У шкатулки тройное дно…
Творческим синтезом поэтического развития Ахматовой является «Поэма без героя», над которой она работала более двадцати лет (1940-1962) . Личная судьба поэта и судьба ее «поколения» получили здесь художественное освещение и оценку в свете исторической судьбы не только современников. но и ее родины.
Что «Поэму без героя» может постигнуть судьба непонятного или, во всяком случае, не совсем понятного произведения, что ее поэтический код может остаться в конце концов нерасшифрованным — эта мысль владела автором еще в то время, когда писалась вторая, средняя часть поэмы, «Решка» Там об этом говорится недвусмысленно
… Я согласна на неудачу
И смущенье свое не прячу…
У шкатулки ж тройное дно.
Но сознаюсь, что применила
Симпатические чернила…
Я зеркальным письмом пишу,
И другой дороги нету —
Чудом я набрела на эту
И расстаться с ней не спешу.
Признание, по прямоте своей, кажется, небывалое в русской поэзии. Но, признаваясь в применении шифра («симпатические чернила», » зеркальное письмо», » тройное дно») , Ахматова все-таки верила, что эта «тайна без криптограммы» будет читателем разгадана, и с самого начала боялась только одного — «превратных и нелепых толкований «Поэмы без героя. Об этом говорится в первой же попытке написать нечто «вместо предисловия » в 1943-1944 годах, когда текст поэмы казался » окончательным» и она не думала, что ей придется к нему еще возвращаться столько раз.
Уже в первой редакции «Поэма без героя» состояла из 3-х частей, соответственно чему имела подзаголовок «Триптих» «Девятьсот тринадцатый год. Петербургская повесть» (подзаголовок «Медного всадника) , «Решка» и «Эпилог». Сюжетным ядром, собственно «поэмой», является первая часть. Прошлое встает в памяти поэта в освещении настоящего:
Из года сорокового
Как с башни, на все гляжу…
«Решка» и «Эпилог» совпадают по времени с настоящим, как и три посвящения к поэме, написанные в разное время.
«Возмездие», «Двенадцать», » Снежная маска» А. Блока и «Поэма без героя».
Темой трагической судьбы «поколения» и суда над ним с точка зрения истории объединены незаконченная поэма Блока «Возмездие» (1910-1924) и первая часть «Поэмы» — «Девятьсот тринадцатый год. Петербургская повесть» (1940-1962) .
В поэме Блока » возмездие» постигает героя за грехи предков, переходящие из поколения в поколение, и за то, что он сам в своей психологии и своем социальном существовании унаследовал эти грехи.
В поэме Ахматовой перед внутренним взором поэтессы, погруженной в сон, застигший ее за новогодним гаданьем, проходят образы прошлого, тени ее друзей, которых уже нет в живых (Сплю — Мне снится молодость наша») . они спешат в маскарадных костюмах на новогодний бал. В сущности, это своего рода пляска смерти: Только как же могло случиться, Что одна я из них жива?
Мы вспоминаем «Пляски смерти» Блока, в особенности стихотворение «Как тяжко мертвецу среди людей Живым и страстным притворяться! «, с его зловещей концовкой:
В ее ушах — нездешний, странный звон:
То кости лязгают о кости.
Ср. у Ахматовой:
Вижу танец придворных костей…
Тем самым звучит тема, проходящая через все восприятие исторического прошлого в поэме: изображая «серебряный век» во всем его художественном блеске и великолепии (Шаляпин и Анна Павлова, «Петрушка» Стравинского, «Саломея» Уайльда и Штрауса, «Дориан Грей» и Кнут Гамсун) , Ахматова в то же время производит суд и произносит приговор над собою и своими современниками. Ее не покидает сознание роковой обреченности ее мира, ощущение близости социальной катастрофы, трагической «расплаты» — в смысле блоковского «возмездия»:
И всегда в духоте морозной,
Предвоенной, блудной, грозной,
Жил какой-то будущий гул,
Но тогда он был слышен глуше,
Он почти не потревожил души
И в сугробах невских тонул.
