Небольшой цикл «Капитаны», о котором так много высказывалось неверных суждений, рожден тем же стремлением вперед, тем же преклонением перед подвигом: «Ни один пред грозой не трепещет. Ни один не свернет паруса». Гумилеву дороги деянья незабвенных путешественников: Гонзальво и Кука, Лаперуза и да Гамы…
С их именами входит в «Капитаны» поэзия великих открытий, несгибаемой силы духа всех, «кто дерзает, кто хочет, кто ищет». Не здесь ли нужно видеть причину ранее социологически истолкованной суровости:
- «Или, бунт на борту обнаружив,
- Из-за пояса рвет пистолет»?
В «Жемчугах» есть точные реалии, скажем в картине береговой жизни моряков («Капитаны»). Однако, отвлекаясь от скучного настоящего, поэт ищет созвучий с богатым миром свершений и свободно перемещает свой взгляд в пространстве и времени.
Вот почему возникают разнообразные образы, в частности вынесенные в заглавия стихотворений: «Старый конквистадор», «Варвары», «Рыцарь с цепью», «Путешествие в Китай». Именно они дают уверенность в избранном пути, а также форму для выражения внутренних запросов. Ощутимы в «Жемчугах» и трагические мотивы — неведомых врагов, «чудовищного горя». Такова власть бесславного окружающего. Его яды проникают в сознание лирического героя. «Всегда узорный сад души» превращается в висячий сад, над ним «каждой полночью так страшно, как низко наклоняется лик луны» — не солнца. В горестном ключе предстают испытания любви.
Теперь пугают не измены, а потеря «уменья летать», знаки «мертвой томительной скуки», «поцелуи — окроплены кровью», желание «заворожить садов мучительную даль», в смерти найти «острова совершенного счастья». Можно ли, тем не менее, не заметить подлинно гумилевское — искать страну счастья даже за чертой бытия?
Чем мрачнее впечатления, тем упорней тяготение к свету. Лирический герой, погибнув, снова хочет гореть на костре: «Я еще раз отпылаю упоительной жизнью огня». Творчество — тоже вид самосожжения:
- «На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ
- И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!»
В «Жизни стиха» Гумилев писал: «Под жестом в стихотворении я подразумеваю такую расстановку слов, подбор гласных и согласных звуков, ускорений и замедлений ритма, что читающий стихотворение невольно становится в позу героя, <…> испытывает то же, что сам поэт…
» Таким мастерством владел Гумилев. «Тягучие» анапесты части «Волшебной скрипки» доносят охватывающую скрипача усталость. Ямбы первого стихотворения «Капитанов» электризуют энергетической интонацией. Сгущением однотипных либо контрастных признаков поэт воссоздает конкретный колорит. А с другой стороны, постоянно расширяет наше восприятие ассоциациями. Частично — со своими прежними образами («сад души», полет, солнце, огонь).
Нередко — с историко-культурными явлениями. Бальзаковский акцент возникает с упоминанием «шагреневых переплетов». Музыка композиторов-романтиков (Шумана?) немало подсказывает в «Маэстро». Капитан с лицом Каина углубляет образ Летучего Голландца. «Чувство пути», владевшее автором «Жемчугов», проявилось и в его жизни. Он хотел осваивать дальние страны.
И в короткий срок совершил вслед за первым еще три путешествия в Африку. Гумилев сделал свой вклад в этнографию Африки: собрал фольклор, изучил быт, нравы эфиопов. А для себя как поэта, по его словам, запасся материалом и зрительными впечатлениями «на две книги». Действительно, многие стихи, особенно сборников «Шатер», «Чужое небо», обретают свежую тематику и стилистику. Неутомимый поиск определил активную позицию Гумилева в литературной среде. Он скоро становится видным сотрудником журнала «Аполлон», организует Цех Поэтов, а в 1913-м вместе с С. Городецким формирует группу акмеистов: А.
Ахматова, О. Мандельштам, М. Зенкевич, были и сочувствующие. В своем манифесте «акмеизма» (т. е. высшая степень чего-то, расцвет) Гумилев выделил ряд положений. Не забывая о «достойном отце» — символизме, он предлагал: «большее равновесие между субъектом и объектом» поэзии, не оскорблять непознаваемое «более или менее вероятными догадками» и — поведать «о жизни, нимало не сомневающейся в самой себе…
» Тут не было ничего, что можно было счесть за необычную программу. Скорее всего Гумилев обобщил в статье творческий опыт. Самый якобы «акмеистский» сборник «Чужое небо» (1912) был тоже логичным продолжением предшествующих. Да и в «акмеистической» группе единства не было.
Даже С. Городецкий отстаивал резко отличные от Гумилева взгляды. Немудрено: манифесты отошли в прошлое, а поэзия осталась. В «Чужом небе» снова ощущается беспокойный дух автора. В сборник были включены небольшие поэмы «Блудный сын» и «Открытие Америки». Казалось бы, они написаны на подлинно гумилевскую тему.
Но как она изменилась! Рядом с героем Колумбом в «Открытии Америки» встала не менее значительная героиня — Муза Дальних Странствий. Автора теперь увлекает не величие деяния, а его смысл и душа избранника судьбы. Может быть, впервые в них нет гармонии. Сравним внутреннее состояние Колумба до и после его путешествия:
- Чудо он духовным видит взором,
- Целый мир, неведомый пророкам,
- Что залег в пучинах голубых,
- Там, где запад сходится с востоком. »
- А затем Колумб о себе:
- Раковина я, но без жемчужин,
- Я поток, который был запружен,—
- Спущенный, теперь уже не нужен.
- «Как любовник для игры другой,
- Он покинут Музой Дальних Странствий».
И сам чувствует себя опустошенным. Аналогия с устремлениями художника безусловна и грустна.
«Жемчужины» нет, шалунья муза покинула дерзновенного. О цели поиска задумывается поэт. В этих печальных размышлениях Гумилев критичен к своему прошлому.
В стихотворении «Современность» он с иронией вспоминает, как встречал «Одиссеев во мгле пароходных контор, Агамемнонов между трактирных маркеров». В то время как «…в далекой Сибири, где плачет пурга, Застывают в серебряных льдах мастодонты, // Их глухая тоска там колышет снега». В «Сне», «На море», «Я верил, я думал…», «Ослепительное» — везде слышится и усмешка над былыми кумирами, и трагические ноты: «Я знаю, я знаю, дорога моя бесполезна…»