Поэты академики. Новое поколение. Хосо де Сельгас, Мануэль дэль Паласиос

Легкость испанского стихосложения, врожденная способность к вдохновению, свойственная обитателям жаркого юга, восприимчивость и глубокая впечатлительность чувств, все это вместе порождает в Испании много приверженцев лиры. Как уже сказано выше, они встречаются и в других отраслях литературы, — так напр. Труэба издал целый сборник песен под заглавием Los Cantares, Гертруда Авельянеда, помимо своих трагедий в прозе, писала также и стихи; но мы не станем перечислять здесь всех стихотворцев, чтобы не обременить памяти наших читателей излишним количеством собственных имен. Хотя испанская академия, точно так же, как и французская, часто пополняет свои ряды далеко не блестящими светилами, но мы все-таки не решаемся обойти молчанием патентованных ею поэтов. Упомянем же вскользь o маркизе деля Песуэла, добросовестном переводчике Тассо и Данте, o маркизе де Молинс, что так усердно способствовал восстановлению наследственных прав принца Альфонса: o доне Эжение де Очоа — неутомимом критике, всю жизнь не перестававшем популяризировать в Париже и в Мадриде сокровища испанской литературы; о дипломате Леопольдо де Куэто, авторе драмы Donna Mar?a Coronel и полной интереса биографии графа де Торено; o другом критике доне Мануэле Каньете, страстном приверженце древнеклассическаго творчества, вне которого для него не существовало талантов; наконец o доне Дедро де Мадрасо, открывшем подземелья арабских дворцов.

Каждый из этих писателей-академиков внес свою посильную лепту в те журналы и сборники, которые наполнялись преимущественно стихами; но, ни для одного из них поэзия не была главной, существенной потребностью жизни, a лишь случайно, между прочим, примешивалась к административной деятельности. Вообще, говоря, по справедливости, их, пожалуй можно назвать искусными версификаторами, но уж никак не поэтами в истинном, высоком значении этого слова. Такое название гораздо более подобало бы другим действительным талантам, явившимся в иной среде и, к сожалению, слишком рано покончившим свое земное поприще.

Мы разумеем здесь Энрике Хиля и Абена-Амара авторов немногих лирических стихотворений, из которых некоторые поражают своей художественной прелестью. Отметим еще мимоходом Ромеро Лараньяга, всегда печального, меланхолического во всех своих произведениях, легендах, драмах, и романах. Незадолго до революции 1854 года, при министерстве Capториуса, графа де Сан-Люис, испанское общество вдруг вообразило, что среди него появляется наконец настоящий, гениальный поэт. В то время в Мурсии давно существовало общество молодых любителей поэзии; уже несколько лет они упражнялись втихомолку в сочинительстве стихов на разные темы и прочитывали их потом на тех дружеских собраниях (tertulias), что придают столько одушевления общественной жизни по ту сторону Пиринейских. гор.

Двое из этих молодых людей, принадлежавшие по рождению к высшему кругу, переселились из родного города в Мадрид, где сразу были приняты в среду аристократической интеллигенции, посещая великосветские салоны, они мало-помалу распространяли там плоды вдохновения одного из своих прежних товарищей, дона Хосе Сельгаса, написавшаго уже так много, что из всех его стихов можно было составить целый том. Тогда один известный историк, сам поэт и драматург, Фернадес Герра-и-Орбе — собрал y себя всю литературную знаменитость преимущественно из области критики, и представил на суд произведения молодого поэта. Все единодушно одобрили их и с восторгом возвестили o восхождении нового светила. С той поры имя Сельгаса быстро прославилось в высших сферах и стало переходить из уст в уста.

Направление его было самое невинное, вполне благочестивое, ничем не затрагивающее старых традиций. Он воспевал супружескую любовь, святость домашнего очага, цветы, зефиры, словом, старался применить к современным вкусам и понятиям общества все то, что в прежние времена с таким успехом пели на тысячу ладов Гарсильясо и Мелендес. Такия песни не могли, конечно, не пленить сердца куртизанок Изабеллы II, для которых блеск двора Карла Г, в царствование знаменитого Годоя, оставался идеалом совершенства. Были приняты все меры, чтобы обеспечить быстрый, блестящий успех дону Сельгасу, a для начала сам министр написал ему следующее письмо, способное воспламенить всякое молодое честолюбие: «Милостивый государь, с чувством истинного удовольствия прочитал я сборник ваших стихотворений, так удачно названный Весной.

Они очаровали меня своей действительно весенней свежестью, мелодией и грацией, a вместе с тем внушили убеждение, что такому таланту не подобает прозябать в узкой среде провинциального городка, вам необходимо более обширное поприще, чтобы прославить свое имя и придать новый блеск нашей современной испанской музе. «Итак, желая с своей стороны усердно способствовать дальнейшему развитию вашего дарования и зная, что судьба, щедро наделив вас умственными и нравственными богатствами, лишила материальных средств, я предлагаю вам свою поддержку и советую, насколько возможно скорее, воспользоваться этим дружеским предложением; тем более, что оно, кажется, совпадает с вашим личным желанием переселиться в Мадрид, чтобы расширить круг своих знаний и тем создать себе в будущем почетную, независимую жизнь. Будьте уверены, что здесь найдется для вас подходящее занятие, которое даст вам полное обеспечение и в тоже время не помешает ни вашим научным трудам, ни поэтическому творчеству». Письмо это очень скоро дошло до всеобщего сведения и, конечно, заранее обеспечило успех первому тому стихотворений молодого поэта. К тому же один из наиболее авторитетных Аристархов, всегда отличавшийся особенной строгостью суждений, именно дон Мануэль Каньете, сам написал предисловие к книге и тем санкционировал перед публикой ее неоспоримое достоинство. Словом, все обещало стране появление нового гениального таланта, и она уже заранее благодарила своего первого министра за его благодетельную прозорливость. Еще ни одному писателю не приходилось выступать на литературное поприще при таких счастливых условиях, a между тем последующее творчество Хосе-де-Сельгаса далеко не оправдало возложенных на него надежд.