» Над городами стоит гул, в котором не разобраться и опытному слуху, — писал Блок еще в 1918г. в своем известном докладе » Народ и интеллигенция такой гул, какой стоял над татарским станом в ночь перед Куликовской битвой, как говорит сказание». После Октябрьской революции (9 января 1918г.) поэт снова говорит о «грозном и оглушительном гуле, который издает поток… Всем телом, всем сердцем, всем сознанием слушайте Революцию». К этому гулу он прислушивался, когда писал «Двенадцать»: «во время и после окончания «Двенадцати» я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг шум слитный (вероятно шум от крушения старого мира) » (1 апреля 1920г.) .
Ахматова жила под впечатлением того же акустического образа, подсказанного словами Блока о подземном гуле революции. С образами «Возмездия» связаны непосредственно и стихи, завершающие приведенный отрывок торжественным и грозным видением новой исторической эпохи:
А по набережной легендарной
Приближался не календарный
Настоящий Двадцатый Век.
Ср. у Блока в начале его поэмы проникнутую глубокой безнадежностью, характерной для него в годы безвременья, философскую и социально-историческую картину смены тех же двух веков: Век девятнадцатый, железный, Воистину жестокий век!
И дальше:
Двадцатый век…
Еще бездомней,
Еще страшнее бури мгла.
(Еще чернее и огромней
Тень Люциферова Крыла) .
Пейзажным фоном поэмы Ахматовой, образный смысл которого вполне очевиден, являются зимний заснеженный Петербург, снежная вьюга за тяжелыми портьерами шереметьевского дворца (Фонтанного дома) , где происходит новогодний маскарад. В первой главе эта тема едва намечена:
За окошком Нева дымится,
Ночь бездонна — и длится, длится
Петербургская чертовня…
В черном небе звезды не видно,
Гибель где-то здесь, очевидно,
Но беспечна, пряна, бесстыдна
Маскарадная болтовня…
В прозаическом введении к главе второй, изображающей «спальню Героини»: «За мансардным окном арапчата играют в снежки. Метель. Новогодняя полночь». И дальше стихи:
Видишь, там, за вьюгой крупчатой
Мейерхольдовы арапчата
Затевают опять возню?
В главе третьей занавес наконец раздвигается и открывается картина морозной зимней ночи с характерными для дореволюционного Петербурга кострами, разведенными на площадях:
Были святки кострами согреты,
И валились с мостов кареты,
И весь траурный город плыл
По неведомому теченью
По Неве иль против теченья…
В главе четвертой влюбленный корнет, полный отчаяния, выбегает на улицу. «Угол Марсова поля… Горит высокий костер. Слышны удары колокольного звона от Спаса на Крови. На поле за метелью призрак дворцового бала» (в более ранней редакции: «Зимнедворцового бала») :
Ветер, полный балтийской соли,
Бал метелей на Марсовом поле
И невидимых звон копыт…
Следует сцена самоубийства.
Образ снежной вьюги был хорошо известен современникам Ахматовой из лирики Блока, начиная со стихотворений второго тома, объединенных в разное время в сборники «Снежная маска» (отдельное издание — 1907) , «земля в снегу (1908) , «Снежная ночь» (1912) . Как символ стихийной страсти, Вихря любви, морозного и обжигающего, он развертывается в любовной лирике Блока в этот период в длинные ряды метафорических иносказаний, характерных для его романтической поэтики. В дальнейшем те же символы, более сжатые и сконцентрированные, переносятся потом на восприятие России — Родины как возлюбленной, ее мятежной, буйной красоты и ее исторической судьбы: Ты стоишь под метелицей дикой Роковая, родная страна.
Отсюда они перекидываются в «Двенадцать», поэму о революции как о мятежной народной стихии, превращаясь из «ландшафта души» в художественный фон всего действия, реалистический и в то же время символически знаменательный.
В списке утраченных произведений, сохранившихся в библиографических записях Ахматовой, под №1 упоминается «либретто балета «Снежная маска». По Блоку, 1921″. Либретто было написано для балета А. С. Лурье, приятеля А. Ахматовой, молодого тогда композитора-модерниста, позже эмигрировавшего за границу.
Отношение Ахматовой к этой лирической поэме Блока было, по-видимому, двойственным. По сообщению Д. Е. Максимова, она усматривала в ней немало «звездной арматуры», т. е. безвкусия, характерного по ее мнению для модернистского искусства начала ХХ в.