Михаил Эпштейн профессор теории культуры и русской литературы университета Эмори (Атланта, США)
Точно так же мы можем выставить в музее языка, ввести в систему языка наряду с лексическими единицами их реверсивы (или обратимы), которые начинают восприниматься в этой системе дифференциальных признаков как новые слова, в странных, остраняющих отношениях с их производящими словами. Слово «друг», переворачиваясь в «гурд», раскрывает свой буквенный испод, свою бесформенную фонетическую массу, из которое может вылепиться, но еще не вылепилось значение «друг». Несомненно, что между «друг» и его обратимом «гурд» есть системная связь, которая пронизывает всю лексическую систему языка и потенциально ee удваивает, по крайней мере количественно. Между друг и гурд такое же соотношение, как между крот и торк, или трава и аватр, любовь и вобюл, или лист и тсил. Вообще реверсия – это более регулярный способ словообразования, чем любой другой, существующий в языке, поскольку у каждого слова есть свой реверсив, состоящий из того же набора букв в обратном порядке.
Особенность реверсивов как потенциальных лексических единиц – их морфологическая нечленимость и вместе с тем морфологическая производительность, т. е. способность образовывать производные слова с новыми грамматическими значениями. Так, от реверсива «гурд» (&l;друг), как существительного, образуются прилагательное гурдовый, глаголы гурдиться, загурдиться, производные существительные гурдовость, гурда… (ср. груда, гурьба).
Что же такое «гурд», как можно было бы мотивировать значение этого потенциального слова? Гурд – это оставленный или отвернувшийся друг, друг, оставшийся в прошлом, но зиящий своим отсутствием, минус–значимый. Гурда – это совокупность бывших друзей, вычтенное из нашей жизни сообщество. «Ушел в гурду» – присоединился к тем, ушедшим или забытым друзьям. Гурдовый – чужой, уходящий, применительно к тому, кто был родным, близким, дружеским. «Какой-то он сегодня гурдовый» (обратный другу).
«Гурд» и его производные указывают на «раздруживание» или «не-одруживание». Реверсив обращает вспять то смысловое формообразование, которое совершилось в мотивирующем слове. Это цельная, слитная аморфема, т. е. единица аморфности, которая, однако, соотнесена со своим морфологическим прототипом (мотивантом) и тем самым, в дифференции с ним, также становится лексической единицей; причем ее значение не выводится однозначно из значения мотиванта. Из значения слова «друг» автоматически не выводится значение слова «гурд», поскольку каждой вещи и понятия есть, как говорил Гегель, «свое иное». Но ведь и значение любого производного слова, например, «дневник» или «ночник», не выводится, как показал М. В. Панов, из значения слагающих его элементов. Мы знаем, что дневник имеет какое–то отношение ко дню, а ночник к ночи, и что –ник означает некий предмет или деятеля, но то, что дневник означает подневную запись, ночник – осветительный прибор, вечерник – студента вечернего обучения, а утренник – утреннее мероприятие, — это мы не можем вывести из значения слагающих элементов, это принадлежит значению данного слова как синтетической, неразложимой единицы. Точно так же мы знаем, что гурд имеет отношение к друг, атчем – к мечта, чон к ночь, нед к день, но мы не можем автоматически вывести значения этих реверсивов из их мотивантов (ортонимов, с прямым порядком букв). Хотя все реверсивы имеют общий компонент значения — «обратность» (как все вышеприведенные слова имеют отношение к частям суток), но значение каждого реверсива задается индивидуально, в словарной статье и речевом употреблении.
Вот как выглядели бы определения и примеры из гнезда «гурд» в «Словаре реверсивов»:
Я с этим гурдом уже сто лет не переписывался. Увы, у меня уже гурдов больше, чем друзей. Самое сложное – когда к тебе на день рождения приходят друзья и гурды, смешиваются и общаются так, словно все они – друзья, так что тебе самому их непросто различить.
Кто устанавливает значение слова? Тот, кто первым предлагает его – но затем оно начинает обкатываться в языке и может уйти далеко от первоначального, так что все мои предложения по значению реверсивов чисто эскизны. Здесь открывается огромный простор не только для словотворчества на основе «обратных корней», но и для смыслотворчества на основе «обратных значений», создания альтернативных вещностей, понятий, смыслов, картин мира.
