет, все будет около меня же круги давать, все суживая да суживая радиус, и – хлоп! Прямо мне в рот и влетит, я его и проглочу-с, а это уж очень приятно-с, хе-хе-хе! Вы не верите? Тем не менее Порфирий уходит от читателей романа и его героя, согнувшись и как бы избегая глядеть на Раскольникова. Не Порфирию суждено стать спасителем и исцелителем Раскольникова, который не признает себя виновным перед юридическими постановлениями мира сего и их исполнителями: В чем я виноват перед ними?…
Они сами (*55) миллионами людей изводят. В ходе допросов следователь действительно менее всего глядел на Раскольникова. Душа героя его интересовала лишь с юридической точки зрения, как средство, используя которое можно ловко подловить преступника.
И менее всего интересовал Порфирия живой, страдающий, потерявший себя, ищущий защиты и покровительства человек, с которым нужно обращаться бережно. Порфирий же, напротив, испытывает какое-то садистское наслаждение муками жертвы.
Есть в его психологии что-то от будущего Иудушки Головлева, героя романа М. Е.
Салтыкова-Щедрина Господа Головлевы. Та же паутина липких, лживых слов, та же паучья хлопотливость. Не исключено, что Салтыков-Щедрин, работая над романом, помнил о Порфирии Достоевского и дал Головлеву его имя.