Но Чехов дорожит вот таким внезапным, непредсказуемым и хрупким мгновением открытого, сердечного общения между людьми, общения в обход всего привычного, повседневного, устоявшегося. Чехов любит неожиданные проблески счастья, возникающие из мгновенного, подчас негласного влияния одного человека на другого. Он ценит мотыльковые связи не случайно: слишком обветшали и утратили человечность традиционные формы отношений между людьми, слишком они застыли, приняли ролевой, автоматический характер. Пусть открываемая Чеховым в мгновенных связях красота чересчур хрупка, неуловима, непостоянна.
В том, что она существует и непредсказуемыми, шальными порывами посещает этот мир, скрывается для Чехова залог грядущего изменения жизни, возможного ее обновления. Третье направление поиска живых душ в творчестве Чехова – обращение к теме народа. Создается целая группа рассказов, которую иногда называют чеховскими Записками охотника.
Влияние Тургенева здесь несомненно. В рассказах Он понял, Егерь, Художество, Свирель героями, как у Тургенева, являются не прикрепленные к земле мужики, а вольные, бездомные люди – пастухи, охотники, деревенские умельцы. Это люди внутренне свободные, артистически изящные, по-своему мудрые и даже ученые.
Только учились они не по книгам, а в поле, в лесу, на берегу реки. Учили их сами птицы, когда пели песни, солнце, когда, заходя, оставляло после себя багровую зарю, сами деревья и травы. В мире простых людей, живущих на просторе вольной природы, находит Чехов живые силы, будущее России, материал для грядущего обновления человеческих душ.
Старый пастух в рассказе Свирель – настоящий крестьянский философ. Он с горечью говорит о грозных приметах оскудения природы.
Исчезают на глазах гуси, утки, журавли и тетерева. И куда оно все девалось! Даже злой птицы не видать. Пошли прахом и орлы, и соколы, и филины…
Меньше стало и всякого зверья… Обмелели и обезрыбели реки, поредели леса.
И рубят их, и горят они, и сохнут, а новое не растет. Народным чутьем пробивается пастух к пониманию законов экологического равновесия, нарушение которых угрожает большой катастрофой. Жалко! – вздохнул он после некоторого молчания.- И, (*176) Боже, как жалко!
Оно, конечно, Божья воля, не нами мир сотворен, а все-таки, братушка, жалко. Ежели одно дерево высохнет или, скажем, одна корова падет, и то жалость берет, а каково, добрый человек, глядеть, коли весь мир идет прахом?
Сколько добра, Господи Иисусе! И солнце, и небо, и леса, и реки, и твари – все ведь это сотворено, приспособлено, друг к дружке прилажено.
Всякое до дела доведено и свое место знает. И всему этому пропадать надо!
А причину природного оскудения пастух видит в нравственной порче человека. Может, и стал народ умней, но зато и подлей. Нынешний барин все превзошел, такое знает, чего бы и знать не надо, а что толку?… Нет у него, сердешного, ни места, ни дела, и не разберешь, что ему надо…
Так и живет пустяком… А все отчего? Грешим много, Бога забыли… и такое, значит, время подошло, чтобы всему конец.
Об этой же тревожной любви-жалости к истощающейся природе и духовно обнищавшему человеку поет пастушеская свирель: а когда самая высокая нотка свирели пронеслась протяжно в воздухе и задрожала, как голос плачущего человека… стало чрезвычайно горько и обидно на непорядок, который замечался в природе. Высокая нотка задрожала, оборвалась, и свирель смолкла.
К этой группе рассказов примыкает пронзительный чеховский Ванька и знакомая с детства каждому русскому человеку Каштанка, в которой жизнь простых людей, безыскусных и непритязательных, сталкивается с сытой, но придуманной жизнью цирка. И когда перед Каштанкой, познавшей все прелести хождения в струне, все трюки отрепетированной жизни, возникает возможность вернуться назад, к простоте и свободе,- она с радостным визгом бросается к столяру Луке Александровичу и его сыну Федюшке. А вкусные обеды, ученье, цирк – все это представлялось ей теперь, как длинный перепутанный, тяжелый сон. Особо выделяется в творчестве Чехова второй половины 80-х годов детская тема, во многом опирающаяся на традиции Толстого.
Детское сознание дорого Чехову непосредственной чистотою нравственного чувства, незамутненного прозой и лживой условностью житейского опыта. Взгляд ребенка своей мудрой наивностью обнажает ложь и фальшь условного мира взрослых людей.
В рассказе Дома жизнь четко подразделяется на две сферы: в одной – отвердевшие схемы, принципы, правила. Это официальная жизнь (*177) справедливого и умного, но по-взрослому ограниченного прокурора, отца маленького Сережи. В другой – изящный, сложный, живой мир ребенка. Сюжет рассказа довольно прост. Прокурор Евгений Петрович Быковский узнает от гувернантки, что его семилетний сын Сережа курил: Когда я стала его усовещивать, то он, по обыкновению, заткнул уши и громко запел, чтобы заглушить мой голос.
Теперь усовещивать сына пытается отец, мобилизуя для этого весь свой прокурорский опыт, всю силу логических доводов: Во-первых, ты не имеешь права брать табак, который тебе не принадлежит. Каждый человек имеет право пользоваться только своим собственным добром… У тебя есть лошадки и картинки… Ведь я их не беру?… – Возьми, если хочешь!
– сказал Сережа, подняв брови.- Ты, пожалуйста, папа, не стесняйся, бери!
Над детским сознанием не властна мысль о священном и неприкосновенном праве собственности. Столь же чужда ему и сухая правда логического ума: Во-вторых, ты куришь… Это очень нехорошо!… Табак сильно вредит здоровью, и тот, кто курит, умирает раньше, чем следует…Вот дядя Игнатий умер от чахотки. Если бы он не курил, то, быть может, жил бы до сегодня… – Дядя Игнатий хорошо играл на скрипке! – сказал Сережа.- Его скрипка теперь у Григорьевых! Ни одно из взрослых рассуждений не трогает душевный мир ребенка, в котором существует какое-то свое течение мыслей, свое представление о важном и не важном в этой жизни. Рассматривая рисунок Сережи, где нарисован дом и стоящий рядом солдат, прокурор говорит: Человек не может быть выше дома… Погляди: у тебя крыша приходится по плечо солдату… – Нет, папа!… Если ты нарисуешь солдата маленьким, то у него не будет видно глаз. Ребенок обладает не логическим, а образным мышлением, наподобие того, каким наделена у Толстого Наташа Ростова. И мышление это, по сравнению со схематизмом взрослого, логического восприятия, имеет неоспоримые преимущества. Когда умаявшийся прокурор сочиняет заплетающимся языком сказку о старом царе и его наследнике, маленьком принце, хорошем мальчике, который никогда не капризничал, рано ложился спать, но имел один недостаток – он курил, то Сережа настораживается, а едва заходит речь о смерти принца от курения, глаза мальчика подерги-(*178)ваются печалью, и он говорит упавшим голосом: Не буду я больше курить… Весь рассказ – торжество конкретно-чувственного над абстрактным, образного над логическим, живой полноты бытия над мертвой схемой и обрядом, искусства над сухой наукой. И прокурор вспомнил себя самого, почерпавшего житейский смысл не из проповедей и законов, а из басен, романов, стихов…