Основные причины возникновения мифа – потребность нации в самоидентификации, с одной стороны, и в воплощении сакрального – с другой. Это ведет к выбору фигуры мифотворческой «проекции». Представитель «поэтического цеха», стоящий у истоков не только русской поэзии как развитого и широко внедренного в отечественную культурную практику явления, но и русского современного языка (возвеститель «нормы») наиболее адекватно отвечал потребности в самоидентификации нации. «Божественный глагол» поэта в сочетании с его судьбой «страстотерпца» коррелировал с национальными представлениями о сакральном.
Оказавшись в зоне мифотворчества, пушкинский феномен развивался далее по законам функционирования мифа. Эти законы, по-видимому, сохраняются и в наши дни.
1. Возникновение и функционирование культа поэта. Культовые практики отличаются от мифотворческих процессов большей степенью осознанности и регламентации, демонстрацией в разных формах пиетета к культовой фигуре со стороны адептов культа. Этот пиетет проявляется в ряде моментов:
А) отсутствие критического отношения к наследию поэта, признание его творчества образцовым и идеальным, эталоном для последующего развития культуры, недостижимой вершиной, которую не дано превысить последующим поколениям поэтов;
Б) деформация канала «личность писателя» – «автор» – «произведение» – «читатель», когда первые три участника цепочки сливаются в нечто общее, идеально образцовое, а последний участник еще до восприятия имеет в сознании оценку текста как великого произведения;
В) сакрализация всего круга предметов и явлений, имеющих отношение к жизни и творчеству гения (памятные места, музеи, родословная, потомки и пр.).
2. Распространение мифа вширь: все более широкие слои населения приобщаются к признанию Пушкина национальной святыней (в основном благодаря образовательным стратегиям). При этом «включается» ряд механизмов:
А) редукция творчества и биографии поэта до ряда свернутых «формул» (Н. А. Рубакин назвал это явление «суправербальностью»: «К отделу суправербальной библиопсихологии относится исследование не только перехода отдельных слов в каждой фразе в бессловесные переживания или в переживания, выраженные другими словами, но и перехода нескольких фраз в одно общее суммарное переживание и перехода нескольких текстов, книг и целых групп книг – в их суммарные переживания высшего порядка»[2]. Н. А. Рубакин полагает, что суправербальность ведет к образованию аксиом, ярлыков, прочно заслоняющих истинную суть текста, не дающих возможности взглянуть на произведение (или творчество автора в целом) непредвзято: «Ярлык объективируется как проекция и держится по большей части на эмоциях, а не на фактах»[3]. По мнению Рубакина, с негативными перегибами суправербальности можно бороться просветительскими методами. Однако представляется, что процесс суправербальности менее поддается коррекции «извне», чем это можно было бы ожидать. Механизм «сворачивания» «высокой» литературы до «шифра», «кода», «формулы» родственен механизму возникновения прозвищ – нередко вопреки фактам, под воздействием каких-то темных, непознаваемых импульсов. Природа этих импульсов, возможно, скрывается в общенациональном «ядре» и соотносится с глубинными «формулами» вневременного культурного пласта);
Б) стремление «приблизить» к себе объект проекции (выражается в ряде «карнавальных» практик, цель которых – сделать Пушкина «своим»).
3. Миф о Первом Национальном Поэте создает ощущение единства нации «снизу доверху» (всеобщее признание одного авторитета способствует консолидации национальных сил).
4. Мифотворческая деятельность разделяет нацию на «интеллектуальную элиту» и «массу» по отношению к объекту проекции. «Интеллектуальная элита» борется с редукцией, пытаясь противопоставить естественному процессу рассеивания харизмы титаническую работу по сохранению пушкинского наследия в максимально полном объеме (в сознании нации), что выражается в беспрерывных попытках актуализации отвергнутых «стереотипическими формулами» фактов жизни и творчества. В масштабе нации неизбежно продолжается процесс упрощения и редукции этой новой информации, выражающийся в частичном обновлении формул каждым новым поколением.
5. Объект проекции мифа национального масштаба неизбежно оказывается средством манипуляции массовым сознанием со стороны институтов власти и становится источником политических формул, не всегда совпадающих со стихийно выработанными в процессе рассеивания харизмы. Политические формулы внедряются в образовательные парадигмы, благодаря которым широкие массы носителей языка приобщаются к харизматическому объекту, но подвергаются критической переоценке и деформации, не являясь «последним» словом о поэте. Окончательные стереотипы не могут вырабатываться отдельными волями отдельных лиц, а всегда возникают в результате действия механизмов коллективных мыслительных и подсознательных реакций.