Казалось, все его поэтическое вдохновение сразу истощилось на первом опыте, появившемся в печати под заглавием Весна и Лето, хотя, в сущности, и этот сборник, конечно, не заслуживал такой громкой славы. Он состоят из мелких, отрывочных стихотворений, где, в форме идиллий и апологов, поэт старается выразить неуловимые, сладостные чувства, возбуждаемые в нем природой, и употребляет при этом весь буколический арсенал: тут и упоительные ароматы цветов, и немолчное щебетание птиц, и любовный шепот листвы, и ласкающее дыхание ветерка, и мелодичное журчание хрустальных ручейков, протекающих по зеленому бархату луга, и проч. и проч. Испанская поэзия так чрезмерно богата подобными описаниями, что современным поэтам как-то уж неловко повторять тысячи раз повторенное прежде. Правда, в песнях Сельгаса есть и нечто новое, свежее, оригинально-грациозное; следовало, разумеется, поощрить и поддержать этот несомненный талант, однако мы находим, что министр поступил неосторожно, слишком преувеличив его значение.

Это было даже несправедливо относительно других мадридских писателей. Но счастливая звезда молодого поэта очень скоро померкла: едва успел он покинуть свою родину для столичных салонов, как вдруг события 1854 года лишили его главного, могущественного покровительства, a вместе с тем изменили самое настроение общества; оно уже не внимало прежним сладкозвучным песням; и литература должна была приноравливаться к современным требованиям, чтобы удержать cвое значение. Тогда Сельгас перешел от поэзии к прозе и принялся писать романы; но на этом поприще он никогда не поднимался выше посредственности, оставаясь далеко позади таких романистов, как Фернан Кавальеро, Фернандес-и-Гонзалес, Эскрич и другие. У него не хватало надолго ни вдохновения, ни обдуманности, к тому же и общественная жизнь была не настолько ему известна, чтобы верно изображать ее.

Как первый его роман, Золотое Яблоко, заключающийся в 6-ти томах, так и все остальные: Сердечные Долги, Лицо и Душа, Ангел-Хранитель и проч. представляют самые заурядные явления книжного рынка и ровно ничем не замечательны. За то в другой области литературы, на которой мы еще остановимся впоследствии, Сельгасу удалось занять довольно видное место. Он очень бойко навык писать те забористые, полусеръезные-полушуточные статейки, что являются немедленными откликами на всякую злобу дня, на все что занимает, или волнует публику в данную минуту. В таких статейках говорится обо всем понемногу и o серьезном, и o пустяках они пишутся налету, и авторы их свободно могут обходиться без определенных убеждений, даже без логики. Одно только требуется от них непременно, это умение возбуждать интерес и забавлять.

Так вот в каком роде писательства всего успешнее подвизался дон Хосе-де-Сельгас, его Hojas Sueltas (Разрозненные Листки) имели такой огромный круг читателей, что автор не замедлил издать еще другой объемистый сборник под заглавием Otras hojas sueltas. Пожалуй, это все-таки был своего рода успех, но того ли ожидал министр Сарториус, возвещая появление нового светила в испанской поэзии? Другой поэт, тоже уроженец Мурсии, наиболее усердно распространявший славу Сельгаса в высших сферах испанского общества, дон Антонио Арнао, остался верным до конца жизни своему юношескому призванию. Муза его всегда мрачна и печальна, и в каждом стихотворении слышатся то жалобы, то вопли удрученной души. Слишком католический дух его родины наложил какой-то особый отпечаток не только на творчество, но и на всю жизнь поэта: он как бы не принадлежит к современному миру, по крайней мере нисколько не принимает к сердцу ни скорбей его, ни радостей. Совсем иной характер представляет нам поэзия дона Мануэля дэль Паласиос, разнообразная, как самая жизнь, отзывчивая на каждый ее запрос, свободный от общественных предразсудков, хотя и не чуждый порою некоторых современных заблуждений, он горячо разделяет все наши сомнения, все надежды и никогда не старается воскрешать давно отживших идеалов.

Это поэт-сатирик в духе Квеведо, полный остроумия, веселого юмора и едкой иронии: общества его ищут, дружбой его дорожат, потому что в устной беседе он еще более увлекателен, чем в печати. Если дон Паласиос и не поднимается в своем творчестве до умственных вершин, то по крайней мере он остается в ненарушаемой гармонии с нашими заветными чувствами, мыслями и желаниями, со всем душевным миром своих современников: все, что волнует нас, волнует и его; но это нисколько не мешает ему восхищаться природой, воспевать ее многообразия красоты и всюду разлитую в ней любовь; только это уж не приторно-слащавая поэзия Мелендеса, a нечто живое, одушевленное, полное ума и чарующей прелести.