3. Палиндромия и философия языка.
Возникает философский вопрос – зачем? Зачем нам это огромное количество потенциальных слов, изъятых из буквенно-фонетической изнанки существующих слов? Что они призваны обозначать, какой вклад вносить в лексико-семантическую систему языка? На этот вопрос можно ответить словами двух выдающихся философов 20 в.: Л. Витгенштейна и М. Хайдеггера.
Витгенштейн писал: «Человек имеет влечение (порыв, импульс) наскакивать на границы языка. Подумайте например об изумлении, что что–то существует. Это изумление нельзя выразить в форме вопроса, да и ответа на него вовсе никакого нет.» 3
Изумление перед тем, что нечто существует, нельзя выразить ни в форме вопроса, ни в форме ответа. Но можно выразить его реверсивом, т. е. переворачиванием имени того, что вызывает изумление. «Гурд» – это наше изумление тому, что существует нечто, обозначаемое «друг». Это наш способ «наскочить на язык», освежить и остранить восприятие знакомых понятий и явлений, взглянуть на них с из-нанки, т. е. совершить знаковый акт из-умления. Если мы станем спрашивать: «что такое друг? как нам понять смысл этого слова?» и будем отвечать на этот вопрос так, как отвечают словарные определения или философские умозрения, мы все еще останемся в границах языка. «Друг – тот, кто связан с кем-л. дружбой». «Дружба – отношения взаимной привязанности, духовной близости». «Дружба – дар богов разобщенному человечеству». Все это – внутри языка. Чтобы воистину «наскочить на границы языка», нам нужно зайти к нему с обратной стороны, вывернуть его наизнанку, и реверсия – как раз и есть один из способов такого выворачивания.
Есть ли другие способы выйти на границу языка, т. е. его границу с не-языком? Можно замолчать. Но молчание, одинаковое по отношению ко всем единцам языка, запредельное всему языку, не будет выражать нашего удивления именно перед данным явлением, как оно обозначено словом «друг». Мы можем изобретать несуществующие и ничем не мотивированные слова, т. е. буквосочетания, такие, так «гндчейк» или «окднмялс», но они не выразят нашего специфического отношения к данному явлению, в его лексико-семантической определенности. Вот для чего нам открывается изнанка слова: она несет в себе не абстрактную запредельность всему языку, а запредельность именно данному слову-понятию и неразрывно с ним связана, как изумление ему, изумление перед ним. Можно только поразиться тому, как много еще неведомых нам слов и значений скрыто в составе существующих слов, сколь многое можно из них извлекать и наделять смыслом. Это примерно такое же чувство нового наполнения знаковой вселенной, которое охватило Марселя Дюшана, когда он понял, как можно, не создавая новых вещей, расширить границы художественной вселенной, введя в нее все вещи мира. Можно изготовлять особые художественные объекты, а можно просто передвинуть границу художественности, оторвать эстетическую функцию от особых, избранных объектов и сделать ее подвижной, блуждающей. Любая «готовая» вещь, которая выступает в свой обычной, утилитарной функции и которую мы просто употребляем или машинально пропускаем мимо себя, может быть выставлена как самоценный предмет созерцания и интерпретации. Зонт, швейная машина, любой кусок дерева или металла могут приобрести эстетическую функцию и стать произведениями искусства в этой новой, контекстной вселенной. Художественность – это не особая субстанция (картина, полотно, краска), это особая смыслоразличительная функция, которой может быть наделена любая субстанция.
3. L. Wigensein. Werkusgbe, 8 B. Frnkfur . M.: Suhrkmp shenbuh Wissenshf, 1984. B.3, S. 68. Цит. по: В. В. Бибихин. Витгенштейн: смена аспекта. М.: Институт философии, теологии и истории св. Фомы, 2013, С. 320.
2
Основные правила правописания, основанные на морфологическом принципе русской орфографии — в
Есть выкладывай её на бирже eX. ru