Произведение, явившееся, по словам самого Толстого, результатом безумного авторского усилия, увидело свет на страницах журнала Русский вестник в 1868-1869 годах. Успех Войны и мира, по воспоминаниям современников, был необыкновенный. Русский критик Н. Н.
Страхов писал: В таких великих произведениях, как Война и мир, всего яснее открывается истинная сущность и важность искусства. Поэтому Война и мир есть также превосходный пробный камень всякого критического и эстетического понимания, а вместе, и жестокий камень преткновения для всякой глупости и всякого нахальства. Кажется, легко понять, что не Войну и мир будут ценить по вашим словам и мнениям, а вас будут судить по тому, что вы скажете о Войне и мире. Вскоре книгу Толстого перевели на европейские языки.
Классик французской литературы Г. Флобер, познакомившись с нею, писал Тургеневу: Спасибо, что заставили меня прочитать роман Толстого. Это первоклассно.
Какой живописец и какой психолог!… Мне кажется, порой в нем есть нечто шекспировское. Позднее французский писатель Ромен Роллан в книге Жизнь Толстого увидел в Войне и мире обширнейшую эпопею нашего времени, современную Илиаду. Это действительно неслыханное явление,- отмечал Н.
Н. Страхов,- эпопея в современных формах искусства.
Обратим внимание, что русские и западноевропейские мастера и знатоки литературы в один голос говорят о необычности жанра Войны и мира. Они чувствуют, что произведение Толстого не укладывается в привычные формы и границы классического европейского романа. Это понимал и сам Толстой. В послесловии к Войне и миру он писал: Что такое Война и мир?
Это не роман, еще менее поэма, еще менее историческая хроника. Война и мир есть то, что хотел и мог выразить автор в той форме, в которой оно выразилось. Что же отличает Войну и мир от классического романа? Французский историк Альбер Сорель, выступивший в 1888 году с лекцией о Войне и мире, сравнил произведение Толстого с романом Стендаля Пармская обитель.
Он сопоставил поведение стендалевского героя Фабрицио в битве при Ватерлоо с самочувствием толстовского Николая Ростова в битве при Аустерлице: Какое большое нравственное различие между двумя персонажами и двумя концепциями войны! У Фабрицио – лишь увлечение внешним блеском войны, простое любопытство к славе.
После того как мы вместе с ним прошли через ряд искусно показанных эпизодов, мы невольно приходим к заключению: как, это Ватерлоо, только и всего? Это – Наполеон, только и всего?
Когда же мы следуем за Ростовым под Аустерлицем, мы вместе с ним испытываем щемящее чувство громадного национального разочарования, мы разделяем его волнение… Для западноевропейского читателя Война и мир не случайно представлялась возрождением древнего героического эпоса, современной Илиадой. Ведь попытки великих писателей Франции Бальзака и Золя осуществить масштабные эпические замыслы неумолимо приводили их к созданию серии романов. Бальзак разделил Человеческую комедию на три части: Этюды о нравах, Философские этюды, Аналитические этюды. В свою очередь, Этюды (*104) о нравах членились на Сцены частной, провинциальной, парижской, политической и деревенской жизни.
Ругон-Маккары Золя состоят из двадцати романов, последовательно воссоздающих картины жизни из разных, обособленных друг от друга сфер французского общества: военный роман, роман об искусстве, о судебном мире, рабочий роман, роман из высшего света. Общество здесь напоминает пчелиные соты, состоящие из множества изолированных друг от друга ячеек: и вот писатель рисует одну ячейку за другой. Каждой из таких ячеек отводится отдельный роман.
Связи между этими замкнутыми в себе романами достаточно искусственны и условны. И Человеческая комедия, и Ругон-Маккары воссоздают картину мира, в котором целое распалось на множество мельчайших частиц. Герои романов Бальзака и Золя – частные люди: их кругозор не выходит за пределы узкого круга жизни, к которому они принадлежат. Иначе у Толстого. Обратим внимание на душевное состояние Пьера, покидаюшего московский свет, чтобы участвовать в решающем сражении под Москвой: Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем-то…
В трагический для России час Пьер осознает сословную ограниченность жизни светского общества. Эта жизнь в его сознании вдруг теряет ценность, и Пьер отбрасывает ее, новым взглядом всматриваясь в другую – в жизнь солдат, ополченцев. Он понимает скрытый смысл воодушевления, которое царит в войсках, и одобрительно кивает головой в ответ на слова солдата: Всем народом навалиться хотят, одно слово – Москва. Постепенно и сам Пьер входит в эту общую жизнь всем народом, всем миром, испытывая острое желание быть как они, как простые солдаты. А потом, в плену, он душою породнится с мудрым русским мужиком, Платоном Каратаевым и с радостью ощутит себя человеком, которому принадлежит весь мир.
Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. И все это мое, и все это во мне, и все это я!
– думал Пьер.- И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!
Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам. Заборы, ячейки, галереи, которые в европейском романе строго отделяют одну сферу жизни от другой, в сознании Пьера Безухова рушатся, обнаруживая всю свою условность и относительность. Точно так же и человек (*105) в романе-эпопее Толстого не прикреплен наглухо к своему сословию, к окружающей среде, не замкнут в своем собственном внутреннем мире, открыт к принятию всей полноты бытия. Интерес Толстого-писателя сосредоточен не только на изображении отдельных человеческих характеров, но и на связях их между собою в подвижные и взаимосвязанные миры. Сам Толстой, ощущая известное сходство Войны и мира с героическим эпосом прошлого, в то же время настаивал на принципиальном отличии: Древние оставили нам образцы героических поэм, в которых герои составляют весь интерес истории, и мы все еще не можем привыкнуть к тому, что для нашего человеческого времени история такого рода не имеет смысла.
Как бы мы ни понимали героическую жизнь,- комментировал эти слова Толстого Н. Н. Страхов,- требуется определить отношение к ней обыкновенной жизни, и в этом заключается даже главное дело. Что такое обыкновенный человек – в сравнении с героем?
Что такое частный человек – в отношении к истории? Иначе говоря, Толстого интересует не только результат проявления героического в поступках и характерах людей, но и тот таинственный процесс рождения его в повседневной жизни, те глубокие, сокрытые от поверхностного взгляда корни, которые его питают.
Толстой решительно разрушает традиционное деление жизни на частную и историческую. У него Николай Ростов, играя в карты с Долоховым, молится Богу, как он молился на поле сражения на Амштеттенском мосту, а в бою под Островной скачет наперерез расстроенным рядам французских драгун с чувством, с которым он несся наперерез волку. Так в повседневном быту Ростов переживает чувства, аналогичные тем, какие одолевали его в первом историческом сражении, а в бою под Островной его воинский дух питает и поддерживает охотничье чутье, рожденное в забавах жизни мирной. Смертельно раненный князь Андрей в героическую минуту вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале 1810 года, с тонкой шеей и тонкими руками, с готовым на восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и сильнее, чем когда-либо, проснулись в его душе.
Вся полнота впечатлений мирной жизни не только не оставляет героев Толстого в исторических обстоятельствах, но с еще большей силой оживает, воскрешается в их душе. (*106) Опора на эти мирные ценности жизни духовно укрепляет Андрея Болконского и Николая Ростова, является источником их мужества и силы. Не все современники Толстого осознали глубину совершаемого им в Войне и мире открытия.
Сказывалась привычка четкого деления жизни на частную и историческую, привычка видеть в одной из них низкий, прозаический, а в другой – высокий и поэтический жанр. П. А.
Вяземский, который сам, подобно Пьеру Безухову, был штатским человеком и участвовал в Бородинском сражении, в статье Воспоминания о 1812 годе писал о Войне и мире: Начнем с того, что в упомянутой книге трудно решить и даже догадываться, где кончается история и где начинается роман, и обратно. Это переплетение или, скорее, перепутывание истории и романа, без сомнения, вредит первой и окончательно, перед судом здравой и беспристрастной критики, не возвышает истинного достоинства последнего, то есть романа. П. В.
Анненков считал, что сплетение частных судеб и истории в Войне и мире не позволяет колесу романической машины двигаться надлежащим образом. И даже русские писатели-демократы в лице Д.
Д. Минаева, пародируя эту особенность Войны и мира, печатали такие стихи: Нам Бонапарт грозил сурово,