Эти законы определяют состояние пушкинского мифа в конце ХХ века. Прежде всего, абсолютное большинство носителей языка знает, что Пушкин – «великий русский поэт», то есть это действительно всеобщеобязательная национальная эстетическая ценность. При этом творчество и жизнь Пушкина «свернулись» в национальном сознании до устойчивой формулы-стереотипа: «Пушкин – великий кудрявый поэт с бакенбардами, писавший радостные и светлые стихи о любви и сказки для детей, воспевший русскую зиму и осень, автор романа “Евгений Онегин”, убитый на дуэли». Эта формула, как мы старались показать, имеет разные варианты в разных группах реципиентов, но суть ее в целом не меняется. Теория «двух Пушкиных», столь долго бытовавшая в период формирования мифа, оказалась несостоятельной и неприемлемой в массовом сознании. Миф о Первом Национальном Поэте неизбежно развивался как единое и цельное явление, не допускающее множественных толкований. Огромное разнообразие манифестаций мифа в разное время и разных социальных стратах не дезавуировало суть пушкинского мифа, а лишь являлось спектром возможных его интерпретант. Формулировка мифа – «Пушкин – Первый Национальный Поэт» – предполагала наличие базового вопроса мифа, который провоцирует различные манифестации. Этот вопрос – «Почему именно он?» – заставляет носителей мифа беспрерывно подвергать миф ревизии, впрочем, эта ревизия не касается сердца мифа (за двести лет сомнений в первенствовании Пушкина не возникало; даже период писаревского «разрушения эстетики» оказывается подтверждением признания этого первенства), а связана с разными возможностями приспособления мифа к каждой конкретной ситуации. Неуничтожимость и неразрушимость мифа в течение двух веков заставила П. Дебрецени осторожно предположить, что этот миф является базовым в российском современном мифологионе, а В. С. Непомнящего – заявить об этом категорично и решительно.
Юбилейная ритуальная практика показала, что Пушкин как национальный миф давно мыслится в категориях, превышающих собственно литературную сферу. Экспансия имени поэта и фактов его творчества в нелитературные сферы является наиболее очевидным доказательством прогрессии функций мифа о Национальном Поэте. Пушкинский миф в конце ХХ века манифестируется в двух не исключающих друг друга стратегиях: сакрализации имени поэта и всего, что с ним связано, и всемерного «приближения» его к себе, профанировании и карнавализации. Слившись воедино, эти рецептивные стратегии определяют новый этап в истории пушкинского мифа – лишенный официально навязываемого «сверху» сценария интерпретации, миф разворачивается в «чистом виде» – как совокупность различных представлений, неизбежно деформированных контекстом функционирования мифа, но наиболее очевидно отражающих всеобщее признание не только пушкинского наследия как обязательной в национальном масштабе эстетической ценности, но и судьбы поэта как парадигмы национальной героики и желаемого сценария жизни. «Мой» и «наш» Пушкин превратился в «своего», знак абсолютной, чистой «русскости» (вне всякой «национальной гордости великороссов», как знак единства всех говорящих по-русски). XIX век открыл для себя эту ценность, но не мог на столь краткой временной дистанции определить истинный размах явления. ХХ век приблизился к осознанию этого размаха. Это произошло не сразу, но исподволь накапливалось и складывалось в стройную систему. Вот стихотворение 1927 года «Стихотворец Пушкин. Стансы»:
За прелесть песни величавой
Его «тридцатые года»
Венчали дружеством и славой,
Еще двусмысленной тогда.
Развязный франт, среди пирушки,
Страдая слабостью башки,
Просил: «А ну, милейший Пушкин,
Продекламируй, брат, стишки!..»
Какой-нибудь Фаддей Булгарин,
Фискал, критический червяк
Шипели: «Пушкин не бездарен,
Но недоучка и маньяк!»
В годину мятежа и мрака
Глупцов сановных и придир
Пятнал «забавник» и «писака»
Свой камер-юнкерский мундир.
Он беден был. А это тоже
Позор для «света» и жены.
(Кто хочет властвовать – не может