С другой стороны, произведение Блока два раза упоминается Ахматовой в оставшихся неиспользованными прозаических материалах к поэме (отрывки задуманного в 1959-19660 гг. «балетного сценария») . В одном случае — это набросок сцены, характеризующий художественные вкусы эпохи: «Ольга в ложе смотрит кусочек моего балета «Снежная маска»… «. Там же другой набросок, лишь частично соответствующий печатному началу третьей главы: «Арапчата раздвигают занавес и… вокруг старый город Питер. новогодняя, почти андерсеновская метель. Сквозь нее — виденье (можно из «Снежной маски») . Вереница экипажей, сани… «. Еще один отброшенный вариант, заслуживающий внимания: «Вьюга, призраки в вьюге (может быть даже — Двенадцать Блока, на вдалеке и неясно)».
С Блоком связан и основной любовный сюжет поэмы Ахматовой, воплощенный традиционном маскарадном треугольнике: Коломбина — Пьеро — Арлекин. Библиографическими прототипами, как известно были: Коломбины — приятельница Ахматовой, актриса и танцовщица О. А. Глебова-Судейкина (жена художника С. Ю. Судейкина) ; Пьеро — молодой поэт, корнет Всеволод Князев, покончивший с собой в начале 1913 г., не сумев пережить измену своей «Травиаты» (как Глебова названа в первой редакции поэмы) ; прототипом Арлекина послужил Блок. Этот любовный треугольник в качестве структурной основы маскарадной импровизации получил особенно большую популярность благодаря лирической драме Блока «Балаганчик» (1906) , поставленной В. Э. Мейерхольдом в театре В. Ф. Комиссаржевской (1906-1907) и вторично через несколько лет, в зале Тенишевского училища накануне мировой войны (апрель 1914г.) .
Выступая в роли Арлекина в любовном треугольнике, Блок вводится в «Девятьсот тринадцатый год» как символический образ эпохи, «серебряного века во всем его величии и слабости» (говоря словами Ахматовой) , — как «человек-эпоха», т. е. как выразитель своей эпохи. Развертывание этого образа произошло в поэме не сразу. В первой редакции даны лишь ключевые строки к образу романтического демона, объединяющего крайности добра и зла, идеальных взлетов и страшного падения: На стене его тонкий профиль Гавриил или Мефистофель Твой, красавица, паладин?
В первоначальной версии не ясно даже, является ли он счастливым соперником драгуна — Пьеро, Сцена их встречи до 1959г. читалась так:…
С улыбкой жертвы вечерней
И бледней, чем святой Себастьян,
Весь смутившись, глядит он сквозь слезы,
Как тебе протянули розы,
Как соперник его румян.
В. М. Жирмунский (№11 стр. 76) замечает поэтому поводу: » Румяный» соперник — эпитет вряд ли подходящий для Блока, тем более в его роли демонического любовника. Но этот эпитет является цитатой из самоописаний Блока и ряда характеристик его внешности в молодые годы, данных другими. Эта «румяность» одно время угнетала его (слово «румяный» еще раз появляется в стихотворении Ахматовой на смерь Блока: И приходят румяные вдовушки) , ср. стих Блока: И льнут к нему… в его лице румянец (» Как тяжко мертвецу среди людей… » 1912) в первой публикации -«Современник» 1912, №11, позднее соответствующая строфа была опущена) . — Розоватость Блока — постоянный мотив в мемуарах Андрея Белого, ср.: «Стройный, с лицом розовеющим,… он щурясь оглядывал отблески стекол» («Начало века», стр. 458) , » Но.. Александр ли Блок, — юноша этот, с лицом, на котором без вспышек румянца горит розоватый обветр»… (там же, стр. 287) .
Однако лишь в 1962г. появились опознавательные строчки:
Это он в переполненном зале
Слал ту черную розу в бокале…
И тогда же эпитет «румян» был заменен нейтральным:
Как соперник его знаменит.
Отрывок о Блоке в окончательной редакции расширен добавлением восемнадцати стихов, слагавшимся постепенно: 1956:
Но такие таятся чары
В этом страшном дымном лице:
Плоть, почти что ставшая духом,
И античный локон над ухом —
Все таинственно в пришельце.
1962:
Это он в переполненном зале
Слал ту черную розу в бокале,
Или все это было сном?
С мертвым сердцем и мертвым взором
Он ли встретился с Командором,
В тот пробравшись проклятый дом?
1956:
И его поведано словом,
Как вы были в пространстве новом,
Как вне времени были вы,
И в каких хрусталях полярных,
И в каких сияньях янтарных
Там у устья Леты Невы.
Первая строфа, примыкающая к предшествующей, развивает образ романтического героя — «демона». Остальное состоит из четырех полустроф, содержащих последовательные аллюзии на четыре известных стихотворения Блока, из которых два, — из цикла «Страшный мир», имевшего для творчества Ахматовой особенно большое значение.
Первая, наиболее ясная («В ресторане», 1910) , не требует дальнейших разъяснений. Вторая связана со стихотворением «Шаги Командора» (1910-1912) . Третья является перифразой посвященному Андрею Белому («Милый брат! Завечерело… «, 1906) :
Словно мы — в пространстве новом,
Словно — в новых временах.
Четвертая отдаленно перекликается со стихотворением «Вновь оснеженные колонны… » (1909) , посвященным В. Щеголевой и изображающим поездку на острова:
Там, у устья Леты-Невы.
Переклички «Поэмы» с » Шагами Командора» Блока.
Для общей концепции образа Блока и всей эпохи в целом особенно знаменательно включение стихотворения «Шаги командора» в эту цепь аллюзий. В стихотворении, изображающем осужденного на гибель Дон-Жуана, «изменника» романтическому идеалу единственной и вечной любви, звучит тот же мотив надвигающегося «возмездия»:
Из страны блаженной, незнакомой, дальней
Слышно пенье петуха.
Что изменнику блаженства звуки?
Миги жизни сочтены…
Ср. неслучайный отголосок этого мотива в поэме Ахматовой:
Крик петушиный нам только снится,
За окошком Нева дымится
Ночь бездонна и длится, длится
Петербургская чертовня.
Этот отрывок перекликается и со стихами из первого стихотворения цикла «На поле Куликовом»: И вечный бой! Покой нам только снится, а третьей строкой (Ночь бездомна) с блоковскими стихами Жизнь пуста, безумна и бездонна (также из «Шагов Командора) и Жизнь пустынна, бездомна, бездонна.